В пятилетнем возрасте я попал в переплёт – родственники, пользуясь временным отсутствием моих родителей, сообща строили меня как Вавилонскую башню. Правда, язык у всех был один, но каждый считал долгом положить мне на макушку свой кирпич воспитания и нотаций. Кирпичи были разной окраски и не стыковались по размерам. Видя это, я продолжал косолапить при ходьбе, рисовать на обоях, ковырять в носу и хамить взрослым. Точнее так: хотел – косолапил, не хотел – не косолапил.
Днем за мной приглядывала приходящая альтруистка-няня, вечером в меня закладывали фундамент критического реализма пришедшие с работы дед с бабкой, эстетствующая тетка занималась моим культурным облагораживанием путем кинематографа и мелким косметическим ремонтом – стрижкой шевелюры и ногтей, прижиганием всяких там ссадин и прыщиков.
Моя головушка заполнялась самыми невероятными для ребенка фактами – так бывает, когда общаешься только со взрослыми. Причем, от них нередко приходила противоречивая информация. Когда умерла моя прабабка Броня, няня днем простодушно выложила мне основные концепции пути по жизни и перехода в мир иной. И когда вечером тетка сказала, что Броня уехала далеко-далеко, я вопросил с детским ехидством:
- Она что, мертвая уехала, что ли?
В списке фаворитов Анна, мамина мама, шла как «бабуля» и значилась у меня только на пятом месте по любви, поскольку бабуля частенько выступала с обличительными речами в мой адрес «на попечительском совете», когда взрослые собирались за ужином, и досаждала мне методичной борьбой с моими многочисленными недостатками, прежде всего путем доносов деду, имевшему максимальное влияние на внука-первенца. Правда в ту пору ей было не до шуток – Анна, хоть и не была Карениной, но постоянно думала о своём паровозе. На котором приедут забирать свое чадо, загостившееся у дедушки с бабушкой, родная дочь с зятем. А чадо - позор шеф-повара, солнечный зайчик на лунной дорожке, рёбра как стиральная доска.
Моей зарождающейся дистрофии способствовали две причины. Узнав от няни, что все дети вырастают и все становятся взрослыми, чтобы умереть, я впервые задумался над тем, чтобы как-то продлить своё бренное существование. Поскольку меня кормили, чтобы я вырос и стал взрослее, тривиальный силлогизм привел меня к очевидной мысли – надо меньше лопать всякой еды, чтобы не умереть от скоропостижной старости.
Второй причиной отсутствия у меня аппетита был еженедельный анатомический театр бабули, нашего шеф-повара. Дракула гостил бы у нас с удовольствием. Вернувшись с базара, бабуля приносила окровавленные коровьи хвосты на холодец, чудовищные горы субпродуктов с торчащими обрывками артерий, брикеты бараньих мозгов для зажарки в панировке, осетровые головы на уху. Во всяком случае, насмотревшись этой бойни номер пять, я с детства не боялся фильмов ужасов и не сильно ужасался впоследствии от деяний Ганнибала Лектера – «Молчание ягнят» было у меня перед носом с пяти лет. Я бы многое мог рассказать о запахе тушащихся на малом огне почек.
В ту славную пору обеды в любой порядочной семье состояли из первого блюда, второго и десерта, и мне требовалось «продержаться» за столом до третьего акта кулинарного действа, где ждала меня сладкая смерть. Чтобы как-то не скучать за столом, я деловито возил туда-сюда ложкой по тарелке продуктовые батареи, ведущие безуспешную осаду моего цыплячего желудка. Постепенно фантазия моя разыгрывалась.
На тарелку борща я смотрел безразлично с точки зрения её потребления, аналогично взирал и на суп с рубцом. Требуха – это зимнее поле под снегом, а борщ похож на озеро. По краям тарелки можно расположить заросли противного капустного тростника. В центре озера плавают гадские кружочки жира размером с копеечную монету. Я наклоняю ложку, с её кончика падает капелька точно в середину островка жира, на поверхности борщевого озера получается очередное колечко, похожее на спасательный круг.
Борщ в моей тарелке постепенно остывает, а моя бабуля накаляется. Я опасливо поглядываю на половник в её руке, но прихожу к убеждению, что угрозы моему лбу нет - рядом «оборонительное сооружение» в лице деда. Интересно, половцев так прозвали, потому что они воевали половниками?
– Ты будешь есть, наконец, или нет?! Виктор, он ни черта не ест, ни борщ, ни котлеты! Жир и лук ему не нравятся, видите ли. Барчук, не любит лук!
– Нюся, ты что, по весу его матери сдавать будешь? – смеется уголками глаз мой дед Виктор Иванович. – Предложила бы вместо дурацкого жирного борща сахарную вату, на худой конец, вафельные трубочки с кремом. Правда, Сержик?!
Мудрый дед! Хрустящая трубочка с кремом гораздо лучше борща. Я предпочитал высасывать крем из этой кулинарной флейты, как мой дед любил повозиться с мозговой косточкой.
– Пятилетний ребенок не должен питаться одной сахарной ватой и кремом из трубочек, ему нужно жидкое, а то кишки слипнутся. Я не вынесу! Аделя скажет, что мы его голодом морили.– Моя пышнотелая бабуля в отчаянии от того, что я плохо ем. Она готова дать собственную руку на отсечение, если я возжелаю вдруг ею полакомиться. – Почему ты не ешь борщ? Мой борщ все хвалят, и просят добавки! Что значит «там капуста»? Сержик, ты где видел борщ без капусты?
– У матери своей он видел,- подначивает свою жену мой любимый дед.– Аделя мастерски готовит бурачный борщ без всякой твоей капусты. Ты бы ему ещё бигос предложила отведать.
– Может быть у него глисты?
– Не болтай ерунды, им просто негде жить в таком дохляке. Дай тебе волю, ты сейчас нашпигуешь ребенка чесноком, как колбасу. Хм-м...
Дед подходит к холодильнику, достает в экспериментальных целях кольцо копченой краковской колбасы. Отрезает солидный кусок размером с огурец и надрезает его несколько раз по бокам. Через минуту над газовой плитой словно искрится бенгальский огонь, жир трещит во все стороны, а запах летит быстрее искр. Я завороженно взираю на это действо, не замечая, как выдавая себя, сглатываю слюну.
- Ну ка, попробуй куснуть – готово, или нет. Только не ешь, это моя колбаса,- проверяет наживку на вилке дед. Его тихонько разбирает изнутри, поскольку куснул я на славу, но внешне он невозмутим.- Нет, видимо не готово, еще чуть поджарим. Ну-ка, подержи вилку над газом, я покурю.
Пока он курит, мне удается тайком осуществить ещё пару-другую «пробований». Нет вкусней еды, приготовленной собственными руками, от краковской колбасы на вилке остается пшик. Так краковская колбаса, как эстафетная палочка гедонизма, сыграла затем немаловажную роль в регулярности моего кормления.
Я любил в детстве смотреть, как по утрам завтракает мой дед. Он каждое утро надевал накрахмаленную сорочку, и, засунув за ворот сверкающую белизной салфетку, приступал к трапезе. Дед всегда требовал подать ему полный столовый прибор, даже если на завтрак ел пару вареных яиц всмятку. Жаль, что их было не так много, наших вместе прожитых лет.
