- Боря, Боря, иди домой, - разносился по улице звонкий голос матери. Ей вторила наша соседка Медина: «Наиб, Наиб, (игид олмюшь, гял эвя) иди домой, чтоб ты пропал!»
- Вагиф, Тимур, - эхом разносилось по улице Полухина.
Родители звали детей домой, на улице уже было темно. А мы никак не могли наиграться и не хотели идти. В сороковые на улице было интересно, так нам казалось, как и сейчас уже других детей не загонишь домой.
Узкая улица, выложенная булыжником, манила нас, было столько соблазнов - залезть на плоскую крышу, покрытую киром (это природный асфальт), следить, как его варят кирщики в лоснящейся, покрытой мазутом одежде. Чёрный дым поднимался из трубы котла, где варился кир, кирщик колдовал над варевом, высыпая туда пачки соли, а с крыши кричали «поберегись», и куски кира с глухим стуком падали на булыжник.
Все мальчишки мечтали, что когда вырастут, то будут кирщиками.
Самое интересное было на крыше. Когда мы залезали на неё, был виден весь город, кир на крыше от солнца был мягкий и горячий, и наши следы были чётко видны на ней. С крыши на крышу, мы заглядывали в колодцы дворов. В каждом дворе росло какое-нибудь дерево, тутовник, фисташки, яблоки, абрикосы, и мы делали набеги.
По булыжной мостовой проходили караваны верблюдов, груженые вениками, в носу каждого верблюда было кольцо с верёвкой, которая привязывалась к хвосту впереди идущего верблюда, погонщик что-то кричал, а верблюды вальяжно, с презрительным видом, мягко ступая ногами, передвигались по улице, пережёвывая свою жвачку, задумчиво поглядывая по сторонам большими глазами. Особым шиком считалось пробежать под верблюдом, и, бывало, что верблюду это не нравилось, и тогда он плевался.
В нашем районе было две хлебные лавки, одна на углу Чадровой, другая на углу Кецховели, мать посылала меня занять очередь за хлебом, там стояла длинная очередь, война только кончилась, и хлеб ещё выдавали по карточкам, мать приходила, вставала в очередь, где были одни женщины и заводили разговоры на темы, волнующие всех в то время.
Женщины в чадрах, закрытые с головой, горестно качали головами, выслушивая очередное известие о погибших и пропавших без вести на проклятой войне, а мы бегали, нам было хорошо, хотя мы рано взрослели, видя вокруг много горя и слёз, многие дети никогда не видели своих отцов, такое было время.
Очередь медленно продвигалась. Приехала машина с надписью "Хлеб". Началась разгрузка хлеба, в нос ударил запах свежего горячего хлеба, вызывая слюну во рту. Продавщица, вырезая ножницами карточки на хлеб, взвешивает хлеб на медной чашке весов, там остаются крошки, она насыпает их мне на ладошку, и я отправляю их в рот.
Лудильщики, башмачники, шапочники, люди всех специальностей, зарабатывали свой хлеб. Я застал Баку ещё с дореволюционными постройками. В одноэтажных и двухэтажных домах, на первых этажах, в растворах располагались их мастерские, рядом продавались овощи и фрукты.
В одном из растворов в большом котле кипело молоко, и продавец размешивал молоко большой палкой, и никому и в голову не пришло бы налить туда воды, все продукты были натуральными без всякой химии, тут же продавалось мацони (гаймаг), сливки и разные молочные изделия приятно пахло парным молоком.
К ним примешивались запахи джыз-быза, жареного шашлыка, тут же варился (дошаб) мёд из тутовника, на крюках висели свежеосвежеванные туши баранов и коров, орали ослы, гружёные зеленью и свежей рыбой.
Кутабы, лаваш, стук медника, всё смешалось, запахи и шум, и это было неповторимое зрелище восточного города. Никто тебя не обвешивал, не обсчитывал, люди были добрее, ещё не очень успевшие испортиться советской властью.
Мы часами ходили и наблюдали за всем этим, как крестьяне из деревень, одетые в старинную национальную одежду, на ногах чарыхи, на теле аба, на головах шапки из бараньей шкуры, привозили на продажу всё, что имела деревня.
В подвальном помещении стоял станок, который чесал шерсть. Женщины с мешками овечьей шерсти стояли в очереди. Шерсть выходила из барабана ровным пушистым слоем, мастер сворачивал её в рулон и отдавал хозяйке. Во дворе у нас женщины сами распушивали, сбитую в матрасах шерсть, они её раскладывали на солнце и били палкой по шерсти, отчего она становилась пушистой, на таких матрацах, набитой этой шерстью, было тепло и приятно спать.
Помню я, мы детьми были предоставлены сами себе, дети войны, отцы ещё не вернулись с войны, а кто погиб или пропал без вести. Кормились, кто как мог, еды дома не всегда хватало и всегда хотелось есть, ведь мы росли. Хлеб давали по карточкам,а мы ловили воробьёв, скворцов, диких голубей и жарили их на костре.
Бегали на базар воровать овощи и фрукты, за что не раз были биты, но голод - не тётка.
Ходили пешком на Шихово ловить бычков и заодно искупаться. До Баилова мы шли большой шумной компанией пешком, там садились в вагончики поезда под названием «Кукушка», это небольшая узкоколейка, везущая нефтяников на работу. Она гудела как кукушка, поэтому её так и прозвали.
Мы проезжали Биби-Эйбат, пос. Ханлара и приезжали на Шихово. Берег был весь в скалах, и мы голышом лазали вдоль скал и руками из нор вытаскивали крупных чёрных бычков, почему-то их называли черногородскими, поймав каждый штук пятьдесят, тогда они ещё водились в Каспии, нанизав их на проволоку, мы шли купаться. Купались мы до одурения.
Возвращаясь домой, мы рвали ковыль, который рос на берегу. Ковыль был мягкий и пушистый, дома мы его раскрашивали и продавали пучками, получалось очень красиво.
Смело мы возвращались домой, зная, что нам не попадёт за то, что мы пришли поздно, ведь мы были с добычей. А уж как были рады дворовые кошки.
Мама, конечно, была рада бычкам, она их потрошила и делала из них котлеты, очень вкусные, но от усталости мы засыпали, не дождавшись их.
Да, хорошее было время, как нам казалось, вся жизнь была впереди. Потом наступало завтра, и новые приключения ждали нас.
