В разное время я сближался то с одними ребятами,то с другими, но были такие, с которыми прошли все мои школьные годы.
К сравнительно кратковременным можно отнести дружеские отношения где-то класса до седьмого с Юркой Холостовым, Лёнькой Мячиным, Борькой Баскиным и Славкой Чечкиным. А к долговременным - дружеские отношения с Мишкой Симкиным, Женькой Бердниковым, Исаем Добиным и Шуркой Хамилоновым.
Из первой группы ребят оставила след в памяти личность Славки Чечкина. Это был мальчишка, к которому можно отнести слова М.Горького о «безумной храбрости». Вот два эпизода, в которых я поддался обаянию этой храбрости.
Это было в классе шестом. Мы часто убегали с уроков «на шатал». Тогда учителя стали «дежурить» у дверей класса. Наш класс был на втором этаже. Как-то Славка открыл окно, бросил портфель на кучу песка под окнами первого этажа и полетел следом за ним. Я, не раздумывая, прыгнул за Славкой. Помню, как я подбородком трахнулся о колени и испытал лёгкий нокдаун.
Другой случай. Мы загарали на десятиметровой вышке бассейна в парке «Низами». Раньше мы никогда с такой высоты не прыгали. А тут Славка предложил прыгнуть.Я сказал, что, если он прыгнет, я последую за ним. Так и случилось. Запомнилось неприятное ощущение – казалось, что полёт продолжался слишком долго(я летел с открытым ртом и не мог сделать вдох). Когда мы вылезли из воды, нас поймал инструктор и предупредил, что выгонит из секции, если ещё раз мы поднимемся на вышку.
Трагично сложилась судьба Славки. Жизнь нас разбросала и я надолго потерял его из виду. Я уже работал в гоусанском НИИ. Часто приезжал к родителям в Чёрный город. Однажды неожиданно пришёл Славка. Я с трудом узнал в постаревшем, с мешками под глазами мужике, своего бывшего отчаянного друга. Он рассказывал мне о том, что с ним приключилось, и не сдерживал слёзы.Вот краткое изложение того, что я от него услышал.
Работал я главным механиком на Экибастузском угольном бассейне. Добыча шла открытым способом. Закладывалась взрывчатка, производились взрывы, а потом специальные комбайны (громадные агрегаты) уголь собирали и транспортировали дальше. Связь с этими комбайнами осуществлялась по радио, которое время от времени барахлило. Был у меня один машинист комбайна, который хорошо закладывал и был часто не предсказуем (надо было гнать его с этой работы, но я проявил мягкотелость и за это жестоко поплатился). Однажды я увидел, что он вне графика запустил комбайн и направил его в район недавно заложенной взрывчатки. Мои попытки остановить его по рации не имели успеха. Тогда я кинулся за ним и настиг его, когда раздался первый взрыв. Машиниста выбросило из кабины, а комбайн продолжал движение. Мне удалось его остановить и предотвратить дальнейшие взрывы. Машинист умер. Надо было на кого-то списать эту смерть и разрушение дорогостоящей техники. Дали мне четыре года.
Однажды на нарах я рассматривал фотографии отца (ты знаешь , что он рано умер). Заходит надзиратель, выхватывает у меня фотографии и рвёт их. Одним ударом я сбил его с ног - мне прибавили ещё три года. Отсидел я ровно семь лет. Жена от меня отказалась.
Тюрьма – это не санаторий. Сохранить независимость, или хотя бы её видимость, от правящих бал уголовников очень трудно. Приходилось спать, не выпуская из рук «заточку». Был бит и сам бил. Потерял, как видишь, здоровье.
Прошло около года с этой нашей встречи и Славка ушёл в мир иной. Отец Славки был высокий красивый мужчина с крупными немного навыкате глазами. Славка был очень похож на отца, судьба которого сложилась также очень трагично. Ему не было пятидесяти, когда он ослеп и умер(причиной была опухоль в головном мозге).
Запомнились его похороны. Десятки пожарных машин с включёнными сиренами сопровождали похоронную процессию…(Он занимал какой-то высокий пост в системе пожарной охраны города Баку).
Во второй группе ребят самым «взрослым» среди нас (конечно, не по годам) был Исай. Он был сдержан, подтянут, был хорошим товарищем и учился почти на отлично по всем предметам (он окончил школу с серебряной медалью). Женька был очень способным, но меньше, чем Исай сосредоточен на учёбе и старался только по тем предметам, которые ему нравились. Ну, а Шурка, Мишка и я были более или менее твёрдыми «хорошистами».
Был период,когда мы все увлекались морской романтикой. Помню такую сцену: стоим мы в пустом классе друг против друга и самозабвенно поём:
Холодные волны вздымает лавиной
Широкое Чёрное море.
Последний матрос
Севастополь покинул,
Уходит он, с волнами споря.
И грозный, солёный, бушующий вал
О шлюпку волну за волной разбивал.
В туманной дали
Не видно земли,
Ушли далеко корабли.
Друзья моряки подобрали героя.
Кипела вода штормовая.
Он камень сжимал посиневшей рукою
И тихо сказал, умирая:
"Когда покидал я родимый утёс,
С собою кусочек гранита унёс,
Затем, чтоб вдали
От крымской земли
О ней мы забыть не могли!
Кто камень возьмёт, тот пускай поклянётся,
Что с честью носить его будет.
Он первым в любимую бухту вернётся
И клятвы своей не забудет!
Тот камень заветный и ночью, и днём
Матросское сердце сжигает огнём.
Пусть свято хранит
Мой камень-гранит -
Он русскою кровью омыт".
Приведу ещё одну любимую песню,которую мы тогда пели:
Прощайте скалистые горы -
На подвиг отчизна зовёт,
Мы вышли в открытое море
В суровый и дальний поход…
Обратно вернусь я не скоро,
Но хватит для битвы огня,
Я знаю,друзья,что не жить мне без моря,
Как море мертво без меня ...
Корабль мой упрямо качает
Крутая морская волна,
Поднимет и снова бросает
В кипящую бездну она.
Пусть волны и стонут и плачут,
И бьются о борт корабля,
Растаял в далёком тумане «Рыбачий»,
Родимая наша земля…
Помнится волнение и ком в горле, мы влажными глазами смотрели друг на друга и не стеснялись, ведь эти песни были о том тяжёлом времени, когда нашим войскам и флоту приходилось отступать по всему фронту, оставляя гитлеровцам Севастополь на юге и полуостров Рыбачий на севере нашей Родины.
Большое влияние на нас оказывали фильмы. То мы становились Тарзанами и летали на верёвках, привязанных к верхушкам деревьев, то становились мушкетёрами и сражались кизиловыми палками: один на парте, а трое его атакуют. Но увлечение всем тем, что связано с морем превалировало. Мы ходили в безумно расклёшенных брюках из флотского сукна, на ремнях были надраенные до зеркального блеска бляхи с якорями или силуэтами кораблей и, конечно, тельняшки…
Как-то валялись мы на травке в сквере возле ДК и зашёл разговор, кто и за что любит морскую службу. Один сказал, что ему нравится суровая флотская дружба и представляется, что корабль – это одна семья, другой заговорил о радости борьбы со стихией, кто-то высказывался в том же духе, а когда очередь дошла до Шурки, он всех нас огорошил и возмутил, поведав, что ему нравится флотская форма… Самое смешное то, что из всех романтиков моря профессиональным моряком стал именно Шурка. Он был старпомом на судне каботажного плавания Каспнефтефлота.
Все остальные разлетелись после окончания школы по сугубо сухопутным специальностям: Женька – профессор, доктор химических наук преподаёт в Казанском университете, Исай, кажется, стал руководителем вычислительного центра, Мишка был главным специалистом по КИП и автоматике на Сумгаитском химкомбинате, а потом главным метрологом на БЗБК, я окончил Горьковский политехнический институт и, получив специальность радиоинженера, по распределению попал в НИИ, расположенном на мысе Гоусан в 20-ти км от Баку.
Здесь я принимал участие в разработке радиоэлектронной аппаратуры для кораблей ВМС СССР и много времени провёл на Чёрном море, участвуя в натурных испытаниях наших изделий. Так что мне довелось ощутить и разгул стихий, и «крутую морскую волну» и «кипящую бездну». Ну, это я забежал далеко вперёд, а есть ещё что сказать о школьном периоде нашей жизни.
Расскажу то, что помню о моих ближайших друзьях.
Женька Бердников жил на углу ул.Тельнова и 3-ей черногородской.
Отец Женьки, дядя Саня, был военным инвалидом, у него были застужены почки (он их постоянно утеплял специально сшитым поясом). Тяжёлые военные годы подорвали здоровье и его мамы, тёти Лизы. Естественно, что многодетной семье жилось очень трудно (у Женьки было два старших брата и младшая сестра). Ко времени, когда мы с Женькой начали дружить, старшие братья его уже жили самостоятельной жизнью, но легче от этого не стало. Дядя Саня немного подрабатывал тем, что шил домашние чувяки. Женька очень переживал, что в школу ему приходилось ходить в пальто из перешитой отцовской солдатской шинели и с противогазной сумкой вместо портфеля. Но несмотря на вопиющую бедность, дядя Саня своим примером прививал детям чувство собственного достоинства, он как-будто чувствовал тот природный интеллектуальный потенциал, который был присущ их роду. Кстати, когда мы пришли в 56-ую школу, многие учителя часто вспоминали талантливого Женькиного среднего брата, Александра.
Помню такие эпизоды времён, когда мы учились в пятом классе. Я обычно по дороге в школу заходил за Женькой. Дядя Саня напускал на себя строгий вид и требовал, чтобы мы доложили о том, как мы подготовили уроки. Если заданы были стихи, то мы должны были ему их продекламировать. Помнится, что волнение при этом было большее, чем перед учителями в школе.
Иногда родители Женьки с младшей дочкой, Лидой уезжали в свою деревню, тогда я любил проводить время на Женькиной кухне. Мы вместе делали уроки. Особенно нам нравилось заниматься английским. Мы делали карточки, на которых рисовали различные предметы, переворачивали их, мешали, а потом по очереди брали и должны были подписать по английски то, что там было изображено…
Природа наградила Женьку такими способностями, что преподаватели физики, математики, литературы и химии, каждый предрекал ему великое будущее по своей дисциплине. Так получилось, что преподаватель химии оказался самым прозорливым, он называл Женьку академиком и почти попал в точку – Женька стал профессором, доктором химии. Я благодарен судьбе, что последние школьные шесть лет, мне довелось прожить в тесном контакте с этим человеком. Он сам как губка впитывал знания и нас втягивал в орбиту своих увлечений.
Когда он серьёзно увлёкся химией, у нас дома был полигон для его опытов из «Занимательной химии». Помню фокус с волшебной палочкой, которым удивлял нас Женька. В коридоре на табурете он насыпал горки смеси, кажется, солей хрома и бертолетовой соли. Он касался стеклянной палочкой (с каплей серной кислоты) верхушек этих горок и начиналось «извержение вулканов» - по всей квартире разлетались хлопья сажи…
Я могу с уверенностью сказать, что мой интеллект развивался в горячих (вплоть до драки) спорах с Женькой. Так, например, мы, следуя школьной программе, с восторгом разделяли мнение Белинского о Пушкине, но вдруг однажды Женька стал с пренебрежением о нём отзываться. Я был возмущён до глубины души, а он парировал все мои доводы о гениальности поэта хлёсткими обвинениями его в барском отношении к народу, который он называл «чернью».
Оказалось, что эту точку зрения он нашёл у Писарева, с которым я до этого близко знаком не был. Пришлось срочно восполнять этот пробел и я был покорён логикой и рассуждениями этого блестящего критика.
Я был очень привязан к Женьке, но не мог терпеть, чтобы кто-то надо мной верховодил, поэтому мы постоянно с ним конфликтовали и частенько, рассорившись, «не разговаривали». Тогда Мишка, Шурка, Исай нас мирили. Как только мы подавали друг другу руки, нам хотелось побыть вдвоём, чтобы поделиться накопившимися за время ссоры информацией и мыслями.
Что-то в Женьке есть такое, что притягивает к нему людей. Некоторые не очень общительные ребята в нашем классе могли делиться своим сокровенным только с ним. Особенно это видно на примере его отношения с Арифом Гаджиевым. Ариф появился у нас в восьмом или девятом классе. Тихий, замкнутый паренёк не выглядел каким-то закомплексованным. Когда кто-то пытался его разговорить он загадочно улыбался и не шёл на сближение.
И вдруг мы заметили, что только с Женькой он что-то серьёзно обсуждает. Оказалось, что он был увлечён «пробой пера». Смутно помню, что мы с Женькой как-то побывали у Арифа дома. Жил он в Кишлах. У меня осталось впечатление, что рос он в обстановке далёкой от роскоши, а если проще – в бедной азербайджанской семье. Женька долгие годы поддерживал с ним дружеский контакт. От него я узнал, что Ариф стал доктором филологии.
Очень важную(если не сказать решающую) роль в моём увлечении оперной и симфонической музыкой также сыграл Женька. А случилось это так. По соседству с ним жил у родственников мальчик, сирота, Юрка Матвеичев. Отец его погиб на войне. Кто-то похлопотал и стал Юрка «сыном полка».У мальчика обнаружился музыкальный слух и определили его в музыкальное подразделение. Он часто приходил к своим родственникам и увлёк Женьку своими рассказами о занятиях по музграмоте, о симфонической и оперной музыке, а Женька в свою очередь заразил меня интересом к этому чудесному миру.
Откуда-то у нас появлялись во временное пользование ноты, которые мы старательно переписывали, а потом где-то на рояле, пианино или гитаре одним пальцем наигрывали арии из опер. Откуда-то появлялись у нас пластинки с записями отрывков из опер и симфонических произведений ( одним из поставщиков их была старшеклассница Люся Алексанова, страстный популяризатор классической музыки в школе). Тогда мы собирались у Шурки Хамилонова, у которого была радиола «Урал», и, затаив дыхание, погружались в волшебный мир музыки Бетховена, Чайковского, Верди, Бизе, Пуччини, Мусоргского, Римского-Корсакова…
Мы не заучивали арий, но прошло с тех пор уже более пятидесяти лет, а я почти всё, что тогда довелось прослушать помню и часто напеваю своим гнусным голосом. Конечно, важную роль в том, что я запомнил, сыграло и то,что я стал почти меломаном и не упускал возможности попасть в оперные театры тех городов, куда меня забрасывала судьба. Так что некоторые оперные и балетные спектакли мне посчастливилось прослушать и просмотреть в разных исполнениях. Мне не хочется даже представить себе, какой радостью в жизни я был бы обделён, если бы Юрка не стал бы «музыкальным сыном полка», и у меня не было бы такого заводного друга как Женька.
Запомнился такой эпизод. Мы целой оравой вышли погулять и проходили по площади около Дома Советов. Вдруг Юрка остановился как завороженный. Мы повернулись к нему, не понимая, в чём дело. А он с блаженной улыбкой произнёс: «Чародейка». Конечно же, никто из нас, кроме него, не обратил внимание на льющуюся из динамика музыку…
Впервые в оперный театр мы пошли с Женькой на «Черевички». Нас ошеломили красочные декорации, костюмы, полёт чёрта на луну… а особенно понравилось, как чёрт вопрошал: «Что это, дражайшая Солоха?». С тех пор я не пропускал ни одной премьеры и ознакомился со всем репертуаром нашего оперного. Неизгладимое впечатление осталось от спектаклей с участием гастролёров: «Кармен» с Верой Давыдовой, которая в то время(конец 40-х и начало 50-х годов) считалась лучшей исполнительницей Кармен, и «Риголетто» с Шапиро в роли герцога.
Мишка Симкин жил во дворе, который находился на продолжении 2-ой черногородской улицы по направлению к морю(за авторемонтным заводом). Это были старые одноэтажные дома, крытые киром, но с просторными комнатами и высокими потолками. Напротив двери Мишкиной квартиры был небольшой палисадник, в котором мы провели много времени, делая уроки, играя в шахматы и нарды.
Отец Мишки, Борис Фёдорович получил какое-то образование (наверное, по профсоюзной линии) и был назначен директором парка «Низами»(тогда он носил имя «Роте Фане»). При нём в парке бурлила жизнь: работали буфеты, тир(где можно было заработать значок «Ворошиловский стрелок»), танцплощадка и часто проводились массовые гуляния. Душой всех мероприятий был дядя Боря. Потом он был директором ДК им.Шаумяна.
Дворец был центром культурной жизни нашего рабочего района. Вечерами он весь светился и гудел. Помимо демонстрации фильмов здесь была большая библиотека, работали самодеятельные коллективы азербайджанского танца, театрального искусства, эстрадный оркестр и различные курсы(типа кройки и шитья), в большом зале давали представления эстрадные и театральные коллективы свои и профессиональные городские, в читальном зале библиотеки регулярно проводились встречи с писателями и познавательные лекции, при дворце был также летний кинотеатр, который пользовался большой популярностью у жителей района.
С возрастом дяде Боре, видимо, было тяжело управлять таким громадным предприятием и он стал директором клуба АРЗ. С его приходом и клуб ожил: танцы, различные культурные мероприятия, в фойе поставили брусья, на которых перед началом киносеанса выступали заводские спортсмены, а иногда выходил тряхнуть стариной в трусах и майке сам директор. Дядя Боря пользовался непререкаемым авторитетом не только у обычных людей, но и у базарской шантрапы, которая склонна была затевать драки с поножовщиной, но при появлении дяди Бори раздавалось: «Симкин идёт!» и ножи летели в урны.
Мать Мишки, тётя Лиля была из обрусевших немцев, но сохранила все типичные немецкие черты: любовь к порядку, аккуратность и педантичность.Она обладала красивым голосом и иногда я был свидетелем её пения. В её исполнении я впервые услышал «Аве Мария». Родители с детства приучали Мишку к рукоделию. Он так много времени проводил за выпиливанием лобзиком, что заработал небольшую сутулость. Вся их квартира была увешана сделанными им китайскими фонариками. Приобретённые в детстве навыки сыграли большую роль в его дальнейшей «взрослой» жизни.
На Сумгаитском химкомбинате он вырос до главного прибориста( или зам.главного инжнера по КИП и автоматике). Ему легко было управлять рабочими коллективами, так как он пользовался у них уважением за то, что даже квалифицированных рабочих мог удивить, показывая им, как можно выполнить ту или иную самую тонкую операцию на станке или за слесарным верстаком. То же было, когда он стал работать главным метрологом на бакинском заводе бытовых кондиционеров (БЗБК).
И в моей судьбе эти навыки Мишки сыграли, хоть и косвенно, но очень важную роль. А дело было так. Где-то до седьмого класса с нами учился Лёнька Мячин, у которого отец был специалистом в области радиотехники. Попал я однажды к нему в дом и был потрясён обилием разобранных приёмников, кругом валялись радиолампы, кондесаторы, резисторы. И Лёнька со всем этим был «на ты». Когда он увидел, какое впечатление на меня произвело всё увиденное, он подарил мне брошюру, описывающую, как самому в домашних условиях сделать детекторный приёмник.
Я, конечно, обратился за помощью к Мишке, у которого, кроме умелых рук, был необходимый набор инструментов. Провозились мы с ним целый день. Изготовили точно по чертежам катушку индуктивности, конденсатор, кристалл детектора(сплав серы и свинца), сделали антенну-«метёлку», установили её на крыше, подключили наушники и… О, чудо! Пел Лемешев: «Еду, еду, еду к ней, еду к любушке моей…».
Собранный своими руками детекторный приёмник заронил в мою душу, во-первых, сознание, что «не боги горшки обжигают», и, во-вторых, мечту серьёзно заниматься радиотехникой. Эта мечта на некоторое время, вроде бы, забылась, но вновь всколыхнулась, когда пришло время сдавать экзамены на «Аттестат зрелости» и думать, где учиться дальше.
Валентин Георгиевич (руководитель театральной студией) настоятельно советовал мне подавать документы в ГИТИС, обещал своё содействие в поступлении (у него было много друзей и знакомых в театральных кругах Москвы), но от этого шага меня удержали два обстоятельства. Во-первых, моя мама категорически была против, так как была уверена, что все артисты пьяницы и бабники. Во-вторых, и это, наверное, важнее, мне довелось быть свидетелем разговора, который меня очень впечатлил.
Как-то в спортзале я один валялся на матах и вдруг увидел, что в него входят о чём-то беседующие завуч Нонна Васильевна Малина и наша учительница танцев. Я затаился и услышал, как бывшая балерина со слезами на глазах рассказывала о своей горькой судьбе. На самом взлёте её артистической карьеры у неё вдруг обнаружилось какое-то заболевание суставов ног, что заставило её проститься с профессиональной сценой. В заключение она произнесла роковые для меня слова о хрупкости актёрской судьбы… Обсуждались также варианты подачи документов в «физкультурный», в зыхское ВВМУ и на радиофак какого-нибудь института.
Против «физкультурного» также возражала мама, а ВВМУ отпало, так как оказалось, что у меня близорукость. Остался радиофак. В бакинских ВУЗах такого факультета не было, а отпускать меня в чужой город мама не решалась. Компромисс был найден, когда я обнаружил этот факультет в Горьковском политехническом институте. Дело в том, что в Горьковской области жили в то время почти все мамины родственники (её родители, сёстры и братья). Итак, с подачи Лёньки Мячина собранный с помощью Мишки детекторный приёмник дал направление всей моей дальнейшей жизни.
Мы гоняли в футбол в конце сороковых и начале пятидесятых. Играли «двор на двор». Набегавшись с полыхающими от жара лицами, с пересохшим ртом,припадали мы губами к стояку во дворе и с наслаждением упивались холодной и сладкой "шолларовской" водой, самой вкусной водой в мире. Но наши футбольные и волейбольные матчи запомнились ещё и тем, что редко обходились без потасовок.
Наш черногородский темперамент не позволял нам находиться в рамках поведения английских лордов и обсуждение любого спорного вопроса начиналось криком, размахиванием руками с приседанием от избытка чувств и плавным переходом в драку, которая завершалась, как правило, тем, что убегающего противника мы осыпали градом камней. Самое интересное то, что через пару дней мы, как ни в чём не бывало, снова вместе гоняли мяч. Кроме футбола и волейбола были и другие игры, требующие атлетических качеств: скорость, выносливость, быстрое принятие решений.
Это, например, игра в «Кол», которая заключалась в том, что костыль для крепления трамвайного рельса к шпалам устанавливался вертикально на земле, затем все играющие, за исключением того, кто водит(мы почему-то говорили «вадит»), большим камнем по одному разу били «кол», вгоняя его в землю по шляпку, и разбегались, прячась кто где мог. «Вадящий» вытаскивал «кол» из земли, устанавливал его вертикально и шёл искать. Если при этом он удалялся от него на большое расстояние, то кто-то из играющих мог выскочить из засады, снова забить «кол» и снова спрятаться, «вадящему» приходилось опять выковыривать… Но если он засёк кого-то и выкрикнул его по имени, то выигрывал тот кто первый успевал добежать и заколотить «кол»: если - «вадящий», то теперь он убегал и прятался, а обнаруженный и не столь расторопный вынужден был выполнять роль «вадящего»…
Играли также в русскую лапту, «Шар под ножку», «Прятки», «Казаки разбойники», «Ловитки»(или «Догонялки»), в «лямку», в «альчики» и «пожар».
