Рассказ из серии "Почти невыдуманные истории"
…Дом на улице Чадровой угол Нижней Нагорной. Дом моего детства, отрочества и юности.
Сюда меня привезли из роддома, здесь моя семья пережила страшные годы Великой Отечественной войны, в ходе которой практически в каждой семье погибли или были ранены отцы, дяди, братья. Отсюда я впервые пошел в школу, и на этой улице, от недоедания худой и часто болевший, я отчаянно, "до первой крови" дрался с соседскими пацанами за право потом быть не битым. А затем, объединившись с ними, с воплями "Бей фашистских оккупантов и бакинских спекулянтов!" нападал на прячущихся от милиционеров по углам торговцев чуреком, кусочками вареного сахара или семечками, с боем пытаясь отнять их "товар", чтобы потом, спрятавшись где-нибудь в только нам известных уголках дворов и честно разделив добычу, жадно поедать ее. Или, несмотря на категорический запрет родителей, от которых жестоко доставалось за такие набеги, на подножках и буферах стареньких трамваев ездили на вокзал, чтобы выпросить у солдат, охранявших товарные вагоны с привезенным откуда-то из Средней Азии жмыхом для скота, оставшимся после выжимки подсолнухов, и сосать сохранившееся в этом жмыхе масло. А уже после войны, если нам удавалось выклянчить у сторожей на мыловаренном заводе в поселке Кишлы хоть немного мыла, бегали к строящемуся тогда клубу МВД, чтобы обменять его у работающих там чистоплотных немецких военнопленных на кусочки хлеба. Умудрялись также прорываться и на строго охраняемую в районе Волчьих Ворот свалку металлолома - разбитые немецкие танки, пушки и другое трофейное оружие - в поисках цветного металла, который потом продавали или меняли на еду у скупщиков.
Здесь, под лестницей моего дома на улице Чадровой, названной так в начале двадцатых годов в честь азербайджанок, сбросивших этот веками надеваемый женщинами покров, после войны переименованной в улицу Освобожденной азербайджанки, а в 1954 году названной в честь прекрасного азербайджанского драматического актера Мирза Ага Алиева, я впервые в возрасте восьми лет, с еще непонятной в теле дрожью, держал в руке руку соседской девчурки-еврейки Мары, пытаясь ее поцеловать. Через десять лет ее старшая сестра, рыжеволосая красавица Эльвира, уже ставшая матерью и инженером - начальником цеха на каком-то химическом заводе в Сумгайыте, спасая подчиненных, закрыла своим телом какую-то трубу: лишь лицо, которое она успела прикрыть руками, чудом осталось не сгоревшим…
Не могу не вспомнить в нашем весьма характерном для того времени интернациональном дворе и другую еврейскую семью - Гиндес. С главой семьи, букинистом дядей Зилей, мы почти каждый вечер сражались в шахматы, и он никак не мог понять, почему я у него постоянно выигрываю. Он, разумеется, не знал, что днем я тайком ходил на занятия в шахматный кружок при Доме пионеров, где получил даже спортивный разряд, чтобы обыгрывать его и получать в качестве платы какой-нибудь исторический роман или мемуары актеров для чтения - я уже начинал увлекаться театром.
Отсюда, из дома на улице, которую старожилы и сегодня все еще называют Чадровой, я был призван в армию, а затем выехал на учебу в Москву, отсюда впервые пошел на работу, сюда привел жену - мать моего сына и дочери. А в конце шестидесятых и в начале девяностых годов около этого дома на мгновение остановил машину с гробами моих родителей, как они завещали…
И где бы я потом ни жил, в том числе долго в комфортабельных условиях за рубежом, всегда тосковал по неказистому дому детства, с его очень небольшим и неуютным двором, но дружными соседями: все радости и беды отмечались только вместе.
Почему-то особенно часто вспоминаю жившую на первом этаже ворчливую старушку Балаханум - "грозного врага" мальчишек нашего двора. Худая, маленького роста, да еще сгорбленная, видимо, от когда-то перенесенной тяжелой болезни вдова, она воспитала и дала образование оставшимися сиротами внучке Тамилле и племяннице Эльмире. Чтобы как-то прокормить девчонок, Балаханум хала тайно чем-то приторговывала, кому-то стирала и гладила белье, поговаривали, что даже занималась гаданием: люди, в чьих семьях на войне находились близкие родственники, нуждались хоть в какой-то надежде. Но, пожалуй, самым ее больным местом был каким-то чудом встроенный в разделяющую наш двор с соседним стену небольшой курятник, где она держала трех-четырех привезенных из деревни кур с петухом, чтобы яйца продавать соседям. Их нужно было день и ночь караулить от воров и бродячих собак, и еще от нас, пацанов, которые умудрялись даже в крохотном дворике гонять нечто отдаленно напоминающее мяч и тем самым пугать кур.
Или как можно забыть "золушку" нашего двора Таджу, которой, несмотря на разницу в возрасте, я явно приглянулся и которая учила меня все под той же лестницей премудростям поцелуев. Ее, длинноногую, худощавую и вороватую (как выяснилось, это она таскала яйца у Балаханум) сироту к бабушке привезли из деревни соседи - отец погиб на фронте, а мать скончалась от горя. Когда Тадже исполнилось 16 лет, ее выдали замуж за парня из ее деревни. Накануне отъезда она подала мне условный сигнал, и мы почти до утра с ней прощались под "нашей" лестницей.
Прошло много лет, и я, к тому времени живший уже в собственной квартире в "хрущевке" выпускник московского института, сотрудник влиятельной организации и отец семейства, как-то навестил свою к тому времени тоже овдовевшую мать, чтобы договориться об обмене моей и ее квартиры, чтобы жить вместе. Вдруг в дверь постучались, и в комнату вошла высокого роста, красивая полноватая азербайджанка. Я, зная, что за время моего отсутствия за часто болевшей матерью кто-то ухаживает, ответил на приветствие и хотел уже продолжить разговор, как вдруг мама засмеялась и спросила: "А ты не узнаешь эту красавицу?" Я смущенно ответил отрицательно. И тут засмеялась вошедшая женщина, и только тогда по характерному грудному смеху я узнал ее: это была Таджа, мать троих детей, переехавшая с мужем в Баку, чтобы наследовать бабушкину квартиру.
…В 1949 году, после большого снегопада, наша старенькая веранда на втором этаже, которую мы использовали под столовую, вдруг обрушилась и потянула за собой квартиру рядом, а также практически весь соседний этаж. Несмотря на то, что время было утреннее, когда обычно одни спешили в школу, а другие на работу, никто, к счастью, не пострадал. Даже любящая долго поспать одинокая тетя Маруся, жившая в квартире рядом, спаслась благодаря удивительному случаю: за несколько минут до катастрофы дворняжка Джуля, которую тетя Маруся приютила, своим лаем разбудила ее и буквально заставила выйти на устоявшую часть балкона. В благодарность тетя Маруся, которой государство предоставило новую квартиру, забрала Джулю с собой и ухаживала за ней до конца жизни.
С тетей Марусей в моей памяти сохранилось и другое довольно странное воспоминание. За ней незадолго до катастрофы некоторое время ухаживал мужчина средних лет, но седой, как альбинос. Поговаривали, что в молодости, когда он проживал в деревне, заснул летаргическим сном и после отпевания его похоронили. Однако деревенский фельдшер заметил странность: когда вынесли гроб, снежинки на лице мертвеца почему-то таяли, и поэтому к вечеру, когда люди в русских селах на поминках уже забывают, зачем они собрались, тайно пошел на кладбище. Проснувшийся в могиле Марусин ухажер, естественно, от страха дико орал, и это спасло ему жизнь: фельдшер раскопал его могилу. Я только могу себе представить, что творилось с односельчанами, когда они увидели "живой труп". Любовь Маруси и альбиноса длилась недолго: его почему-то невзлюбила моя собака-лайка Орлик, и тот ее отравил. Когда мы это установили и сообщили Марусе, она прервала с ним все отношения.
После того как часть нашего дома обрушилась, городские власти провели в нем капитальный ремонт, решив объединить наш двор с соседним, разломав разделяющую их стену. А надо сказать, что в соседнем дворе в довольно сложных материальных условиях в то время проживал со своей семьей выдающийся азербайджанский ученый академик Гамид Араслы: его недолюбливал за прямоту и честность азербайджанский диктатор Мир-Джафар Багиров. Семья жила скромно, тихо, кроме, пожалуй, несколько шумливого сына Эльмана Араслы, ныне известного дипломата-арабиста. Забегая вперед, сообщу, что, когда я занялся научной работой в Институте востоковедения Академии наук, мы довольно близко общались с Гамидом Араслы, особенно после того, как я ему сообщил, что, работая в Турции, часто пользовался услугами проживавшего там его близкого родственника адвоката.
А рядом с квартирой семейства Араслы находилась небольшая пристройка, видимо, в свое время используемая в качестве кухни. И вот в эту небольшую "однокомнатную" квартиру без всяких удобств в начале пятидесятых годов вселили небольшого роста, сухощавого, с добрым и умным лицом старца, к которому мой отец с первого же дня стал относиться с большим уважением. Он мне рассказал, что старик в прошлом был крупным юристом, в царское время работавшим прокурором при наместнике Кавказа. И что ему удалось в период сталинских репрессий избежать расстрела только потому, что своей волей и юридической эрудицией сумел опровергнуть все предъявленные обвинения. И все же он был осужден: несколько лет просидел в тюрьме где-то в Сибири. Отец меня познакомил с "дедушкой Муганлинским", как я его все время называл и что ему очень нравилось. Этот человек меня увлек своими рассказами, а знал он много, а также терпеливым умением выслушать мои мальчишеские беды. Я, привязавшись к этому одинокому человеку (хотя, как потом узнал, в Баку у него было много родственников, но все они не решались его посетить) порой засиживался у него в каморке до позднего вечера. И тогда он со мной делился весьма скромной едой, приобретенной на его небольшую пенсию, или мы ели, запивая чаем, подогретым на керосинке, пирожки и другие печености, которые посылала нам мама, с удовлетворением замечавшая, что ее хулиганистый сын меняется в лучшую сторону. А иногда старик умудрялся уговорить меня взять у него немного деньжат, чтобы я "угостил мороженым знакомых дам".
Дедушка Муганлинский был удивительно чистоплотным человек. Я не помню, чтобы когда-нибудь он был неопрятно одет или в его комнате было не убрано, стояла грязная посуда. Однако помогать ему он мне не позволял, утверждая, что ему нужно побольше двигаться.
И этот крепкий, повидавший немало старик не скрывал своих слез, стоя во дворе нашего дома вместе с моей мамой и сестрами, которым я не разрешил пойти провожать меня в армию на вокзал. В каждом своем письме из далекой Белоруссии я обязательно просил передать привет дедушке Муганлинскому, а однажды получил от него коротенькое письмо, написанное очень грамотно и хорошим твердым почерком, с пожеланием честно "выполнить свой гражданский долг". После возвращения из армии я не застал в живых дедушку Муганлинского, умер он также тихо и спокойно, как жил в последние свои годы. Думал ли я, что через несколько лет, отдыхая с семьей в доме отдыха в Бильгя, на Абшероне, познакомлюсь там с его внуком Фаиком Муганлинским, секретарем ЦК комсомола Азербайджана, а затем заведующим кафедрой Азербайджанской нефтяной академии, доктором наук и профессором? С Фаиком и его супругой мы длительное время дружили, я много рассказывал Фаику о его деде, о нашей с ним дружбе и беседах. В настоящее время Фаик и его семья переехали в США…
Соединение с соседским двором дало возможность познакомиться с еще одной "оригинальной личностью" - проводником персонального вагона тогдашнего лидера Азербайджана. Крупная, крикливая, она буквально терроризировала соседей угрозами "все рассказать товарищу Багирову", особенно тогда, когда им надоедали пьяные вопли ее сына и они обращались за помощью в милицию. Даже арест, а также суд над ее "покровителем" не угомонили проводницу. И лишь тогда, когда я, став работать в органах госбезопасности, был вынужден развеять миф о ее якобы имеющихся связях с "властями", она прекратила свои угрозы. Вскоре ее сына все же посадили в тюрьму, а невестка убежала в Россию, оставив свекрови внучку, и эта гроза двух дворов вдруг превратилась в нежную бабушку, терпящую капризы оставленной на ее попечение девчонки.
…Едва ли кто из нынешних мальчишек знает что-либо о самой азартной игре моего поколения - игре в "альчики", косточке из колена барана. До каких только ухищрений мы не доходили, чтобы "альчик" при ударе о другой из горизонтального положения становился в вертикальное: его ребра точили об асфальт или же, проткнув дырку в середине, заливали свинцом. Свои "козырные альчики" каждый из нас берег и мог обменять их разве только за деликатес военного времени - ломоть хлеба, намазанный маргарином и посыпанный сверху сахарным песком. Как-то я своим "козырным альчиком" выиграл все альчики у своего приятеля по дому. Закон улицы был жесток: их либо можно было выкупить либо "стать слугой", то есть выполнять все, что скажет победитель. Денег у приятеля, конечно, не было, и после некоторых раздумий я придумал своему "слуге" задание: он должен был в течение недели отдавать мне по-воински честь. Так прошли дня два-три. Однажды мой отец заметил, как этот приятель подобострастно отдавал мне честь и я ему отвечал. Отец спросил меня, в чем дело. Я ему с гордостью объяснил, и тут он своей худощавой, но сильной рукой бывшего кавалериста закатил мне такую пощечину, что голова у меня загудела, и я отлетел на несколько шагов. Очнувшись, понуро побрел к своему приятелю, чтобы отменить "приговор".
Прошли годы, десятилетия…
Как-то я решил пойти на бульвар и в одиночестве отдохнуть. Время было осеннее, аллеи были пустынны, только садовники кое-где окапывали деревья и кусты. Подняв воротник пальто и натянув поглубже кепку, я сел на одну из пустующих скамеек ближе к морю и задумался. Через некоторое время ко мне подсел седой мужчина в рабочей робе, но с характерной небольшой бородкой и мусульманским белым тюрбаном на голове. Увидев на моем лице нескрываемую недовольную мину, он, улыбаясь, сказал:
- Извини, что побеспокоил, брат. Но вот я тоже решил немного отдохнуть. Не помешал? - А тебе что, мало места, вон смотри, сколько свободных скамеек, - не смог сдержать я свое недовольство. - Или, может быть, тебе денег надо? И полез в карман. Однако тот остановил мою руку: - Что, не узнал меня, сосед? Я, внимательно посмотрев на него, неуверенно ответил: - Да вроде бы нет… Тогда он вдруг отдал мне воинскую честь и шутя сказал: - Это тебе за альчики, сосед!
Внимательнее вглядевшись в него, я невольно засмеялся. Обнял приятеля детства, и мы, два уже немолодых человека, друг друга перебивая, стали шумно вспоминать послевоенное детство.
Он мне рассказал, что после окончания школы по материальным причинам не смог поступить в институт, окончил курсы шоферов, некоторое время шоферил на каком-то производстве. Потом был призван в армию, но, учитывая, что его родители были пожилыми и нездоровыми, служить оставили в Баку. И в армии его тоже посадили за руль - он приглянулся командиру полка и стал его водителем. Тот, хотя и был человек крутой, но порядочный, не хамил, как другие офицеры. Однако у него был один серьезный недостаток многих русских людей - пил сильно и иногда принуждал своего шофера составить ему компанию. И вот однажды мой сосед сбил молодую женщину. Десять лет он отсидел в тюрьме, но и оттуда, зарабатывая небольшие деньги в мастерских и саду, пытался как-то помочь пострадавшей, ставшей инвалидом и потому покинутой мужем женщине. Поклявшись больше никогда не шоферить, а тем более не выпивать, он после освобождения женился на этой женщине, помог ей воспитать дочь, выдать ее замуж. А ходит в тюрбане, который носят обычно мусульманские священнослужители, потому что в тюрьме изучил Коран и, сдав экзамен, получил право отпевать умерших во время похорон и поминок. Отпевает он только малоимущих, иногда они все же настойчиво дают ему немного денег, все их тратит только на лекарства жене.
Мы с приятелем, вспоминая соседей, вспомнили и живущего в доме напротив "вора в законе" Алигейдара, благодаря чему мы, жители квартала, могли спать спокойно. Мне, в частности, вспомнился случай, связанный с ручными часами "Звезда", которые в 1953 году - в год моего шестнадцатилетия, подарил мне отец.
Дело было к лету, и как-то вечером я, занимавшийся в то время в драматическом кружке, после репетиции пошел проводить нравящуюся мне девчушку Наилю до дома, легкомысленно забыв снять с руки часы. А в те времена, после смерти Иосифа Сталина, по инициативе рвавшегося к власти его приспешника Лаврентия Берия были выпущены на волю из тюрем практически все уголовники, которые усилили и без того напряженную послевоенную криминальную обстановку. И вот, когда мы с Наилей пересекали сад, в то время называемый Парапетом, нас окружила группа явно неместных ребят, которые, угрожая ножом, потребовали у меня снять и отдать им часы. Воспитанный своей улицей, я уже наметил план избавления от вооруженных воров, но мне нужно было, чтобы Наиля ушла. Делая вид, что снимаю часы, под одобрительный смех окруживших нас парней, резко оттолкнул ее, грубо крикнув "Беги!". Убедившись в том, что она побежала, применил знаменитый бакинский прием "кялля" - ударил головой стоящего напротив воришку и что есть силы помчался в сторону проходящего трамвая. Уловка удалась, но один из воров успел поддеть ножом ремешок от часов, и они упали. Придерживая крепко рукой рану, из которой хлынула кровь, я буквально влетел в отходящий трамвай, напугав пассажиров своим видом.
Соскочив через две остановки на своей улице, бегом бросился домой. Около дома меня остановил Алигейдар. Быстро расспросив, что со мной произошло, он молча потащил меня к себе домой и, смыв водкой кровь, ловко перевязал руку. Когда я пришел домой, привыкшие к моим похождениям родители только слегка поворчали на мою повязку. А утром в нашу дверь постучали. Дверь открыл отец и совсем негостеприимно спросил у Алигейдара, что ему надо. Увидев меня за спиной отца, тот, сказав: "Мы твою семью уважаем, вякиль, зачем меня обижаешь?", протянул мои часы, но уже с новым ремешком… Отец, опытный юрист, сразу все понял и, усмехнувшись, ответил: "Когда тебя арестуют, проси, чтобы я был твоим адвокатом!"
Мой собеседник, в свою очередь, сообщив, что Алигейдар был застрелен при попытке бежать во время ареста, рассказал то, что мы в нашей семье и не знали: оказывается, когда за моей сестрой стал ухаживать ее будущий муж, Алигейдар, позволив ему проводить сестру до дома, остановил его и сказал: "Эта девушка из нашего квартала и из уважаемой семьи. Мы тебя не тронем, если ты намерен жениться на ней. В противном случае не обижайся…" Вот такие были времена и понятия чести даже у уголовников.
…Дом на улице Чадровой - дом моего детства, отрочества и юности.
Сейчас в нем живут незнакомые люди: недавно посетил его, никто меня не знает. Что ж, такова диалектика жизни …
И этот рассказ - не столько ностальгия по прошлому - как говорится: "В карете прошлого далеко не уедешь". Это, скорее, сожаление о том, что ныне, чаще не без умысла, пытаются предать забвению, опошлить или оболгать все то, через что пришлось пройти моему поколению. Уверен, что несмотря на трудности бытия любого времени, счастлив в нем остается лишь тот, для кого остаются священными и такие понятия, как Родина, родительский дом, семья и память о прошлом предков, сумевших сохранить во всех случаях честь и достоинство. А подонки были, есть и будут во все времена, увы!..
