Моего отца, Якова Сергеевича Андреева, редактора республиканской профсоюзной газеты "Труд", а затем декана первого в Азербайджане рабфака, постоянно окружали друзья - те же журналисты, писатели, музыканты, художники, не говоря уже о руководящих работниках всех рангов. К слову, весь наш дом по Торговой (ныне Низами) улице, что против кинотеатра "Вэтэн", а в прошлом - "Пролетария", был заселен преимущественно партийным, советским и профсоюзным активом.
В одной квартире с нами жил замечательный человек, партийный деятель Закавказья Михаил Кахиани, арестованный и расстрелянный впоследствии, будучи уже председателем Комитета партийного контроля Ставрополья. После него комнату занимал Семен Гутин, председатель Союза горняков. Арестованный в 1938 году, он во время конвоирования на допрос бросился с верхнего этажа в пролёт лестницы и погиб.
Жил в доме известный партийный деятель и учёный Рухулла Ахундов с семьёй. Своего первенца родители назвали Фиолетом в честь Вани Фиолетова. Одна из педагогов Фиолетика, как все мы его звали, Любовь Бедзиновна Габараева, говорила впоследствии моей матери, что за всю её практику никогда она не имела столь умного и способного ученика. Рухулла Ахундов был арестован и расстрелян, а Фиолетик, в войну, только что достигнув совершеннолетия, добровольно ушёл на фронт "искупить вину отца". И погиб в первом же бою.
Не избежал репрессии и отец моего товарища по двору Вали Плешакова - нарком РКИ Михаил Григорьевич Плешаков - и он, и его семья.
Перечисленные ответственные работники - не единственные в нашем доме, кто попал в не щадящую никого чекистскую мясорубку. Но не уйти от факта: рядом с этими честнейшими и высоконравственными людьми вынужден назвать одиозную личность - Лаврентия Берия, начальника СОЧ (секретно-оперативной части) АзЧК. Жил он над нашей квартирой с матерью и двоюродным братом по фамилии Квиташвили. Моя мама, грузинка, часто беседовала с матерью Берия, от неё, в частности узнала, что он - сын священника, что он, кстати, скрывал, выдавая себя за сына бедного крестьянина.
Осталось в детской памяти, как (по-моему, в 1924 году) спускали с четвёртого этажа мебель и другие пожитки Берии в день его отъезда в Грузию в связи с назначением на должность председателя Тбилисского ЧК. Добавлю, что, работая в АзЧК, он выполнял, так сказать, общественную нагрузку - был у нас то ли домкомом, то ли входил в домком, во всяком случае ведал распределением мебели и богатой домашней утвари, реквизированной у бывших состоятельных жильцов дома, одного из лучших в Баку. Построен дом был в начале века Братьями Тагиевыми, о чём говорил затейливый вензель на каждом выходящем на улицу балконе.
Деятельность Берии на новом месте неожиданно отозвалась бедой для нашей семьи. В Тифлисе была арестована младшая сестра моей матери Екатерина Биланова. Выехав срочно в Тифлис, мама сумела разыскать Берия, застав его в момент, когда он, направляясь на службу, садился в автомобиль. Просьбу об освобождении сестры, хотя и неохотно, он обещал удовлетворить. Многозначительно замечание при этом - "только ради Яши", т.е. моего отца, по существу, ничего не означало. Сестра и двоюродная племянница мамы - дочь известного в Грузии гинеколога профессора Тиконадзе, обе - молодые красавицы (мама ходатайствовала за обеих), были арестованы за невинную болтовню. Берия освободил и ту, и другую, а маминой племяннице тут же назначил свидание, и дальше донимал предложением выйти за него замуж. Но перспектива выдать дочь замуж за коммуниста, да ещё и чекиста, пришлась не по нраву родителям, и предложение было бурно отвергнуто и ими, и её самой.
Может не к слову, мне - девятилетнему мальчишке - довелось видеть даже самого Троцкого. Это было во время выступления его перед огромным скоплением народа с балкона Маиловского, как называли тогда нынешнюю бакинскую оперу, театра. Нам с братом удалось забраться на крышу одноэтажного дома, что напротив оперы, и оттуда разглядывать именитого гостя. Запомнилась его знаменитая бородка и военная форма с "разговорами" - поперечными красными нашивками на шинели.
Вспоминаю, в 1921 году в гости к отцу пришёл один из видных азербайджанских большевиков Дадаш Буниатзаде. Увидев на мне калоши, одетые на носок, - другой обуви у меня не было - он решил помочь ребёнку и написал записку в наркомат земледелия, который тогда возглавлял. Кончилось все тем, что по этой записке выдали ботинки ... 42-го размера, чему был несказанно рад отец, так как ходил в потрёпанных.
Каждое лето семья выезжала на апшеронские дачи - в Бузовны, Пиршаги, Шувеляны. В четверг, под пятницу (она тогда была днём отдыха) приезжал отец - на пролетке, подаренной начальником Азнефти А.П.Серебровским редакции "Труда", видимо, за хорошее освещение трудовых будней нефтянников.
Не помню в каком году, Александр Павлович выезжал в Америку и оттуда послал отцу красочную открытку с изображением нефтяных промыслов Калифорнии. С коротким текстом: "Яша, где твои фонтаны? Саша". Серебровский, будучи начальником "Главзолота" был репрессирован. И вряд ли кто меня осудит за то, что его открытку я уничтожил из страха за отца, хотя в то время он с нами не жил (о чём расскажу позже). Комична дальнейшая судьба упомянутой пролётки. Редакция "Труда", видимо из-за нехватки средств на её содержание, продала её ... той же Азнефти.
Помню хорошо семью редактора газеты "Бакинский рабочий" Петра Ивановича Чагина, отдыхавшую как-то вместе с нами на даче в Бузовнах. Там мама близко сошлась с матерью Чагина - Болдовкиной, а позже познакомилась с его братом - Василием Болдовкиным, сотрудником советского посольства в Тегеране.
Нас на даче часто забавляла очаровательная малолетняя дочь Чагиных Роза, кстати, любимица Сергея Есенина - большого друга её отца. Она и нас на даче радовала умилительными выходками. Как-то раз, прогуливаясь по общей веранде, она заглянула в открытую дверь нашей комнаты и увидела, что мы едим арбуз. С уморительной миной на лице девочка разразилась тирадой: "Что-то мне хочется, арбузика что ли?" Долго потом в обеих семьях пересказывался этот забавный эпизод. Повзрослев, Роза много лет была корректором Издательства "Азернешр".
По рассказу мамы, как-то Есенин в взвинченном состоянии, то ли в Бузовнах, то ли в Мардакянах на даче Чагина, пытался броситься вниз с высокой веранды верхнего этажа здания. Удержала его силой жена Чагина Клара.
Уже в зрелые годы от Бориса Каплуна, журналиста, работавшего в прошлом в редакции у отца, я узнал, что Есенин, в сильно пьяном виде, посетил нашу квартиру в Баку вместе с журналистомСергеем Пиром (Пиривердиевым), соседом по дому. Изрядно был пьян и Пир. Мучаясь жаждой, он пошёл на кухню и вместо воды хлебнул из чашки с керосином. Больше отличился Есенин, выплеснувший на пол отцовского кабинета выпитое и съеденное. По словам Каплуна, отец якобы сказал тогда гостю: "Ты позоришь советскую поэзию!". На что тот ответил: "Ничего, так все делают!".
Но вернусь к Бузовнам. В нашем доме в Баку жил журналист и поэт Михаил Данилов. К слову, прекрасный пловец. Отдыхая на той же даче в Бузовнах, он брал нас с братом на берег моря и показывал различные приёмы плавания. Поражал один из них - "тихий выход корабля", как называл его дядя Миша. На наших глазах он выплывал из-под скалы ... сидя на воде. Отличился он, между прочим, тем, что спас тонущего секретаря[1] Бакинского горкома партии Рохлина, вытянув его за волосы из водоворота. Но, конечно, не одним этим был славен Михаил Данилов, один из популярных бакинских поэтов. Я горько плакал, читая в его сборнике стихотворение "Слоник", посвящённое умершему в раннем детстве сыну. Поясню: игрушечный слоник был любимой забавой мальчика.
У отца в гостях побывал по приезде в Баку драматург Николай Погодин. А Василий Каменский исполнял в наше квартире своего "Стеньку Разина", аккомпанируя себе на баяне.
Большим приятелем отца был Скульптор Эрьзя, позже снискавший себе мировую славу. Помню его примечательную шевелюру - прямые соломенного цвета волосы, свисающие почти до плеч. Степан Дмитриевич иногда садился играть в шашки со мной и братом, причём, то ли нарочно, то ли по рассеянности, забывал брать выигранную шашку, и мы с восторгом кричали: "Фука!". У Эрьзя где-то у нынешнего института АЗИ (речь идёт о Баку,- Л.) и бывшей площади 26-ти была просторная мастерская с гигантскими качелями. Кататься на них ходил мой брат с товарищами. А мне почему-то не досталось такое удовольствие.
Отца во время пребывания в Баку непременно посещал Вардин - ещё один известный в то время человек - редактор московского литературного журнала "На посту". Этот заголовок трансформировался затем в название осуждённого партией течения в литературе - "напостовцы". Впоследствие Вардин был репрессирован во время карательной истерии по поводу смерти С.М.Кирова. Весёлый и жизнерадостный, он знал много песен, которые родители с удовольствием слушали в его исполнении.
А самое светлое впечатление я сохранил о близком товарище отца - Борисе Бархашове, комсомольском вожаке, ставшем затем первым редактором бакинской Газеты "Вышка". Я до сих пор храню свидетельствующее о его душевности, написанное на бланке своей газеты письмо по поводу безвременной смерти моего брата в августе 1928 года. Нельзя без глубокого волнения читать эти строки соболезнования, наполненные неподдельной скорбью в связи большой бедой, постигшей его близких друзей. Он ушёл с похорон, будучи не в силах наблюдать эту печальную картину.
Среди сотрудников "Труда" почему-то было немало медиков. Работая корреспондентами, они завершали своё медицинское образование. Почти все они стали видными специалистами избранной профессии. Известны были бакинцам имена невропатолога Бермана, отоларинголога Байтмана, Доктора Зельдеса, по-моему, терапевта. Получил известность, но главными образом в качестве журналиста, ещё один врач - Михаил Гелерштейн. В "Труде" часто появлялись его стихотворные фельетоны под псевдонимом "Дядя Миша". В этом жанре до преклонных лет работал в других газетах хороший знакомый отца Юрий Фидлер, известный под псевдонимом "Егор Ехидный".
Как-то позже доктор Зельдес рассказал мне, что его собирались послать от газеты на какой-то рабочий конгресс в Германию. На отъезд нужна была санкция Кирова. Приняв Зельдеса, юношу по годам, Киров решил, что он слишком молод для такой миссии. А отца молодость своего работника не смущала. Он даже поручил ему присутствовать на выступлении Троцкого на заседании в оперном театре и дать об этом отчёт в газету. Причём, по живой записи без согласования с ЦК, как это стало практиковаться позже и превратилось в неукоснительное правило для редакций газет.
Много лет спустя вернулась из лагерей НКВД, куда её отправляли дважды, Фрида Наумовна Шлёмова, жена Рухуллы Ахундова. С ранних моих лет и до самой своей смерти, в весьма преклонном возрасте, она называла меня детским именем - Вова. Однажды при встрече Фрида Наумовна рассказала об одном забавном эпизоде. Пришёл в ЦК мой отец и со смехом поведал, что, возвратясь домой со службы, застал детей, сосредоточенных на какой-то игре. Каково было его удивление, когда понял, что мы играем в чистку партии, с азартом "чистим" друг друга.
Если вдуматься, подобное у детей нашего двора не было случайностью. Вокруг чистки было много разговоров, взрослые при детях рассказывали со всеми подробностями, как она проходила - кого оставили в партии, кого "вычистили". Проходили чистки при большом скоплении народа, с участием беспартийных. Любопытен следующий эпизод. Одну из наших комнат родители уступили рабочему человеку Ивану Сафонову.
Пришло время чистки отца, и Сафонову, очень отца любившему, захотелось сказать о нём что-то тёплое. Но поскольку по службе он с ним связан не был, решил пофантазировать на бытовую тему. Взяв слово, он заявил комиссии, что мама всё время донимает мужа по поводу того, что он мало приносит в дом продуктов, а тот категорически отказывается это делать, ограничиваясь общим скудным пайком. Ох и досталось соседу от мамы! Но дружеские отношения всё же сохранились, тем более, что человек действовал от души. Посмеялись - и всё!
Ответственных работников в то время не баловали привиллегиями. В зарплате для них был установлен партминимум, сперва он равнялся, по-моему, 187 рублям, потом поднялся до 210 рублей. Всё золотое, вплоть до обручальных колец, отец, как и многие другие, сдал в фонд голодающих. Ходили ответработники кто во что горазд. Однажды повезло наркомам: к приезду в Баку падишаха Афганистана Амануллы Хана им пошили шевиотовые костюмы.
Отец мой, высокий представительный мужчина, интеллигент до мозга костей, никогда не расставался с галстуком, даже тогда, когда ходил в "руководящем" кожаном пиджаке. Это очень раздражало члена партии с 1905 года, журналиста Евсея Гурвича. Он даже ходил по этому поводу в ЦК с заявлением: как можно Андреева считать коммунистом, когда он носит галстук. Парадокс тех лет!
По вечерам отец изучал тюркский язык, как тогда назывался азербайджанский, с трудом постигая мудрённый арабский алфавит. Иногда его вызывали на военные сборы. В доме хранилась, к нашей большой радости, выданная ему винтовка с обоймой патрон. Игра с ней была нашим любимым занятием. В отсутствие родителей мы заряжали винтовку, затем рывком открывали затвор, и пули одна за другой падали на пол. К счастью, хватило ума не нажимать на спусковой крючок ...
Вместе с родителями в часы похорон в Москве Ленина я и брат участвовали в коллосальном шествии по улицам Баку под гул заводских, железнодорожных, пароходных гудков. Запомнилось, у каждого частного магазина стояли его владельцы с приспущенными траурными флагами в руках.
В школу я пошёл с семи лет, годом раньше - брат. В нашей 16-й школе были прекрасные педагоги дореволюционной закалки. Проходя мимо учительской, часто можно было слышать французскую речь. Учили основательно. Но историю, или обществоведение, как тогда называли предмет, педагоги - не по своей вине - преподносили нам скачкообразно: первобытный строй - Великая французская революция - Парижская коммуна - 9-е января - Октябрьская революция. Можно себе представить с какими лоскутными знаниями о всемирной и даже своей, отечественной, истории нас выпустили после окончания первой ступени обучения - пяти классов.
До определённого года, не помню до какого, детей отпускали на пасху, затем праздничные дни стали учебными. С детства нам прививали убеждение, что религия - это плохо. Против школы была армянская церковь, и у учеников собирали подписи под требованием закрыть её, так как звон колоколов якобы мешает школьным занятиям. Признаться, они звонили не более одного двух-раз в день. Но церковь таки закрыли.
Но окончательно, пожалуй, я своим детским сознанием утвердился в мысли, что религия обман, когда в газете "Бакинский рабочий" в 1925 году появилась большая разоблачительная статья настоятеля Бакинской железнодорожной церкви по фамилии Мамантавришвили. В ней он притворно раскаивался в том, что 27 лет обманывал народ, раскрывал при этом какие-то церковные тайны, приводил факты обмана священослужителями прихожан. Тем более осталась в памяти эта публикация, что Мамантавришвили в своё время, в Хашури, был хорошим приятелем моих родителей, соседом по квартире. Поясню, что родители в этом грузинском городе практиковали в качестве народных учителей.
В революционные дни 1905 года, рассказывала мама, Мамантавришвили оказал по-соседски весьма важную услугу отцу и его другу Григорию Михайловичу Волобуеву. Дело в том, что младший брат матери Владимир Биланов (меня потом назвали его именем) был революционером, казнённым впоследствии в 1907 году в Москве. В доме на дне больших кувшинов с солениями он хранил самодельные бомбы. Трое названных, включая священника, отнесли их в степь и там зарыли. Но поп был всегда себе на уме: на митинге железнодорожников в поддержку революции заявлял с трибуны: "Братья, куда вы - туда я!". А когда пришли в Хашури каратели - казаки, устроил им большое угощение.
Не прибавили мне уважения к религии зрелые годы, когда, работая в КГБ, узнал, сколько среди священников было осведомителей. Мне рассказывали, например, что в период раскулачивания в Зеленчукском районе Ставрополья поп по кличке "Ворона" закладывал органам своих прихожан. Только ли он?
Время сейчас другое. Терпимость к верующим, исповедующим любое религиозное учение становится нормой поведения. Меня раздражает только то, что российское телевидение и центральные газеты взяли крен в сторону только православия, забывая о религиях других верующих.
Но пора более подробно рассказать о самом отце, тем более, что он был (это моё убеждение) незаурядной личностью. Окончил известную Горийскую учительскую семинарию, давшую немало выдающихся деятелей культуры, в том числе Узеира Гаджибекова, Муслима Магомаева, Дмитрия Гулия и других, порой не менее известных.
Сын сапожника, оставшийся в раннем детстве сиротой, отец после окончания начальной школы в Пятигорске, услышал как-то о семинарии в Гори и отправился туда по Военно-грузинской дороге на попутных телегах, а больше - пешком. Приёмная комиссия забраковала его по здоровью, но он так ревел у дверей комиссии, что над ним сжалились и зачислили в студентом. По заведённым в семинарии правилам тут же вручили скрипку для занятий музыкой. Окончив учёбу, отец учительствовал в Хашури, где познакомился с моей мамой - Надеждой Николаевной Билановой, тоже народным учителем.
Отец матери Николай Биланов был из обедневших дворян, работал табельщиков в железнодорожном депо. Собственно доподлинно фамилия его Биланишвили, но грузинские дворяне отбрасывали окончание и назывались на русский манер. В прошлом веке он занимал видный полицейский пост, был приставом Шушинского уезда в Азербайджане (там же, в Шуше, родилась моя мать), но после побега восьми арестованных был разжалован, но не лишен дворянского звания. Повенчались мои родители уже после его смерти.
Любопытно складывалась семья матери. В детстве, как обедневшей, но всё-таки дворянке, ей было предоставлено право участвовать в лоторее для поступающих в заведение благородных девиц им. Святой Нины в Тифлисе, и она, единственная из ста претенденток, вытянула счастливый билет. Её брата Владимира я назвал выше. Он нежно любил сестру, о чём говорят сохранившиеся в доме почтовые открытки от него из разных стран Европы. О подробностях его казни в начале тридцатых годов рассказал журнал "Смена".
Но вернёмся к отцу. Занятие музыкой в семинарии пошло ему на пользу. Он неплохо играл на скрипке и сочинил даже детскую оперу "Весенняя сказка". Передо мной групповой снимок и выполненная типографским путём программа спектакля. На паспорту снимка - две картонные наклейки с позолоченными надписями: сверху - "дорогому своему маэстро Якову Сергеевичу Андрееву", снизу - "глубоко благодарный ему Нахаловский университет". Так в шутку величали своё училище в Нахаловке - пригороде Тифлиса - его питомцы, ставшие исполнителями ролей различных зверюшек - персонажей сказки. Снимок запечатлел их в сценическом одеянии вместе с автором.
Через многие годы я узнал, что вальс отца из этой оперы стал репертуаром духовых оркестров Грузии под названием "Марш Андреева". Мне даже удалось получить партитуру вальса. Остались дома нотные записи его "Колыбельной" и "Серенады".
В Тифлисе отец подвизался и как журналист-театровед. Был в добрых отношениях с братьями-композиторами Палиашвили, дружил с поэтом Сандро Канчели - родственником матери - отцом известного современного грузинского композитора Гиви Канчели. Родителя вспоминали, что одна из рецензий отца была посвящена гастролям в Тифлисе Веры Комиссаржевской незадолго до её ужасной смерти от чёрной оспы в Ташкенте.
Где-то в десятых годах ХХ века отец проходил военную службу в Елисаветполе (Гяндже), где затем остался на преподавательской работе. В Тифлис ему не суждено было возвратиться из-за принятого меньшевитской властью закона о грузинском гражданстве. В Гяндже в 1915 году родился я, второй сын у родителей.
Ещё об одной, неизвестной мне ранее подробности из биографии отца я случайно узнал от одного историка, с коим познакомился во время командировки в Ленкорань. Оказывается, отец в Гяндже возглавлял эсеровский Совет рабочих, крстьянских и солдатских депутатов. Деятельность этого Совета явно в невыгодном для отца свете мой новый знакомый собирался описать в готовящейся книге. Она вышла позже, на азербайджанском языке, с содержанием её я так и не смог познакомиться. Правда, автор предлагал мне выступить в печати с рассказом о последующей полезной деятельности отца в рядах компартии. Да и на счету Гянджинского Совета по признанию самого автора книги было немало добрых дел.
Примечательно, что после установления Советской власти в Азербайджане отец сотрудничал в газете "Коммунист" на русском языке, которую вначале редактировал А.И.Микоян. По рассказам отца, как-то тот спросил его, почему он не вступает в партию большевиков. Отец ответил, что не хочет, чтобы о нём говорили, как о "примазавшемся". Микоян заявил тогда: "Бросьте свои интеллигентские замашки, пишите заявление!". Так отец стал членом партии с 1920 года.
Как ничто в жизни не совершается даром, рекомендация будущего члена Политбюро ЦК ВКП(б) помогла отцу в тридцатых годах во время обмена партдокументов, когда ему пытались приписать нелепицу, что он бывший царский офицер. Помогло письменное обащение к Микояну, который подтвердил свою рекомендацию. Должен сказать, что позже, во время разгула репрессий, Микоян ни за кого из репрессированных не заступался. Письмо к нему с такой просьбой от сына М.Г.Плешакова обернулось в конце концов тем, что и он вместе с сестрой и матерью были отправлены в ссылку.
Справка партархива свидетельствует, что в апреле 1921 года Я.С.Андреев был утверждён членом редколлегий газет "Коммунист" и "Бакинский рабочий", в том же году стал заместителем редактора "Коммуниста", а позже - заместителем редактора газеты "Азербайджанские известия". В 1922году непродолжительное время заведовал политпросветом Бакинского отдела народного образования, а в апреле стал редактором газеты "Труд". По-моему, деятельность его в этом качестве в течение четырёх с половиной лет - самая яркая после революции страница биографии отца.
Возвращусь чуть назад. Как-то я познакомился в Госархиве с подшивками газеты "Коммунист" за 1920-1921 годы. Встретил там публикации отца - международное обозрение, корреспонденцию о Пиршагинской детской колонии для бывших беспризорных. В последней, кроме всего, говорилось о незавидной доле воспитателей. Они за неимением обуви ходили босиком. Подробный отчёт был посвящён перезахоронению в Баку на бывшей площади Свободы 26-ти бакинских коммисаров. Кстати, об их деятельности и трагической судьбе он написал пьесу "Нефть и песок", перефразировав название известного романа Бланко Ибаньеса "Кровь и песок". Пьесу приобрёл Бакинский рабочий театр (БРТ), но постановку не осуществил, отдав предпочтение приобретённой после пьесе "Город ветров" Киршона.
Любопытен отчёт отца об открытии памятника - тяжеловесного бюста Карлу Марксу. Митинг открыл Нариман Нариманов словами: "Нет больше сада "Парапет", отныне он - площадь Карла Маркса". И выразил надежду, что вскоре такие памятники откроются в Тифлисе, Еревани и в ... Стамбуле (видимо, с точки зрения мировой революции). За ним выступил оказавшийся в Баку Зиновьев. У того прогноз в части будущих памятников Марксу был куда более оптимистичен: он назвал Лондон. Тут же по предложению Нариманова Врангелевская улица была переименована в Зиновьевскую. Позже ей суждено было стать имени Кагановича, затем - Караева.
"Труд" в 1924 году обогнал по тиражу "Бакинский рабочий". В этой связи газета поместила дружеский шарж, где Андреев держит пачку экземпляров своей газеты, а рядом Михаил Осипович Лившиц (в то время редактор "Бакинского рабочего") с пачкой своей не может дотянуться до пачки отцовской. Добавлю: оба редактора находились в дружеских отношениях - и служебных, и семейных.
Под заголовком "Труда" газета помещала строку - "Рабочая газета" - и вполне её оправдывала. К работе с рабкорами редакция и её руководитель относились со всей серьёзностью, их корреспонденциям всегда находилось место на страницах газеты. Некоторые из них посещали наш дом, отец обучал их самой элементарной грамоте. Помню шарж на отца к какому-то юбилею газеты, исполненный на ватмане талантливым редакционным художником Погосовым. Изображен он был наседкой на яйцах, из которых вылупливаются рабкоры с пачкой "Труда". А к личному его юбилею рабкоры-нефтянники преподнесли ему внушительных размеров медную зажигалку в виде нефтяной вышки с надписью: "Командиру рабочей мысли". (Эта зажигалка весом в несколько кг. однажды свалилась мне на голову с полки, расположенной над диваном, и чуть меня не убила. Л.А.).
Особенно приветил отец бывшего уральского горняка Михаила Камского. Внимание к себе он привлёк талантом хорошего рассказчика. И естественно, что впоследствии первую свою книгу - "Зимогоры" писатель Михаил Васильевич Камский посвятил своему учителю, рассказав в предисловии, как тот обучал его правилам грамматики и наставлял: "Пиши так, как рассказываешь!". А рассказывал он, несмотря на достаточную образованность, по свидетельству многих, великолепно.
До войны М.В.Камский возглавлял русскую секцию писательского союза Азербайджана. А в первые её месяцы слова: "Что думают наши генералы, сколько можно отступать!", переданные "доброжелателями" "по инстанциям", стали для него трагедией, концом карьеры. Был исключён из партии, освобождён от занимаемой должности. Оставленный без внимания бывшими друзьями, вскоре умер в нужде.
Считали себя учениками отца журналисты Дмитрий Минкевич, Борис Каплун, член Союза писателей Азербайджана Петр Тарасов, журналисты и поэты Александр Дебуа, Шифра Бронштейн и другие. А московский писатель бывший бакинец Александр Яковлевич Стекольников в автографе на подаренной мне своей книге о Болгарии, где он был одно время корреспондентом ТАСС в Софии, назвал себя ещё более признательно по отношению к отцу: "Андреевским выучеником".
Приложением к "Труду" был журнал "Рабочие досуги" форматом "Огонька", но с меньшим количеством страниц. В качестве авторов отец, став редактором и журнала, привлекал местных и заезжих литераторов. Вообще в те годы кипела литературная жизнь в Баку, чему много способствовали заброшенные сюда судьбой Хлебников, Есенин, Городецкий, Крученых, другие более или менее известные писатели и поэты. В упомянутых подшивках "Коммуниста", в скучных по внешнему виду номерах, сверстанных длиннющими - сверху донизу - колонками, среди пространных постановлений Азревкома, других официальных материалов я находил сообщения об издании новых книг, выходе очередных номеров журналов, стихи, литературные рецензии..
Алексей Крученых в июньском номере газеты за 1920 год, в небольшой, строк на сто, статье под рубрикой "Новости литературы" рассказал о последних стихах Маяковского. В сентябре газета печатает стихотворение Сергея Городецкого о тяжелой участи бакинского амбала. В нем поражает точность наблюдений, отлично схваченных колорит Баку тех дней. Стихотворение так и названо: "Амбал".
Много места газета уделяла местным литераторам, одним из которых был поэт Михаил Данилов. Ценил его Есенин. В трёхтомном его собрании можно найти два письма к Чагину, в котором он печётся о выпуске книги стихов Данилова, рукопись которой он собственноручно передал Вардину. В одном из номеров газета печатает поэму "Петербург" Константина Мурана, близкого друга Есенина. "... остальное расскажет Муран ... он очень хороший парень" - писал Есенин в 1925 году Г.А.Бениславской.
Позже, работая в печати, я с товарищами из "Бакинского комсомольца" и "Бакинского рабочего" Мишей Плескачевским, поэтами Иосифом Оратовским и Сергеем Ивановым (основным переводчиком на русский язык поэзии Насими) часто общались с Мураном, наслышались от него много интересного. Слабостью Мурана (кроме спиртного!) был Гомер, которого он любил читать нараспев.
С детства мне врезался в память рассказ Александра Яковлева в "Рабочих досугах" о том, как двое или трое налётчиков ограбили целый пассажирский поезд. Когда они скрылись, и поезд снова начал набирать скорость, автору казалось, что колёса выстукивают: "Трусы ... трусы ... трусы ..." Кажется, рассказ так и назывался "Трусы".
Рабочая газета оправдывала своё название, в частности, большой дружбой журналистов с печатниками, они были участниками всех торжеств - и редакционных, и личных. Частым гостем у нас в доме был метранпаж Ширмеревич, ходили и мы к нему в гости. Название его профессии своим необычным звучанием так меня завораживало, что я искренне считал метранпажа вторым человеком после редактора.
Как-то состоялся какой-то юбилей, вылившийся в большую пьянку. Где она происходила, не знаю, но хорошо запомнил рассказ взрослых о её комичном завершении. Весёлая компания высыпала на улицу с наскоро нарисованным упоминавшимся художником Погосовым портретом отца. За ним шествовал сам отец, наигрывая на скрипке, остальные поддерживали мелодию нестройным пьяным пением. Всех их остановила милиция, приняв толпу за политическую демонстрацию, но, узнав журналистов, стражи порядка изрядно посмеялись.
Излюбленным местом встречи журналистов была пивная Вихорта (в таком звучании, во всяком случае, запомнилась мне фамилия её владельца). Помещалась она у входа в бывшую гостиницу "Метрополь", а тогда её целиком занимал АСПС. Ныне это - музей Низами. "К Вихорту" время от времени заглядывал и С.М.Киров - пропустить бутылочку, пообщаться с прессой ... В пивной развлекал публику замечательный скрипач Протасов, избравший к великому сожалению моего отца поприще ресторанного музыканта вместо подобающего ему места в симфоническом оркестре.
Образование, полученное в Горийской семинарии, по тем временам - среднее, сделало отца, не в пример современным выпускникам, весьма эрудированной личностью. Он даже был избран членом Государственного учёного совета (ГУС) - предтечи будущей Академии наук Азербайджана.
Журналистика, педагогическая и общественная деятельность снискали ему большое уважение в глазах широкого круга знакомых. Среди наиболее близких назову, по словам мамы, бывшего министра (или заместителя министра?) просвещения мусаватского правительства Гамидбека Шахтахтинского - высокообразованного человека безупречного воспитания; Захара Семёновича Родионова, энтомолога, ставшего впоследствии одним из первых лауреатов Ленинской премии, присуждённой за открытие неизвестного ранее амбарного вредителя ("Клещ Родионова"); постоянно посещавшего наш дом бывшего эсера, знакомого отца по Гяндже, Вячеслава Петровича Вахнина, корректора. Других я уже называл, ещё многие не уместились в памяти.
По-прежнему отец увлекался музыкой, был близок с Павловым-Арбениным, дирижером филармонии, здание которой носило тогда почему-то название ОСГД (смычка города с деревней!), профессором консерватории Семёном Леонтьевичем Бретаницким, режиссерами и артистами оперы и драмы. Часто, побывав на премьере в театре или на концерте приезжей знаменитости, отец тут же отправлялся в типографию и там писал рецензию для завтрашнего номера "Труда", диктуя её прямо на линотип. В ЦК партии даже зрело, но не осуществилось намерение назначить Я.С.Андреева директором консерватории, а его заместителем по музыкальной части - композитора Ипполитова-Иванова, носившего уже в 1921 году почётное звание народного артиста республики (РСФСР). Он был широко известен в Закавказьи как знаток восточных мелодий.
.......
Врядли смог бы я запомнить в деталях всё описанное, если бы не мама. Оставшись вдвоём (о чём повествую позже), мы часто вспоминали все эти события, продолжая общаться с некоторыми, очень немногими к тому времени, друзьями отца. Мама была замечательной женщиной, общительной, остроумной, образованной, сыгравшей большую роль в моём умственном и нравственном развитии. Сыпала грузинскими поговорками, пословицами, и просто шутками. Они и сейчас бытуют в семье. Вот, скажем, о скупом человеке: такой жадный, что куринный помёт принимает за 20 копеек. Любили мы с мамой разгадывать ребусы, шарады, викторины, вообще с ней были очень дружны. Она, как и отец, бескорыстно обучала грамоте взрослых, преподавала русский язык солдатам одной из воинских частей в старой крепости. Позже, после смерти сына, работала в детской Библиотеке имени Белинского. И будучи уже на пенсии создала у нас в квартире филиал Библиотеки имени Ленина, обслуживая книгами весь наш большой дом.
Чему я постоянно поражался - её полному безразличию к смерти, хотя была она далеко не верующей. Ближе к восьмому десятку лет мама тяжело заболела, но категорически отказалась от медицинской помощи. Я отдыхал в Пятигорске, когда она оказалась в критическом состоянии, с утра 18 октября 1959 года и весь день была без сознания. Приехал я по срочному вызову супруги Марии Иосифовны ночью, и, поразительно, в момент, как только я вошёл в дом, она открыла глаза и спокойно спросила, зачем я приехал. Выслушав мой путанный ответ, она понимающе взглянула на меня, после чего снова потеряла сознание, и вскоре скончалась.
Это было самое большое моё горе в взрослые годы. А впервые горе пришло в наш дом в 1928 году, когда скончался от дифтерии старший брат. Отец дал ему имя своего любимого писателя Гаршина - Всеволод, а в доме его называли - Воля (это имя носит сейчас сын моей дочери Софьи). Воля был очень смелым и своенравным мальчиком. Хулиганистым, но с добрым сердцем. Дворовые ребята замирали от ужаса, когда он, бравируя, на высоте пятого этажа перепрыгивал с края одной крыши на другую. Или, чудом поддерживая равновесие, снизу вверх шествовал по наклонному перилу, рискуя свалиться во двор. Очень пригодился мне в жизни его весьма красноречивый "совет" в связи с тем, что я на него наябедничал маме. Короче, он залепил мне такую смачную пощёчину, что я несколько дней ходил с отпечатками его пальцев на щеке. Воля умер, не дожив до 15 лет.
На этом страдания мамы и мои не кончились. В конце того же года оставил нас отец и уехал навсегда из Баку, сошедшись со своим корректором - женой моего учителя азербайджанского языка Мамеда Джавадовича Гулиева, известного в городе педагога. Забавно, что с его племянником Энвером Гулиевым мне довелось работать в Азеринформе, и называли мы себя в шутку родственниками.
Полного счастья от такого шага, как мне кажется, отец не обрёл. Упоминавшийся А.Я.Стекольников рассказывал, что при встречах с ним он всегда ощущал в нём душевный надлом. Видимо, над ним всё же довлело раскаяние в том, что он оставил семью после тяжелого горя.
Дальнейшая судьба отца сложилась так. Москва направила его в Брянск редактором областной газеты "Брянский рабочий". С этой должности был снят за какую-то неудачную статью. Стал собственным корреспондентом "Труда" (центрального) по Уралу. Затем переехал в Туапсе - был директором учебного комбината (школа, ФЗУ, ВУЗ), редактировал городскую газету "Ударник". Позже переехал в Пятигорск, заведовал отделом культуры "Северокавказского большевика". Уже больным туберкулёзом, обнаруженном ещё в Туапсе, попал в Грозный, где закончил свою карьеру заведующим спецотделом "Грознефти". Зимой 1941 года скончался, немногим не дожив до 58 лет.
Легко сказывается поговорка - "Нет худа без добра", хоть и звучит она по отношению к маме и ко мне как-то жестоко. Но все же во всём описанном нельзя не видеть положительного момента. Отец вовремя исчез из-под "недремлющего ока" НКВД, о нём просто забыли во время разгула репрессий в Азербайджане. А то могли бы вспомнить кое-что из прошлого и, (ещё хуже!) приписать что-нибудь более страшное. Всё-таки умер он в своём доме, рядом с близким человеком.
Со смертью брата и фактической потерей отца кончилось счастливое детство, наполненное для меня яркими событиями. Мама по-женски восприняла разрыв с ней отца, написала ему ругательное письмо. Потом успокоилась - не хватило злости, взял вверх её неистребимый оптимизм. И никогда от неё я больше не слышал плохого слова об отце. То же происходило и со мной. Ничто не могло стереть в моей памяти эту светлую незаурядную личность.
* * *
От публикатора:
Не устаю повторять: удивительная вещь память. Словно одушевлённое существо, добрый гений, она отбирает из жизненных коллизий положительное и отрицательное, как бы маневрируя ими с одной целью: сформировать из тебя человека, личность.
Август-октябрь 1991 года.
Я окончил цитирование небольшого фрагмента, посвящённого воспоминаниям детства, из довольно объёмистой рукописи отца. Завершая этот цикл, я собираюсь написать небольшое заключение.
Публикация Леонида Владимировича Андреева
Ваш Леонид Владимирович Андреев ОТСЮДА
