Кроме коренных жителей, азербайджанцев, в Чёрном городе жило множество выходцев из России, Украины, Грузии, Армении и т.д., со всех концов Союза. Какими бы ветрами люди не были занесены в наш город, все они как-то устраивались, работа находилась для всех, большинство в нашем районе, также, как и мой отец, работали на нефтеперегонных заводах.
По причине ли жёсткой государственной национальной политики, или потому, что простым людям нечего было делить, но я не помню конфликтов на национальной почве. Наоборот, остались впечатления бесхитростной дружбы: на Песах соседи угощали нас мацой, на Пасху все мы дарили друг другу крашенные яйца, а в мусульманские праздники весь двор лакомился восточными сладостями. Во время демонстраций, когда колонны останавливались, сразу же образовывались круги - начинались танцы и пляски: «лезгинка» сменялась украинским «гопаком» или русской «барыней»... Все подзадоривали тех, кто решался войти в круг и показать, на что он способен, беззлобные шутки, смех, аплодисменты… Такое по принуждению не бывает.
Из жизни в довоенный период помнится несколько моментов, свидетельствующих о том,что после тяжелейших для страны 20-х и 30-х годов, жизнь стала налаживаться. Я знал время возвращения отца с работы и бежал ему навстречу. Каждый раз он приносил «четверть»(трёхлитровая бутыль) молока. Это им давали «за вредность», но ребята, подручные моего отца, в основном были ещё не женаты, они знали, что есть я, и отдавали каждый свою долю отцу. Когда кто-то из детей выходил во двор, неся ломоть белого хлеба с маслом и джемом, мы все налетали на него и просили, чтобы он дал «биразки»(только потом уже в школе, когда мы стали учить азербайджанский язык, я узнал, что бир аз – это по азербайджански «немного»).
Я был очень худой, кожа и кости, но не потому, что мы голодали, а потому, что я был очень капризен и «плохо ел». Мама варила очень вкусные супы, борщи и каши, но как она не старалась я отказывался кушать.Тогда мама придумала хитрый ход. Она знала, как я уважаю старика соседа, бывшего моряка (его звали Харитоныч), и незаметно для меня несла к нему тарелку с едой.
Через некоторое время Харитоныч стучал в стенку и кричал мне, чтобы я пришёл попробовать, какой он сварил флотский суп или борщ. Я бежал к нему и с аппетитом уплетал то, на что дома даже смотреть не хотел. А потом заявлял маме, что готовить так вкусно, как Харитоныч, она не может... Накануне войны и во время войны самой любимой игрой была «игра в войну». Старшие ребята соорудили в глубине двора шалаш, который назывался «штабом», общественная кухня была «крепостью». Мы, малышня, затаив дыхание, следили за тем, как старшие разворачивали военные действия, как никто из них не хотел быть немцем(приходилось бросать жребий), а потом «стреляли» из деревянных пистолетов, винтовок и пулемётов.
Моей заветной мечтой было попасть в «штаб». И вот однажды я удостоился великой чести – меня пригласили влезть в шалаш. Там собралась компания курящих. Предложили и мне папиросу. Я не знал что с нею делать.Тогда мне подсказали, чтобы я зажал её губами и, втягивая в себя воздух, сказал «и...и... мама». Я всё добросовестно выполнил, захлебнулся дымом, долго кашлял и умывался слезами. А ребята были довольны и хохотали.
Наша квартира как магнитом притягивала к себе людей. Это были и соседи, и мамины «сельские», и папины «станичники», и товарищи по работе, и просто знакомые. Часто у нас бывали весёлые застолья. Пели русские и украинские песни, а пляски, от которых часто летели каблуки, сопровождались частушками. Лучшей маминой подругой была соседка по двору, тётя Нина Правдина.
За ней ухаживал друг моего отца, дядя Ваня Соболев. Он никогда не расставался с гитарой, на которой виртуозно играл. Дядя Ваня любил возиться со мной, он брал меня на демонстрации. Одет тогда он был в модные белые парусиновые брюки и белые парусиновые туфли. Я сидел у него на шее – в одной руке мороженое, а в другой - флажок и был наверху блаженства. Однажды дядя Ваня принёс переводные картинки и мы с ним, отмочив их в воде, наклеивали на гитару – букеты цветов её очень украсили.
Когда дядя Ваня уходил на фронт, он пришёл попрощаться с нами уже в солдатской форме. Протянув мне гитару, он сказал,что дарит её на память, потом он сказал фразу, которую отец часто повторял, вспоминая его: «Не страшен враг, но жаль с друзьями расставаться». Приходили к нам два друга, молодые ребята Гриша и Зяма. В памяти запечатлелись их красивые лица и тонкие загорелые шеи на фоне белоснежных сорочек. Они ушли на фронт добровольцами. По слухам и дядя Ваня, и Гриша с Зямой погибли в первый же год войны. Помню, как мама с тётей Ниной плакали по ним. Гитару, подарок дяди Вани, я хранил более тридцати лет. В 70-х годах прошлого века у меня её попросил мой сотрудник по работе в БЭМИ. Он ехал в Пиркули на отдых. Я не мог отказать. Вернувшись, этот сотрудник чистосердечно признался, что был пьян и спустился на гитаре со снежной горки... Нет слов!..
Где-то в начале войны состоялся обмен квартирами и мы переехали в «американку». Это двухэтажный 10-ти квартирный дом, построенный в 30-ые годы по американскому проекту, на 2-ой Черногородской улице, рядом с Управлением Каспнефтефлота. Позже эта улица называлась «Никишина». По сравнению с прежним, новое наше жилище было роскошным. Мне, пятилетнему малышу, квартира показалась громадной и я боялся заблудиться в ней. А было всего-то: кухня примерно 9 кв.м., раздельные туалет и душевая, небольшая гостиная, небольшая спальня и прихожая второго входа в квартиру (дверь этого входа была всё время заколоченной, а из прихожей получилась «маленькая комната», в которой размещалась односпальная кровать и тумбочка).
В первый же день на новом месте состоялось моё знакомство с «местным населением». Когда я вышел на улицу, прибежали две девчушки чуть постарше меня, они некоторое время меня рассматривали, а потом решили ущипнуть. Я не заревел, не стал кричать «мама», а укусил руку одной из них, и они от меня отстали. Этим поступком я заслужил уважение «туземцев» на всю оставшуюся жизнь. Эти девчонки были сёстры Валя и Лида Архипцевы, они жили в соседней «американке», но построенной по другому проекту - одноэтажный 4-х квартирный коттедж. Жили в нём Красновы, Архипцевы, Пирадовы и Рутковские.
Самой близкой для меня на весь период раннего детства оказалась семья Рутковских, о трагической судьбе которой не могу не поведать. До войны в ней было пять человек: дядя Сеня (работал завскладом), Берта Ананьевна, его жена(работала фармацевтом) и трое ребят: Юля(старший), Лёня(средний) и Женя(младший). Юля и Лёня были значительно старше меня, а Женя на три года моложе. К моменту нашего переезда дядю Сеню «за растрату» посадили на шесть лет, а с фронта пришло извещение о том, что Юля погиб, через некоторое время ушёл на фронт Лёня и тоже погиб. Остались Берта Ананьевна и Женя.
С Женькой мы дружили и мне нравилось общаться с тётей Бертой. Лишь спустя многие годы я смог в полной мере оценить мужество этой прекрасной женщины. Никогда я не видел её заплаканной. Рано поседевшая, но всегда собранная, аккуратная, очень серьёзная с грустными глазами. Она всячески поощряла нашу дружбу и была очень приветлива со мной. В годы учёбы у меня и у Женьки появился другой круг общения, наши дороги разошлись.
Спустя много лет, когда я жил в Гоусанах, до меня дошли слухи, что Женька стал знаменитым в городе автомехаником, что он женился (кажется его жену звали Элла) и у него были дети. Мы встретились с ним, когда умерла тётя Берта. Похороны были сверх скромные. В памяти моей запечатлелось, как мы с Женькой вдвоём сидели, склонив головы, у гроба. А некоторое время спустя, до меня дошла весть, что умер Женька(у него был врождённый порок сердца), а затем я узнал и о смерти дяди Сени. Вот такая страшная судьба постигла семью Рутковских.
Над нами жили Арзумановы, с нами рядом на первом этаже – Сушковы, а на втором этаже рядом с Арзумановыми жили Одинцовы – это были наши ближайшие соседи, с которыми мы прожили долгие годы на глазах друг у друга. Павел Иванович Арзуманов работал заведующим продуктовым складом, был очень ревнив. Своей жене, тёте Асе, он не только не разрешал работать, но,уходя из дома,запирал её со своей матерью. Тётя Ася очень красиво пела армянские песни, жила как птица в золотой клетке.
Время от времени во двор въезжала грузовая машина и рабочие тащили наверх ящики со всем, необходимым для жизни. Иногда, когда Павел Иванович приходил с работы, его мать доносила ему, что во дворе были мужчины, и Ася в окно смотрела на них. Тогда мы слышали грохот летящих предметов и крики тёти Аси. Где-то к концу войны умерла в возрасте 108 лет мать, а потом Павел Иванович заболел и тоже вскоре умер. Тётя Ася осталась без специальности, без привычки работать. Друзья мужа устроили её в пивной ларёк. Иногда приезжал к ней брат из Нагорного Карабаха, Чилингарян дядя Ширин привозил ей продукты и чачу в бурдюке (видимо, для продажи).
Немного об Одинцовых. Помню разговоры о том, что у тёти Нюры Одинцовой нехватало кальция и я видел, как она с удовольствием ела школьный мел. Дядя Гаврил, её муж, построил будку около нашего крыльца и проводил в ней всё время. Он сапожничал. Я любил смотреть, как он готовил «суровые» нитки (пропуская их через вар) и двумя большими иглами ловко шил обувь. Во рту его всегда торчала «козья ножка», он непрерывно курил. Я уже упоминал, что мама работала в больнице им.Шаумяна. Так вот, когда дядя Гаврил умер, маме позвонили из прозектуры и позвали её посмотреть на его лёгкие.
Врач-патологоанатом сказал, что его не удивляет, что наш сосед умер, его удивляет, как он жил – на лёгких не было «живого места», всё было покрыто толстым слоем никотиновой смолы.
