Пономарев Игорь Георгиевич. О времени и о себе

Часть 1-я

Себя я помню с 6 летнего возраста.
Это был год, когда я поступил в гимназию им. Александра 3-го. Поступал я в младший подготовительный класс.
На экзамене меня спросили, какую я знаю басню Крылова. Я ответил, что знаю басню «Лебедь, рак да щука», которую прочитал без ошибок, но на вопрос, почему не смогли повезти воз, ответил, что очевидно он был тяжелый. Преподаватель мне объяснил, почему воз не тронулся с места. По арифметике проэкзаменовали по трем арифметическим действиям. Сложение, вычитание и деление самых простых чисел.

Это все прошло у меня удачно. И я был принят. Стал щеголять в серой гимназической шинели фуражка с большой кокардой и, конечно, за спиной ранец.
В гимназию было довольно далеко ходить, но это не удручало, т.к. всегда находился попутчик, хоть и не до самого дома.
На завтрак давали 10 коп, на них в большую перемену можно было купить бутерброд с котлетой, сладкий чай со сладкой булочкой и 2 -3 коп. Оставалось, которые копились обычно на оловянных солдатиков.
Учитель был довольно добродушный толстяк лет 50-60 , он же был и в старшем подготовительном классе. Учили только правописанию и арифметике. Батюшка преподавал закон Божий. На третий год я перешел в 1 класс, где уже были разные преподаватели, и число предметов увеличилось.

Игорь Пономарев.9 лет

Игорь Пономарев

Таким образом, я переходил из класса в класс до 1917 г, когда власть захватили большевики.

Сейчас придется отвлечься и описать своих родителей и условия, в которых я жил.

Бакинская квартира

Квартира, в центре города, то ли у парка, то ли у площади Парапет, состояла из следующих комнат.

План 2-го этажа квартиры Пономаревых

План 3-го этажа квартиры Пономаревых

Бывший дом Меликова на Воронцовской-14, в котором жили Пономаревы.

Дом на Воронцовской-14, угол Почтовой.

На втором этаже кабинет отца - Георгия Николаевича - инженера путей сообщения, работавшего в акционерном обществе «Сормово» заведующим работами по засыпке Биби Эйбатской бухты. Под его началом было примерно 10 00 человек и самые мощные буксиры на Каспии «Добрыня Никитич», «Илья Муромец», «Алеша Попович», а также паровая яхта «Сормовец».
Оклад у него был 20 000 руб в год и примерно 10 000 наградных. Человек он был крупного сложения и энергичный.

Кабинет с камином был площадью 15 кв. м. Затем шла зала - 45 - 50 кв. м., за залой - библиотека - 25 кв. м. и далее спальня родителей метров 25.
Рядом со спальней, детская - 45 кв. м., затем столовая - 35 и еще комната брата, метров 8. Уборная метра 3 и ванная метров 12 - 15. Кладовка 15 метров и прихожая метров 12.
Коридор, как везде на юге, застекленный с окнами во двор. Это все я рассказывал про первый этаж.

Внутренняя лестница вела на второй этаж, где располагались кухня и комнаты для прислуги: кухарки, горничной, помошницы горничной, лакея. Шофер был приходящий.

Расположение комнат на третьем этаже было аналогично второму. В этих комнатах работали служащие отца, которые приходили через парадную второго этажа и по внутренней лестнице поднимались на третий этаж.

Теперь о маме, которую я очень любил и люблю

Луиза Николаевна с детьми - Орестом, Ксенией, Игорем - в Кисловодске

Мама была очень интересной женщиной, но старше отца. Насколько старше, точно не помню, но думаю лет на 8 . Мама была человеком очень умным, что редко встречается в жизни, была очень образована, т.к. ее отец - мой дедушка - был генерал - лесничий Новгородской губернии, бабушка, его жена , была немка, тоже из очень интеллигентной семьи, так что мама на 50% немка.

Мама отлично владела немецким, английским, французским, итальянским. Знала простую, тройную и итальянскую бухгалтерию, высшую математику и стенографию. Хорошо играла на пианино. Первые уроки игры на пианино - я получил от мамы.

Мама была хорошей хозяйкой . Каждый день кухарка с помощницей и горничной ходили на базар. Обычно им давали три рубля, это при стоимости курицы 15-20 коп. и мяса -10 - 12 коп.

Вот то, что по-моему нужно рассказать до "чудесных дней " 1917 г.
Добавлю, что в 1914 году отец развелся с мамой. При разводе оговорил, что ежегодно ей будет выдавать 50 000 руб., а на нас - детей - положит в банк: на брата и меня по 10 000, а на сестру 20 000 руб. Мама могла брать только проценты, мы только по достижению совершеннолетия , т.е. в 18 лет , а сестра – в 20 лет.

Часть 2-я

Баку. 1917год. Поездка в Нижний и возвращение в Баку.

При захвате власти в Баку большевиками все наши сбережения пропали. Квартиру пришлось освободить, а имущество - часть была продана, а часть сдана на хранение куда-то на склад Сормовского общества.
Работы были прекращены еще в 1914 г. Отец должен был призваться в армию, но его взяли на Сормовский завод, который считался военным, и он уехал со второй женой, и с 1914 года переписки с ними не было.

Как и где мы прожили до 1918 года, я не помню, кажется у знакомых. Мама устроилась тапером в кино. Тогда картины сопровождались музыкой рояля.
Брат Орест был старше меня на пять лет и учился в кораблестроительном техникуме (?- от ред.).

Конечно, мы страшно нуждались. Просто говоря, нищенствовали. Это после обеспеченной жизни. В 1918 году отец нас разыскал и предложил нам ехать в Сормово. Он договорился со знакомыми, что нас до Астрахани довезут на нефтеналивной барже. В то время самоходок не было, и нас тащил буксир.

По прибытии в Астрахань мы сели на пароход общества «Самолет» и доехали до Нижнего Новгорода. Мы, трое детей, жили у отца, а мама сняла комнату, и мы ее навещали.
Так прошло лето, а осенью мы решили ехать обратно в Баку, так как брату надо было продолжать учебу в техникуме , а я считал учение необязательным, хотя по приезде в Баку в школу иногда ходил. Учился за меня мой друг - Юра Семенов, сын врача. Он заполнял мои тетрадки и, когда я бывал в школе, объяснял мне пройденное. Конечно, это было не ученье.

Прибыв Астрахань мы узнали, что в Баку власть сменилась, образовалась Азербайджанская республика, и большевики парохода не дают. Поместились мы в сарае, где уже собралось человек 400, желающих ехать в Баку, и ежедневно ходила ходатайствовать делегация . Мерзли мы отчаянно, т.к сарай, конечно, не отапливался, а уже стояли заморозки и иногда падал снежок.

Прожили мы так дней 5- 8, когда наконец дали пароход - развалину. Нас погрузили и стали обыскивать, отбирая все ценное. У мамы в картонке несколько флаконов заграничных духов, но сохранить их удалось, благодаря маминой смекалке. Когда соседа обыскали и двинулись к нам, мама пододвинула к нему картонку сказав, что раз вас обыскали возьмите эту вещь. Таким образом духи сохранились.

На утро назначен был отъезд, но за ночь Волга стала. Капитан, очевидно, сам рвался уехать и сказал, что лед еще тонкий, и как-нибудь мы до рейда пробьемся. Мы двинулись, ломая лед, довольно удачно. Отплыли верст пять, сзади послышались выстрелы, и нам было приказано остановиться. Опять обыскивали, но не вещи, а людей. Трех сняли с парохода и увезли, а нам сказали, что можем продолжать. Добравшись до девяти футового рейда, капитан сказал, что при малейшем шторме пароход развалится на части, и поэтому он пойдет на виду у берега, с тем, чтобы в случае шторма, выброситься на берег.

Благополучно мы добрались до Баку и остановились у знакомых - Черниковых, глава семьи был судья, но он умер. Мама опять поступила работать тапером в кино.
В Баку были турки, которые сменили англичан. При турках был очень хороший порядок. На улицах были плакаты о порядке уборки улиц. К шести часам утра все должно быть выметено, за невыполнение большой штраф. Правила торговли и цены, с примечанием, что за превышение цен - казнь через повешение. При мне, когда я шел из школы или еще откуда-то, повесили торговку в садике в центре города. Сад назывался «Парапет».

По прибытии в Баку, мы на семейном совет решили: мама будет работать, Орест продолжать учиться, он был очень способный, а Ксения заниматься домашним хозяйством, а я учиться вечером в школе и работать (школа, конечно, была условностью). Ходил я в нее с пятого на десятое.

В конце 1919 - начале 1920 (даты я могу немного попутать) вернулись большевики, и маме удалось устроиться секретарем - стенографистом к начальнику Азнефти Серебровскому.
Тут наша жизнь все-таки изменилась к лучшему. Сняли двухкомнатную квартиру на самой окраине города, в татарской части, с застекленной террасой и кухней.

Одна комната метров 20, а вторая 12 и кухня 10 метров. Уборная во дворе. Воду носили за 300 метров, надо было наносить 40 ведерную бочку, которая стояла на кухне.
Чтобы легче было носить, я сделал из четырех реек рамку. Примерно так миллиметров 500 на 500. Рамка висела на плечах на двух ремешках, и с двух сторон на крючках прицеплялось два ведра. Еще два ведра брались в руки. Вот так по четыре ведра я и носил.

Между комнатами была печка, которую мне пришлось переделать по подсказке соседа из соседнего дома, с сыном которого я дружил. На кладбище, где в свое время шли бои, я нашел гильзу 3-х дюймового снаряда (латунную), распилил ее вдоль пополам, но не до конца. В результате получился желоб, а в оставшейся части, около донышка, проделал два отверстия по 20 мм .

Вмазывалась эта конструкция в печку так, чтобы нераспиленная часть была наружу. На стенке висело два бачка по 3 - 4 литра. В одном, мазут, а в другом, вода. Сначала в отверстие запихивалась бумага, поджигалась, и из бачка по трубке капал мазут. Когда мазут разгорался и гильза разогревалась, из другого бачка начинала капать вода. Вода от нагретой гильзы испарялась, и разбрызгивала мазут, и все это с гудением отлично горело. Так мы обогревались зимой. Правда зима там сиротская, как и везде на юге.

Мазут покупали у разносчиков, которые его добывали в море. Когда ветер был с моря, мазут прибивало к берегу. Залезали в воду, и на мазут накладывали тряпку, которую потом отжимали в 4-х ведерный бидон, имевший внизу краник, который периодически открывался для слива воды. Таким образом, бидон наполняли, грузили на спину как ранец и несли продавать. Обычно торговец ходил и кричал: «Мазут! Мазут!»

Баку 1920 – 1924 годы

Вскоре по приезде, я устроился работать у сапожника, где проработал 8 месяцев. За это время я научился шить отличную обувь. Украл у сапожника пару колодок на мамину ногу, и мама стала носить обувь только сшитую мной. Исчезновение колодок объяснил так ,что он сам, в пьяном виде, отдал приятелю сапожнику.

В школу я ходил с пятого на десятое. Через некоторое время, уйдя от сапожника, я убежал и из дома и пристроился к воинской части, сказав, что я беспризорный. Меня одели в воинскую форму. Два красноармейца кое-как перешили ее на мой рост и дали обрез винтовки.

Моя служба заключалась, обычно, в том, что я дежурил на коммутаторе. Начальник - Лукашев - был очень хороший, а вот ротный - Рожков - дрянь порядочная. За всеми следил и наказывал. Меня несколько раз пытался застать спящим и украсть из стойки винтовку.

Через 10 месяцев нас послали в Хачмас, это 80 - 90 км от Баку, на борьбу с бичераховцами, кто они такие я даже не знаю, но, очевидно, какая-то антисоветская организация /военная /. В одном из сражений меня ранило в ногу, но рикошетом, так как кость у коленки не раздробило. Меня отправили в госпиталь, где я пролежал дней десять.

Из госпиталя я удрал и кое- как добрался до дома. Дома все обрадовались, и вскоре я поступил на работу рассыльным в «Дагрыбу».

Работы было мало, три четыре раза в день куда - нибудь сходить, отнести или принести письмо. При «Дагрыбе» был магазин. Я подружился с торговцем, помогая ему в расфасовке, приеме и отпуске товаров. Снабжение было неплохое. Как-то раз даже выменял 4-х ведерный бочонок селедки, который я доставил домой на тачке с помощью товарищей. 3 - 4 воскресенья я с ведром селедок ходил торговать на базар .

Обычно в воскресенье рано утром, часов в 5, я бегал на рыбный промысел, который был за 5- 6 км от дома. Дом был на окраине города, и надо было подняться метров 400 в гору, пробежать все кладбище и спуститься с горы к дюнам . По берегу моря еще 1/5 км и, наконец, вот он - промысел.

Рыбаки на двух шаландах ночью расставляли сети вдоль берега на расстоянии 2-х км. Троса привязывали на берегу, и надо было эти троса наматывать на вороты и подтягивать к берегу.

Вороты были с 4-мя воротками, т.е. каждый ворот вращало 8 человек. Но приходило на промысел народу немного, человек 7- 10, поэтому не всегда хватало людей. Подтащив сеть к берегу, насколько можно, брали носилки, сделанные из половины бочки и вдвоем таскали рыбу на промысел метров за 200- 250.

А рыбы в мотне было пудов по 600- 800. Идти по песку дюн было тяжело, поэтому все перетаскивали только к часам 3-м.

За работу платили селедкой, сколько унесешь - столько и забирай, а хорошую большую рыбу - одну. Вот мы и подворовывали потихоньку. Пока несешь свои носилки, по дороге закопаешь 2- 3 рыбины в дюнах и помечаешь своим колышком, а уходя домой, каждый забирал свое. Вот обратно идти, конечно, было тяжело. Холодильников тогда не было, рыбу приходилось сразу жарить- варить и часть продавать соседям. Это тоже была кое-какая поддержка.

Щеголял я в солдатских ботинках, страшно тяжелых, т.к. вся подошва была усеяна гвоздями с головками, а на каблуке большая подкова. Ботинки эти я, вернее брат, выменял у соседа лавочника за ящик винтовочных патронов, которые я отрыл в песке на кладбище, угол ящика торчал немного из песка.

Кроме ботинок, он еще дал денег, но просил ни кому не говорить о приобретенном.

Так мы жили до весны 1924 года, когда снова получили от отца приглашение приехать в Сормово.

Расставание с Баку

Весной 1924 года мы поехали в Сормово, но ехало нас уже 7 человек. Нас четверо, товарищ брата - Костя Макаров, и две дамы. О дамах могу сказать очень мало. Как они и зачем приехали в Баку, не знаю. Две сестры- Лена и Валя, им было лет по 25.

Как они познакомились с Костей и братом тоже не знаю. Очевидно, они были в близких отношениях, так как расположились у нас в кухне как дома, превратив ее в спальню. Вот в Сормово они с нами и поехали.

На чем доехали до Астрахани не помню. А по Волге - пароходом. Приехав в Горький, мама остановилась у Лены и Вали, а мы вчетвером - у отца. Брат и Костя стали работать на Сормовской судоверфи на практике, а я и Ксеня бездельничали.

Осенью брат с мамой уехали в Ленинград. Брата за отличное ученье перевели в Ленинградский Политехнический институт и дали хорошую стипендию.

Первое время мама жила с братом, который снял две комнаты в мансарде, рядом с институтом. Затем мама переехала к своему брату Владимиру Николаевичу Соколовскому - профессору.

У дяди Володи была отличная большая квартира между Невским и Колокольным переулком. После окончания школы сестра Ксения тоже стала жить у дяди Володи, а затем, поступила работать копировщицей на Адмиралтейский судостроительный завод и получила большую комнату. Вскоре она вышла замуж за Свешникова Ростислава Евгеньевича, который в войну пропал безвести, и тогда она, через некоторое время, вышла снова замуж, за Никитина Владимира Александровича. Сестра и Владимир Александрович умерли почти одновременно в 1978 году, прожив свою жизнь в согласии и счастье. Они очень помогли моей семье, которая бедствовала, пока я находился в заключении. Но об этом пойдет речь позже.

Часть 3-я

Весной 1924 года я и сестра поступили в школу 2-й ступени , я - в 7-й класс, а она - в 8-й. Учиться мне было очень тяжело, учитывая то, что раньше почти не учился. Учительница по алгебре и геометрии вызывала меня каждый раз, так что мне приходилось готовиться. Так дни за днями в школе и текли. Летом я с товарищами угнал лодку из Балахны , это городок выше Горького на Волге. Перекрасили ее и рыбачили.

В квартире отца возникли серьезные проблемы. У него в Сормово была квартира из 7 комнат, комнаты были большие, а занимали их всего четыре человека: отец, мачеха и две маленьких дочери отца - Ира и Вероника. Отца должны были уплотнить. А он решил, что пусть вместо чужих людей, въедут хорошие знакомые люди, какими и были как раз семья Шишипторовых - главного бухгалтера, который работал в Баку у отца и тоже приехал в Сормово, но вскоре умер.

У него была дочь Ольга, вот она-то с матерью и братом Анатолием и должны были поселиться в двух комнатах. Ей было лет 17, гимназистка, а мне 6 лет. Косы у нее были длинные, и мы дергали ее за них, что ей, конечно, не нравилось, и она старалась проскользнуть мимо нас по коридору незаметно. Анатолий был студент Московского института.

Все это я пишу, потому что в дальнейшем это будет иметь большое значение.

В 1924-25 годах отец стал разводится с мачехой - Ольгой Алексеевной, но так как у него «намечалась» очередная «сидка», он уехал в Москву, чтобы там скрыться от ареста, захватив с собой Ольгу Шишипторову, на которой и женился. Таким образом, я приобрел вторую мачеху, тоже Ольгу, но Николаевну.

Меня и сестру таскали в ГПУ, допрашивали, где отец, получаем ли мы от него письма. Но мы отпирались как могли. Когда отец уезжал, он поручил мне вести бракоразводный процесс, т.е. раздел имущества. Надо было часть спрятать, я и отнес эту часть к соседу, приятелю отца, который жил под нами. Несколько раз приходила первая мачеха с инспектором и скандалила со мной, требуя исчезнувшие вещи. Мне приходилось врать, доказывать, что таких вещей никогда не было. Одним словом, я на ней за маму отыгрался. В конце концов, все было поделено, вывезено и процесс закончен. Я сообщил об этом отцу, он приехал, но вскоре его посадили в тюрьму.

Я с Ксенией и второй мачехой носил ему туда передачи. Отец в тюрьме построил колбасную фабрику, канализацию, которой до этого не было. До этого дерьмо вывозили в бочках. За это отца в субботу, когда становилось темно, с солдатом отпускали домой, до воскресного вечера. Просидел он недолго, и был Орджоникидзе направлен в Ташкент - начальником механизации Среднеазиатского Водхоза.

Игорь Пономарев в 17 лет

Я окончил школу в 1924 году и поехал к брату в Ленинград, готовиться для поступления в Политехнический Институт. Снял с товарищем комнату у хорошей старушки - попадьи. Осенью я начал сдавать экзамены. Оставалась одна политэкономия, как вдруг, я получил телеграмму от отца о немедленном выезде в Ташкент, т.к. брата Ореста убили милиционеры в перестрелке с бандитами. Его можно было бы спасти, если бы сразу вызвали врача. Но мер сразу не приняли, и он умер от заражения крови. Отец поехал в Чарджуй, где был громкий процесс. Начальнику милиции и дежурному милиционеру дали по десять лет за то, что они не вызвали врача. Но человека не вернешь. Бросив сдавать последний экзамен, я выехал в Ташкент, где хотя и с опозданием, но экзамен у меня приняли, и я был зачислен студентом на инженерно-мелиоративный факультет в САТУ - Средне Азиатский (? – ред.)

Переезд в Москву. Учеба в институте

Осенью 1928 года я переехал в Москву и поступил в МВТУ - Московское Высшее техническое училище им. Баумана . Меня приняли только на второй курс, часть предметов перезачли: сопромат, высшую математику, начерталку, а по некоторым другим дали контрольные работы. Таким образом, у меня было довольно много свободного времени, я посещал лекции 3 -го курса и в зачетный период записался на экзамены и сдавал их за третий курс.

Учась на втором курсе, я страшно бедствовал, просто нищенствовал. Отец давал мне ежемесячно 30 рублей, на которые я снимал комнату, сперва близко от станции, но муж хозяйки приревновал меня и нашел мне другую комнату, у старушки 80 лет, за 10 руб. в месяц. Старушка была хорошей и иногда, когда я приходил поздно после института, угощала меня картошкой или кашей. Моя комната была рядом с ее, а проем дверей загораживала занавеска. И так из 30 рублей десять я платил за комнату, затем были расходы на стирку белья, баню, приобретение учебников, бумаги, транспорт и.т.д. Утром, приходя в студенческую столовую, я мог себе позволить стакан чая, винегрет и пару кусков черного хлеба. В обед - суп и изредка какую-нибудь кашу, вечером хлеб и чай.

Единственный день в неделю, в воскресение, я ходил к Сперанским, другу юношеских лет. Его отец и мать очень любили со мной поговорить. Одет я был…. на голове - студенческая фуражка, кожаная куртка отца с подкладкой, один слой бумаги, а на ногах туфли, ну конечно, брюки тоже были. Мерз я ужасно, и до станции и домой только бегом, чтобы хоть немного согреться.

Таким образом, прошел год, и я перешел на 3 - й курс. Осенью 1929 года в институте объявили об открытии 3 - х новых инженерно-механических факультетов: по кузнечно-прессовому оборудованию, прокатному оборудованию, металловедению. Я немедленно подал на кузнечный. В итоге, нас, желающих, оказалось только 5 человек. 2 кузнеца, 2 прокатчика и один металловед. Нам сообщили, что мы будем числиться на всех трех факультетах и сдавать экзамены по всем предметам . Мы, конечно, согласились, тем более, что нам сказали , что выдадут 3 диплома - по всем трем специальностям.

Андрей Макаркин – « партийное око», как я его прозвал, оказался неплохим мужиком и всегда обо всем меня информировал. Виктор Сивцов, Федор Щеглов, Моряков - из рабочих, и я. Были мы очень дружны, а в прежней группе несколько человек были настроены против меня, заявляя, что я сын вредителя, и таких надо выгонять из института.

С профессорами у нас сложились отличные отношения. Они знали нас как облупленных. Каждое занятие кого-нибудь обязательно вызывали к доске. Экзамены нам не устраивали. Так мы и учились впятером до конца 5 -го курса. Месяца через два после начала занятий, профессор Анатолий Иванович Зимин, заведующий кафедрой горячей обработки, предложил мне подать заявление на работу в институт ЦНИИМаш - Центральный Научно-Исследовательский Институт Машиностроения - лаборантом на 75 руб., где он работал начальником отдела горячей обработки металлов. «Своему партийному опекуну скажите, что работу вы делаете дома по моему заданию. Ваше дело вовремя приходить за зарплатой. Никакой работы давать вам не буду, но после окончания института работать будете у меня». Я подал заявление и стал получать 75 руб. Отец узнал об этом и перестал мне присылать деньги. Но после 30 рублей 75-ть были для меня богатством. Сразу прибавил хозяйке 5 рублей, купил серый костюм за 27 руб. и ботинки за 6 руб. Питаться стал, конечно, гораздо лучше.

После третьего курса нас послали на практику на завод «Электросталь» под Москвой. Отработав там 1 месяц, мы поехали домой, и я решил съездить в Ленинград, повидать маму, которая, как я писал, жила у своего брата.

Дядя Володя бы добрейший человек. По приезде он сразу он сразу стал давать мне деньги, говоря, что студенту деньги всегда нужны. Я отказывался, т.к. деньги, хоть и немного, но были. Остановился я не у дяди Володи, а вечером поехал в Лесное к Лиде. Там прожил 5 дней, и мы договорились после окончания института повенчаться. Сразу с этим вопросом было покончено. Стали мы переписываться, но вскоре получил от нее письмо, которое заставило меня задуматься и, в итоге, понять, что вряд ли этот брак будет удачным. Мои письма стали реже и холодней, а за тем переписка совсем прекратилась. Дальнейшую ее судьбу я не знаю.

Осталось нам всего по два зачета, и мы - инженеры, но мне «партийное око» - Андрей, сообщил, что меня вызывают на комсомольское собрание, вернее вызовут и будут исключать из института, и чтобы я принял меры, какие считаю возможными. Андрей ко мне хорошо относился, т.к. я делал за него проекты, домашние задания, одним словом тянул, т.к. по знаниям он соответствовал школьнику второй ступени. Но благодаря партийности, его с хвостами перетаскивали с курса на курс. Я сказал, что я не комсомолец и никогда им не был и не пойду. Он мне посоветовал все таки идти, т.к. иначе они могу сделать, что - нибудь худшее.

Я немедленно пошел к двум профессорам, чьи зачеты были еще не сданы, объяснил обстановку и просил авансом засчитать зачеты. Оба молча занесли зачет в зачетную книжку. Затем сразу пошел в канцелярию, где зачеты занесли в «Шнуровую книгу» и поздравили с окончанием института.

Дней через пять меня вызывают на комсомольское собрание. На трибуну забирается секретарь парткома Степанов, мерзавец и сволочь, каких мало. Начинает говорить, что я сын вредителя, таких надо гнать, яблоко от яблони не далеко падает и т.д. Ставит вопрос на голосование. Все конечно поднимают руки, хотя я усмотрел несколько воздержавшихся. Записывают в протокол, что принято единогласно. Спрашивают меня, хочу ли я что-нибудь сказать.

Я сказал, что хочу. Вышел на трибуну и произнес следующую речь: «Всех кто поднял руки за мое исключение, я благодарю, т.к. это дает мне возможность не идти в отдел кадров министерства на распределение, а остаться работать в Москве там, где я сейчас работаю. Во-вторых, через 2- 3 года вас всех здесь не будет, и мне все три диплома выдадут. В- третьих, в «Шнуровой журнал» внесены последние два зачета, и меня поздравили с окончанием института. Вот моя зачетная книжка, мои документы, по которым дипломы мне всё равно выдадут». Степанов стал орать, чтобы я вернулся, но я даже не оглянулся и ушел домой. Какой тут поднялся вой, крик, шум.

В институт я ходить не стал, а стал готовить два, авансом полученных, зачета. Через неделю я получаю повестку явиться в деканат. Я не иду. Потом получаю еще две или три повестки, но всё равно никуда не иду. Прибегает Андрей и говорит, чтобы я шел в институт, так как они могут мне нагадить, так что мне придется пожалеть: «Тебя, Игорь, восстановили, узнав, что ты все сдал. Решение отменили».

На следующий день я пошел в институт. Секретарша декана набросилась на меня: « Я, - говорит, - сколько раз вам повестки присылала, а вы не являетесь.» Я ей сказал, чтобы она немного поостыла. Я не их студент, я исключен из института. Она удивилась и побежала к декану. Декан сажает меня и начинает выговаривать: «Мы, - говорит, - в отдел кадров Наркомтяжпрома сообщили, они все время звонят, почему вас нет?»- Я откручивался, как мог. - «Безобразие, по повестке не являетесь». Декан был профессор старой закалки, старой школы.

Я ему говорю: «Профессор, вы напрасно делаете мне выговор. Я не ваш студент и на ваши повестки не обязан являться». - «Как это, - говорит, - так ». Я ему рассказал о комсомольском собрании, он удивился и сказал, что первый раз обо всем этом слышит. Посылает секретаршу немедленно найти Степанова. Если он на лекции, то снять его с лекций. Через пять минут тот является. Декан на него набросился, что это безобразие, комсомольское собрание не имеет права исключать. Оно может ходатайствовать, а администрация решает исключать или нет. Одним словом, ему основательно намылили шею.

Обращается ко мне и говорит: «Вот, товарищ Пономарев, все утрясено. Прошу вас сегодня же пойти в отдел кадров Министерства.» А Степанова он спросил, сообщил ли он мне, что решение собрания отменено. Тот ответил, что и не собирался, за что получил дополнительный нагоняй. В отдел кадров я пойти отказался, мне и так столько нервов попортили, и пусть комсомол дает мне путевку в Крым и бесплатно за счет кассы взаимопомощи. Декан спрашивает у Степанова как у него дела с путевками, а тот отвечает, что все они распределены. Декан говорит, что сейчас к вам подойдет Пономарев и вы ему немедленно выдадите одну путевку, а я сейчас напишу записку в кассу взаимопомощи и Пономарев получит там 100 руб. Я пошел со Степановым, и он со злостью выбросил мне путевку. В кассе получил 100 руб, а путевка была через 10 дней. Купил заранее билет и укатил в Крым в дом отдыха под Ялтой.

С Маргаритой Васильевной Горбуновой, будущей моей женой, я познакомился еще в Горьком, когда был на практике на Сормовском заводе после 4-го курса. Тогда мы и решили соединить наши судьбы. Сейчас же она приехала в Москву и устроилась на работу на завод «Серп и Молот» лаборанткой в экспресс- лабораторию сталелитейного цеха. Виделись мы очень редко, один- два раза в месяц, несмотря на предыдущее наше решение. Итак, я отбыл на юг.

А дальнейшие события развивались следующим образом. В доме отдыха я познакомился с двумя девицами, которые мне очень понравились. Одна толстушка - москвичка, а вторая, худышка – ленинградка. Они были давнишними подругами. Я им тоже понравился, так как был довольно хорошо сложен, загорелый и достаточно веселый.

Вскоре у нас началась любовь втроем. Мы друг друга не стеснялись и соблюдали очередность…. Месяц подходил к концу и мне надо было уезжать, но девицы просили остаться еще на месяц. Я сказал, что времени у меня нет, а денег на приобретение путевки и подавно. Они сказали, что это дело утрясут, и действительно на следующий день сообщили, что договорились с Главврачом. Что они ему сказали, я так и не смог у них узнать. И так мы еще прожили месяц. Затем мы собрались и поехали по домам. В Москве толстушка вылезла со мной, а вторая отправилась дальше, в Ленинград. Таким образом, мы расстались и больше не встречались никогда.

На второй день после приезда я себя плохо почувствовал. Знобило и была температура. Я пошел в институтскую поликлинику, врач меня посмотрел, что-то выписал и велел подождать, чтобы еще раз посмотреть. Через две минуты приехала скорая помощь и забрала меня в Сокольническую больницу с диагнозом сыпной тиф. Утром перевели в другую палату. Оказалась, что это тропическая малярия, которую я, очевидно, подцепил на охоте в Средней Азии, где комаров было не миллионы, а миллиарды в камышах рек и на рисовых полях. Пролежал я там дней десять.

Начало работы

Решил идти в отдел кадров Министерства, там получил назначение в Выксу на завод Выксострой. Выкса - это городишко в 30 км от Мурома, в Муромских лесах. От Мурома в сторону Арзамаса первая станция через Оку - Новашино, а от Новашино своя железная дорога 12 км. до Выксы. Это 8 часов езды от Москвы.

Там металлургический завод времен Екатерины Великой. Завод делал трубы, вилы, лопаты и другой инвентарь. Одна домна работала на местной руде, которую в прежние времена добывали крепостные, которые жили здесь же в лесу в будках. Меня послали на этот завод, т.к. рядом строился новый для выпуска дробильного оборудования. Здания были готовы, и шел монтаж оборудования. Главный инженер, в дальнейшем, мой приятель, был одним из первых орденоносцев, он меня назначил начальником кузнечного цеха.

Немецкое оборудование поступало медленно, а потому, в основном, готовились фундаменты. Я заявил, что после института мне положен месячный отпуск. Меня просили его перенести, но я не согласился, сказав, что очень устал. Мне выдали месячное жалование, и я покатил в Москву. В августе месяце 1931 года я женился в Москве, и женился я на Горбуновой Маргарите Васильевне. Несколько дней мы прожили в моей комнате, а затем Маргарита поехала жить к своим знакомым, а я поехал на работу в Выксу. Приехав, стал требовать комнату. Комнаты, конечно, не было, мне предложили общежитие. Я заявил, что я женат, и, раз нет комнаты, пусть подпишут направление, и я возвращусь назад в Москву.

Директор вызвал завхоза и говорит тому, чтобы он, где хочет, а комнату инженеру Пономареву нашел, но не в частном секторе. Как потом я узнал, директор старался уволить завхоза, а тот страшно этого боялся, т.к. в Выксе было довольно сложно устроиться на работу. На следующий день мне сообщают, что комнату мне выделяет секретарь района. У него 2 - х комнатная квартира на втором этаже. Жена с ребенком все время торчат в Москве, а он в райкоме.

Таким образом, у меня появилась комната. Прожив месяца полтора, я договорился, что поеду в Москву за женой. Поехал и привез Маргариту, и мы отлично зажили.

Маргарита Горбунова-Пономарева

Два дня в неделю были базары, куда съезжались окрестные крестьяне с продуктами. Базар был просто отличный, и все дешево. Мясо, свинина, молочные продукты, соленые грибы, овощи. Мы опивались молоком. Одним словом, отлично питались. Окно из комнаты выходило на проезжую базарную дорогу, а за дорогой сразу лес. Пока не было Маргариты, я питался в трактире, а не на фабрике кухне, т.к. была отличная еда и значительно дешевле. Все очень вкусно и много. Например, уху из стерляди подавали в глиняных горшочках на две тарелки, ложкой не провернешь. Свиная отбивная и очень разнообразный гарнир. Хозяйка - дородная хохлушка, обычно подсаживалась ко мне, так как в обычные дни народу было мало, человек 5- 6.

А в базарные дни народу было невпроворот, так как этот частный трактир был у самого базара. Столы накрыты клеенкой, и довольно все чисто. Хозяйка мне всегда говорила, чтобы я заказывал то, что мне надо, так как закуски есть всякие. И в этом я убедился.

Через пару месяцев после приезда Маргариты, меня вызвал директор и просил меня помочь техникуму, короче говоря, там преподавать. «Можете четыре дня преподавать, а два быть на заводе.» Техникум находился в пяти верстах, в монастыре, а отвозить меня будет извозчик и потом привозить домой. Это мне давало лишний заработок, и меня это устраивало. И так я поехал в техникум. Дорога шла лесом, а извозчик, старик лет 80 , хороший, разговорчивый. Все рассказывал мне про житье крепостных. Эту эпоху он малость не застал, но много слышал от стариков. Ко мне он относился с уважением.

Приехав в техникум, я встретился с заведующим учебной частью и директором, которые мне очень обрадовались. Они были инженеры с металлургического завода, которые не желали преподавать, но их не отпускали. Выяснилось, что им нужны преподаватели чуть ли не по всем дисциплинам. Я взялся за технологию металлов, технологию древесины, начертательную геометрию, детали машин. И еще они просили гидравлику. Я не очень хотел, но, познакомившись с программой, взял и гидравлику. Договорились по 6 часов четыре раза в неделю, но не подряд. Платили по 2 руб за час. Таким образом, я имел сумму больше оклада, который был 170 руб. Директор и завуч раза 2-3 были на моих занятиях и остались очень довольны. Студентам я тоже понравился, и все шло отлично.

Пробыв в Выксе полтора года, я решил, что пора возвращаться в Москву, но уйти было не так-то просто, так как я должен был 3 года после окончания института отработать. Поговорив с главным инженером Минарским, человеком интеллигентным, я узнал, что он сам собирается уходить. Ему предлагали в Одессу на завод прессов. Очень звал он меня в Одессу. Обещал квартиру сразу, и что работать я буду по своей специальности - начальником. Я обещал подумать. Главное было, чтобы он поддержал мое заявление на бюро ИТР. Он меня поддержал, заявив, что я конструктор, а не технолог эксплуатационник, и меня решили отпустить. Уезжая с Минарским, мы договорились, что я ему напишу, после получения его письма. Адрес я дал Володи Сперанского. Вскоре я получил от него письмо, но я уже устроился в Москве в Мосгипромаш.

Комнату мы с Маргаритой сняли недалеко от Москвы. Минарскому я ответил, что решил остаться в Москве. В Мосгипромаше я проработал около года ответственным проектантом большого цеха пружин для Тагильского вагоностроительного завода. Работа была, откровенно говоря, неинтересная.

Выбор оборудования, его планировка, переговоры с иностранными представителями фирм и т.д. Для вагонов требовались короткие цилиндрические пружины диаметром проволоки от 16 до 33 мм, а негласно было заявлено, что надо брать станки, которые допускают навивку пружин с диаметром проволоки 8-10 мм и длиной до 1,5 м., необходимых для противооткатных систем орудий.

Примерно через год с небольшим, в разговоре с консультантом Сергеем Николаевичем Кржановским, я сказал, что окончил МВТУ по кузнечно-прессовому оборудованию:« Что же вы сидите здесь, идите работать в ЦБКМ ( Центральное Бюро Кузнечно-прессового Оборудования) конструктором. Там вы будете на своем месте, и я думаю вас возьмут ведущим конструктором. Берите все свои бумажки и идите к директору ЦБКМ Оборину, он мой хороший знакомый». Оборин велел написать заявление, и все было оформлено. Через несколько дней я приступил к работе. Оборин знал и моего отца, он с ним работал. Позднее Оборин был расстрелян и его секретарша, очень интеллигентная женщина, тоже внезапно исчезла.

С большим трудом мне удалось уволиться со старой работы из Мосгипромаша.

В это время мы с Маргаритой уже жили в маленькой комнатке отцовской дачи, которая находилась в Лосиностровском (несколько остановок от Москвы на электричке).

В ЦБКМ через пару месяцев я совсем освоился. Организация была хозрасчетная, и работа велась следующим образом. Приходил заказчик и просил изготовить рабочие чертежи машины, а с заводом изготовителем у него вопрос уже согласован. Если машина по профилю моего отдела, то меня вызывал обычно директор, а не главный инженер. Вот нужна такая машина, например, пресс, молот, автомат гаечный , автомат гвоздильный и т.п.

Директор спрашивал, могу ли я взять эту работу. Я обычно говорил, что ответ дам через два дня. На следующий день я еду в Машиноимпорт, там у нас работал оплачиваемый человек, объясняю ему, что мне надо. Он брал картотеку, находил нужные сведения: где установлена машина, какой иностранной фирмы. Обычно конструкция была мне более или менее известна. Молот есть молот, пресс все равно пресс . Докладываю директору, что работу могу взять. Он спрашивает объем работы, стоимость, срок выполнения. Я ему говорю, что в зависимости от сложности проекта, цену от 80-120 руб. за лист и срок где-то 2-2,5 месяца.

Дальше я сообщаю об этом в бухгалтерию и со мной заключают договор. С заказчика берут уже по 300-350 руб. за лист формата А. Беру двух своих конструкторов и едем на завод где установлен нужный нам прототип машины. Договариваемся с мастером и слесарями, они ночью разбирают нужные нам узлы, мы снимаем эскизы, а к утру они опять все собирают. И так за два -три раза мы получаем эскизы основных деталей. Возвратясь на работу, распределяю узлы по старшим инженерам, говорю каждому сколько стоит узел, сколько должно быть детальных чертежей. Конструктора у меня были отличные. Ошибок я не терпел, даже таких как пропуск запятой. Качество чертежей было таково, что за день я мог проверить 5-6 листов формата А.

Большей частью, я запускал в работу сразу 2-3 машины, поэтому у меня любил работать народ из других отделов. Потому что при хорошем качестве чертежей и хорошем акте о сдаче чертежей на завод, согласно положения, получали дополнительно до 70% от стоимости чертежей. Не все ведущие инженеры делились 70% премией, а я распределял ее между работавшими конструкторами. После снятия калек печаталось 2 экземпляра синек, и я ехал сдавать это все на завод. За время работы в ЦБКМ я спроектировал и изготовил более 48 различных машин. Все типы молотов, винтовых прессов, прессов кривошипных, автоматы с револьверной подачей, а так же два гидравлических пресса для насадки на ось вагонных колес. Работа была очень интересная. Заработок составлял от 3000 до 5500 тысяч.

Такое положение продолжалось до начала войны. Пару раз начальство вызывали в бухгалтерию Главка и спрашивали, как это Пономарев зарабатывает такие деньги. Наши ссылались на отличные акты сдачи работ, и этим все заканчивалось.

Часть 4-я

За это время у нас в семье произошли большие изменения. 26 мая 1934 года у нас родился сын , которого мы нарекли Олегом.
Мы втроем так и жили в Лосинке, занимая одну комнатку в бывшей отцовской даче. Когда отец (Георгий Николаевич) купил эту дачу, я не помню, наверно, когда возглавлял Мосэнерго. Участок был , конечно, не шесть соток, а побольше, и дача была большая.

По обеим сторонам, справа и слева, были большие застекленные терассы, а средняя часть двухэтажная, там правда, на втором этаже была всего одна небольшая комнатка.

На даче отец жил со своей семьей: с последней женой - Ольгой Николаевной, сыном от нее и её матерью - Евдокией Андреевной.

К момену нашего переселения на дачу там оставалась только Евдокия Андреевна, которая много нянчилась с Олегом и помогала моей жене.

Сзади, во дворе дома был еще один маленький домик, в которо раньше жил дворник, а после произошедшего уплотнения, тогдо это было модно, портной, который шил костюмы и форму кремлевским шишкам. И конечно, из остатков хороших материалов нам, когда возникала небходимость, довольно недорого.

Там же был колодец и большой ручной насос, которым дворник раньше накачивал воду в бак на чердаке , а оттуда она уже шла в краны. Итак, в левой половине жила Евдокия Андреевна. У неё была терасса и две комнаты, большая и маленькая.
В большой стоял рояль и еще что-то и, помню, такая высокая, узкая тумбочка с окулярами наверху, можно было крутить ручку и смотреть стереоснимки, очень здорово.

В задней части левой половины дома было еще две комнаты,которые занимала Татьяна с двумя своими дочками, Олей и Галей, которые дружили и играли с моим сыном, хотя и были постарше.

Правую половину с терассой занимали Гусевы, они редко приезжали.

А за ними наша комната. Она была небольшая - метров 18. Была у нас широкая тахта, старинный буфет, который подарил отец, две старинные большие картины, тоже подарок отца, детская кроватка Олега, стол, стулья. Купил я радиоприемник СИ -235, шедевр того времени, правда, как началась война, его отобрали, чтобы не слушали Вражеские Голоса.

Когда Олегу исполнилось 5 лет, купил ему двухколесный велосипед. Это был настоящий велосипед. Сверкающий никелем, черной краской рамы, с задней тормозной "торпедовской" втулкой, (это не то пластмассовое барахло, что продают сейчас), надувные шины и, конечно, без задних маленьких колес.

Два вечера я побегал за сыном, поддерживая его, и потом он уже сам крутил педали и рулил по всему участу. За ворота ему было строго-настрого выезжать запрещено. Но однажды он все таки просочился на улицу, и мы долго его искали. За это он был выпорт ремнем, да так, что Едокия у меня его отнимала.

Зимой, конечно, было холодновато, один угол у комнаты покрывался инеем в морозы, но зато летом было хорошо. Перед дачей был большой сад и даже остатки некогда работавшего фонтана.

Справа, перед нашим окном ,тенистая липовая аллея, где Рита гуляла с сыном. В общем жизнь шла своим чередом. Сын подрастал, правда часто болел, я работал, Рита вела домашнее хозяйство и нянчилась с сыном. В 1939 году произошло еще одно событие. 11 января у нас с Ритой родилась дочка Ирина. Жили мы поживали, как говорят, добро наживали, вчетвером до июня 1941 года.

Началась война

После того как немцы начали регулярно бомбить Москву, решено было, что Маргарита с детьми уедет в Горький к ее родителям. Они жили в Сормово - это рабочий район километров в семи от центра Горького, тоже на берегу Волги.
Отец Маргариты, Василий Николаевич Горбунов, работал мастером на заводе «Красное Сормово» и занимал две комнаты, оставшиеся от некогда большой квартиры, опять же после уплотнения, в заводском доме вместе с ее матерью, Маргаритой Евгеньевной. Еще в одной комнате, рядом, жила родная сестра моей жены - Ольга со своей семьей.

Итак, собрав вещи, а это два текинских ковра, две картины и остальное, что представляло ценность, отвез я семью на пароход, в Химки-порт на Москва реке. Пароход был забит полностью, сидели и лежали везде, где только было можно. Приткнулись они внизу, одна тетка сжалилась и посадила детей рядом на полку. Прощальный гудок, и пароход отчалил. А я остался в Москве работать.

Не думал я и не гадал , что мы расстаемся почти навсегда. 14 лет это же целая вечность.

Плыли они по Оке до Горького долго. Пароход на ночь приставал к берегу, т.к. приходилось выключать все огни, немцы во всю бомбили. Так они добрались до Горького, там их встретили. Василий Николаевич тоже очень интересный человек, но об этом когда-нибудь потом.

В начале войны меня вызвали в военкомат, который был при ЦНИИТмаше. Посмотрев мой военный билет, сидящий там чиновник спросил: «У вас отец был священник, кулак, частный мастеровой-часовщик?» Я ответил отрицательно, сказав, что отец у меня инженер. « Так почему у вас в военном билете, в углу стоит красным цифра 66?» Я сказал, что понятия не имею. Он тогда объяснил, что это означает, что я политически не благонадежный, что я должен был ответить на призыв. Дальше он спросил, хочу ли я служить в армии? Я ответил, что готовился к гражданской службе, но, т.к. все обязаны служить, я прошу зачислить меня во флот. В конце стола сидел энкевэдешник, который сказал мне со злостью, что могу идти, а билет мне вынесут. Потом он добавил: « Можете быть спокойны, в армию вас не возьмут, броня вам обеспечена». Больше меня не беспокоили, очевидно, мой ответ не понравился. Надо было, наверное, ответить: « Рад служить и.т.д.»

На даче в саду я начал рыть бомбоубежище, так было предписано всем проживающем. Москву уже тогда немцы бомбили основательно, и с объявлением воздушной тревоги по репродуктору, все жильцы нашей дачи перебирались в бомбоубежища. Приемник , который я купил с одной из премий, как сейчас помню, он назывался СИ-235, в самом начале войны заставили сдать, как и всех. Чтобы не могли слушать вражескую пропаганду.

Я продолжал работать в ЦБКАМ. Но работы было мало, т.к. не было заказчиков, и мы занимались пустяками. Делали штампы для военной промышленности.

В декабре 1942 года на станции Лосиноостровская все 60 путей были забиты эвакуированными, беженцами, солдатами, эшелонами с оборудованием, военной техникой и боеприпасами. Проходя каждый раз через мост, проложенный над железнодорожными путями, я думал, что немцы доберутся до этой соблазнительной цели. И это случилось 31 декабря под Новый год.

Приехав домой с работы, я не узнал местности. Из 60 путей сохранилось только два около станции, ни вагонов ни паровозов , не было ничего. Копошились красноармейцы, разгребая завалы, и стаскивали убитых в ледники, которые находились вдоль путей, из них льдом набивали рефрижераторы. Мороз был около 40 градусов.

До нашей дачи было примерно полкилометра от железной дороги, и все дома были снесены взрывом. Одну террасу нашего дома снесло задним мостом от автомобиля, вторую развалило воздушной волной. Снесло так же избушку во дворе, в которой раньше, до революции, жил дворник с семьей.

Бревном, очевидно, миллиметров 500 в диаметре и длиной 5-6 метров, снесенным с соседней дачи, ударило в фундамент нашей. Крыша от этого вздыбилась кверху, окна все вылетели, потолки провалились, так как были из березовых метровых плах. Правая сторона улицы тоже была сметена, осталось всего два дома за нашим, т.к. они были дальше от железной дороги, где произошел взрыв. Как рассказывали, прилетал фашистский самолет и бомбил, а на путях стояли эшелоны с боеприпасами.

Когда я от станции добрался до нашей разрушенной дачи, в бомбоубежище собралось уже много народа. Топилась буржуйка, которую я установил еще осенью, на ней варилась похлебка. Было можно существовать в этом теплом подземелье, которое было где-то метров 6-6,5 в длину, 1,5 метра в ширину и 2 метра в высоту. И здесь пришлось жить.

Итак, здесь к моему приходу собралась целая компания из разрушенных взрывом дач. Евдокия Андреевна - мать моей мачехи Ольги Николаевны - 2, подруга мачехи - Ася Крествовоздвиженская и сама Ольга Николаевна. Было решено восстановить мою комнату, как менее пострадавшую от взрыва. Я взял на работе 10 дней отпуска, и вместе с мачехой начали работать. Мы подправили провалившийся потолок. На чердаке нашелся ящик со стеклом. Я взял у знакомого алмаз и нарезал стекол для окна, но на морозе в 40 градусов стекло не резалось, а кололось. Кое-как я отрезал 3 нужных стекла и вставил в одну раму. На потолок мы насыпали песок, застелив его предварительно бумагой, чтобы сверху не сыпалось. Песок с опилками брали с пола, ими было засыпано все, и пианино, и печка, и диван.

В комнате, к моему удивлению, ничего не разбилось, даже две больших картины, которые мне достались от отца, были целы. На одной из них маслом нарисован четырехмачтовый парусник. Автор подписался неразборчиво, но думаю, что не ширпотреб, отец до революции все таки был инженер и с положением.

Затопили печку, и в комнате стало тепло, можно было раздеться. Дров кругом было навалом, мы с мачехой пилили, а потом я колол, и мы пребывали в тепле. С нами жила и Евдокия Андреевна. В июне или в июле меня вызвали к министру Тяжелого Машиностроения, который дал указание мне ехать в Воронеж и заняться эвакуацией 30 прессов. Адрес должны были позднее. По его тону я понял, что отказаться поручения - смерти подобно. Забрал министерские командировки и поехал в Воронеж, из которого многие уже эвакуировались.

Комнат в заводских цехах было полно, и в одной из них я поселился. На второй день после приезда началась бомбежка Воронежа. Почему-то на заводе начали демонтаж мостовых кранов, т.е. грузить пресса было нечем, да и никто и не думал подавать вагоны под погрузку. На почте я получил телеграмму не выезжать обратно, ждать замену. В одну из бомбежек все было разграблено, посуда в столовой, инструментальная кладовая, материальный склад. Ужасно, ведь все могло пригодиться. В этот же налет сорвало заводские ворота.

Во дворе лежала убитая лошадь, откуда она взялась, осталось загадкой. На заводе осталось 20 человек. Мы с одним инженером отрезали у лошади заднюю ногу, отнесли ее в столовую, и нам повар в обед и ужин подавал жаркое из конины с картошкой. Через два дня на завод явились подрывники и всех с завода выгнали.

Я решил поехать в гостиницу, где никакой администрации уже не было, занимай любой номер. На второй день явился энкеведешник, и, проверив мои документы, велел немедленно идти на вокзал и уезжать. Списав данные его документа, я пошел по номера, посмотреть, нет ли чего подходящего. В одном номере я нашел ящик с мылом, забрав мыло в рюкзак и чемоданчик, я пошел на вокзал. Придя на вокзал, я увидел, что в сторону Москвы начал двигаться поезд, и уже на ходу вскочил в него.

В шести километрах от города протекала река Воронка, через которую был железнодорожный мост. Только мы его проехали, как услышали вой фашистских самолетов, и бомбардировщики начали бомбить мост. Так как мы отъехали всего один километр, было видно, как мост взлетел на воздух. Было так же видно, как с самолетов выбросились парашютисты.

Дальше ехать было нельзя, т.к. впереди стояли разбомбленные составы. Все начали вылезать и идти вдоль полотна в сторону станции Графской, которая находилась в 30 км от Воронежа, тудаже двигалась отступающая армия, пушки, солдаты, грузовики. Я и многие другие влились в этот поток. Дорога была проселочной, да и вообще, была ли она. Машины застревали в колдобинах, и, если их нельзя было вытащить, то просто опрокидывали, чтобы дать проехать следующей.

До Графской я со своим мылом добрался вечером. Станция была вся разбита. Сел я, как и другие, на бревно недалеко от железной дороги и так просидел всю ночь. Утром я заметил состав, с пустыми платформами, который начал двигаться в сторону Москвы. Я, как и все остальные, бросился к составу и, помогая друг другу, мы залезли на платформы. Поезд постепенно ускорял ход и без остановок довез нас до Мичуринска. Там я предъявил свою министерскую командировку и получил билет на первый же поезд, которым уехал в Москву.

По дороге я удачно сменял мыло на шпик, и это нас очень поддержало. Евдокия Андреевна готовила с его помощью отличные похлебки.
На следующий день я отправился в Министерство, отчитался по командировке и в благодарность получил пропуск на один месяц в министерскую столовую.

Арест

В это же время я начал замечать, что за мной ведется слежка. Идя на работу, я зашел в сад, чтобы отрезать кусок ветки крыжовника для мундштука. Подняв голову, заметил быстро спрятавшегося человека за забором со стороны пустыря. Мне показалось это подозрительным, т.к. несколько дней назад у нас арестовали одного инженера.

Выйдя из дома, я увидел идущего навстречу мне мужчину. Типичный филер. Сапоги, пальто, кепка, все как у энкэвэдешников того времени. Придя на станцию, я увидел его снова, и как это он раньше меня успел. Я решил проверить. Когда подошел поезд , встал у дверей, но не входил, он очутился рядом. Когда объявили, что двери закрываются, я вскочил во внутрь, а он сразу следом за мной. Ту же операцию я проделал в метро, и мне стало ясно, что за мной следят.

Началось это вскоре после моего возвращения из Воронежа. Примерно в середине августа 1942 года. Каждый день меня провожали до работы, а после работы до дома. Каждые 2-3 дня провожатые менялись, но я всех их знал уже в лицо. Я догадывался, зачем все это делается. Ходили за мной в столовую, ждали в раздевалке.

Была даже и одна женщина, но я довел ее до белого каления. Началось все с трамвая. Я предложил ей освободившееся место. Она ответила, что сейчас конечная остановка и поэтому садиться не стоит. Я говорю, что дальше пойду пешком. А она мне, говорит, что ей ни какого дела до этого нет. С Курского вокзала до Ярославского я пошел пешком. Несколько раз останавливался и пропускал ее вперед и, когда она меня обгоняла, каждый раз ей улыбался и говорил: « Видите, я вам нужен»

В конце концов, дойдя до вокзала, она спряталась за киоск, а я остановился свернуть папироску и закурить, затем заглянул за киоск и говорю: «Вот мы вместе и дошли. А вы говорили, что вам до меня ни какого дела нет». Больше я ее не видел.
Так продолжалось до 20 ноября 1942 года, когда меня вызвали в бюро и сказали, что меня ждет какой-то человек.

Я вышел и увидел опять типичного филера, который сказал , что хочет со мной поговорить. Я предложил пойти в кабинет директора, так как он был свободен. Когда мы зашли, он заявил, что тут говорить неудобно, и что, вообще, со мной хотят поговорить в НКВД. Я пошел и сказал старшему конструктору, чтобы меня не ждали, и на машине этот тип меня увез. А привез он меня на Лубянку. На 4-м этаже в большой комнате меня обступило четыре следователя, предварительно, конечно, меня обыскали.

Затем в лоб был поставлен вопрос: где у меня револьвер? Я понял, что меня кто-то продал, и сказал, где он зарыт. Их, вообще-то, было два: браунинг и Смит Ветсон. Когда я их зарывал, я все это дело обильно полил водой. Когда их отрыли, они были все ржавые, так что в протоколе пришлось записать, что они в совершенно непригодном состоянии.

На вопрос, откуда они у меня, я ответил, что нашел в 1942 году, когда стаял снег во дворе. Очевидно, их забросило воздушной волной во время взрыва на железной дороге. Так же как штук 50 мин к миномету 36 калибра. Мины я собрал в кучу и сказал об этом проходящему солдату. За ними приехали потом и забрали. После этого повели в баню и в камеру. Там нас оказалось семь человек: четыре немца, интернированных из Персии, где они работали, инженер-орденоносец, работник НКПС и парашютист - русский, сброшенный немцами, который сразу же сдался.

Каждый день по нескольку раз стали таскать на допросы. В конце концов, стало ясно, что донос написал один инженер из нашего бюро - Кондаков. Он хвалился в камере, что насолил Советской власти тем, что состряпал донос и посадил лучших инженеров нужных Советской власти. Потом выяснилось, что он с капитаном подводной лодки и еще с кем-то хотели бежать за границу. На допросе он также заявил, что я о его делах совершенно ничего не знаю и к нему никакого отношения не имею. Больше его никто из наших не встречал, очевидно, расстреляли.

О существовании пистолетов знали только Евдокия Андреевна, Ольга Николаевна и ее сын Слава. По моим соображениям, только кто-нибудь из них мог меня заложить. Слава учился в военной школе. Грешу, конечно, на него, он просто мог проговориться своим товарищам. Уверенности в этом нет.

Началось следствие, многое описывать нет надобности, как это все происходило в те времена об этом писалось много и подробно. Первыми словами на допросе, следователя Долматова Сергея Александровича, лет 55, были: «Вот там вражина садись». И указал на стул в конце комнаты. Он был хромой на обе ноги, садист каких мало. «Вражина» села. Минут пять изучал меня, затем со злостью произнес: «Вот, что я тебе скажу. Виноват ты или не виноват, будешь ты говорить или не будешь, но протоколы ты все равно все подпишешь, иначе будешь, избит и изуродован. Рожа мне твоя не нравится, а потому я тебе даю 10 лет», - и дал мне обвинительный ордер. В ордере было сказано, что мне предписывается статья 58-1 за организацию вооруженного выступления в тылу Красной Армии.

Я ему сказал, что у меня ни одного знакомого военного даже нет. «Это, - говорит, - неважно, а расстрел на тебе, согласно статьи, будет висеть».

Дальше следовали вызовы на допросы, писание протоколов, но не ежедневно. Протоколы, где не было сильно угрожающих мотивов, я подписывал, так как при отказе следователь жег папиросой, бил линейкой по чему попало или заставлял стоять часами. Все это, конечно, сопровождалось отборным матом. Несколько раз обещал отправить на «дачу» - это под Москвой «сад пыток». Что там делалось, даже трудно представить. Мало кто оттуда выходил живым, в лучшем случае, калекой.

Все это продолжалось месяцев пять. Была очная ставка с Кондаковым, который посадил не одного человека. На очной ставке следователь спросил Кондакова: «Знал ли Пономарев о твоих намерениях ?» Вот тут у этого мерзавца хватило совести сказать, что я ничего не знал. Это спасло меня от статьи 58-1.

Как мне потом сказал следователь: «Ну вражина, унес ноги от расстрела, снимаем с тебя эту статью». Я ему сказал, что я, следовательно, могу пойти домой, так как других обвинений мне не предъявляли. На что он ответил: «Мы, и я в частности, работаем без брака, поэтому подпиши новое обвинение по статье 58-10-11 - антисоветская агитация. Где ты агитировал у нас есть свидетели и, вообще, по этой статье мы может посадить 50% москвичей».

А я добавил, что не 50%, а 99% и в том числе и его. «Ну-ну, - сказал он,- мне все можно. А ты порядки ругал, за это отлично можно посадить». Через 2-3 месяца следователь предъявил статью 206 об окончании следствия, и меня отвезли в машине с надписью «Хлеб» в Бутырскую тюрьму.

За день переводили из камеры в камеру раз по шесть и каждый раз водили в «баню» - помещение размером 0,75 кв. м.- и каждый раз одежду прожаривали. Через 3 дня вызвали и предъявили приговор: 10 лет общих лагерей в Ненецком краю и пожизненная ссылка. Решение тройки «ОСО» - Особого совещания. Через несколько дней нас, троих «однодельцев» и постороннего, повезли опять в на Лубянку, но за главным домом по лубянскому проезду есть еще дом, тоже НКВдешный.

Отвели на третий этаж к большому начальнику и по очереди вызывали. Когда дошла до меня очередь и ввели в огромный кабинет, какой-то большой чин спросил меня, хочу ли я работать у них? Я ответил, что всю жизнь работал и должен знать, что мне предложат. Он сказал, что буду работать по специальности: «О вас как об отличном работнике имеется характеристика».
Я дал согласие и с этого момента считался работником ОКБ -«Особое конструкторское бюро 172»

Часть 5-я

Переезд в бюро-172

Через несколько дней нас троих отвели на первый этаж и выдали по две буханки хлеба, селедку-залом и по куску сахара, размером с кулак на каждого. Женщина принесла нам по полной миске каши. Мы съели кашу, по полбуханки хлеба, селедку вместе с головой, плавниками и хвостом и постучали ложками по мискам, прося добавки каши. Женщина принесла еще. Больше мы есть не решились, боясь заворота кишок.

Через 2 часа нас троих посадили в такую же машину, что доставила меня в тюрьму, и привезли на Ярославский вокзал. В сопровождении двух солдат мы пошли к поезду. Посадили нас в купе обычного вагона, не купейного.

В дальнейшем, я солдат буду называть цир - «цириками», что по-монгольски и означает солдат. Один рослый старшина предупредил, когда второй отошел: «Вы, ребята, вон того опасайтесь, это сволочь, а меня не бойтесь. Если есть что продать, давайте. Я принесу хлеба или еще чего. Обменяю на станции».
Так он и сделал. У меня ничего не было, а у одного из нас были кое-какие тряпки.

Привезли нас в Пермь, когда вышли, он сказал «цирику» чтобы двоих вел в тюрьму, а со мной пойдет сам, так как видел, что я совсем плох. Метров 200-300 пройдем , посиди отдохни, говорит. Так к вечеру мы дошли до тюрьмы. По дороге он сказал, чтобы мы заявили, что в дорогу нам ничего не дали, т.к. он не успел получить. Видите, оказался человеком.

Мы потребовала еду. Нам дали по буханке хлеба, пол ведра зеленого лука и эмалированное ведро каши. Втроем мы все это умяли и легли спать. На утро нас повели к врачу. Я сам на второй этаж подняться не мог, помог цир. Врачихой оказалась еврейка - Генриетта Марковна - отличная женщина. Когда я разделся, она цира выслала в коридор, а меня спросила: «Где это вас довели до такого состояния? Вы очевидно очень опасный преступник.»

В ее голосе я почувствовал иронию. Она заявила, что положит меня в стационар. Я к этому времени настолько отощал, что не мог сидеть на стуле. Не на чем было, одни кости торчали. В стационаре я лежал один. Каждый день с утра она приносила стопку водки или разведенного спирта, это конечно от себя, или яичко, пару картошек и т. д.
Одним словом, я не знаю почему, но ко мне она была очень хорошо расположена и, только благодаря ей, я остался жив. Когда я немного оправился от дистрофии, она меня выписала, и я отправился на работу в конструкторское бюро.

Для начала дали переработать редуктор. К вечеру я задание выполнил согласно указаний ведущего. Когда он утром пришел и посмотрел, он сказал, что я могу работать. Я взмолился и просил оставить меня у него, я буду ему помогать и помогать остальным работникам. Я все таки его убедил и затем, до самого перевода в знаменитые ленинградские «Кресты», работал с ним.

Он оказался очень хорошим человеком и мы подружились. Он только никак не мог забыть, как я ему два часа голову морочил, что не могу работать самостоятельно. Даже после освобождения, когда мы встретились в Ленинграде, он вспомнил этот случай.

Через пару недель я освоился и стал думать, что предпринять в те три часа с 7 до10, когда мы были свободны, т.е. после работы до отбоя. Узнав, что большой дефицит в кнопках, я обратил внимание на пол. Это, так сказать, начало моей индивидуальной деятельности. Все в столовку, вернее на кухню, с мисками, а я ползал по полу и выковыривал кнопки. За два дня я набрал их штук 300. Затем достал у столяров шкурки, они работали в подвале и изготавливали из дерева в натуральную величину модели пушек, которые мы проектировали.

Надраив кнопки до блеска, я объявил, что продаю кнопки. Три штуки на одну кальку. На вопрос, почему не четыре? Говорил: " Берите шесть, две в запас." Таким образом, я пополнял запас папирос, нам их вообще выдавали мало.
Затем я познакомился с химиком, которого привозили с завода один раз в неделю. Он стал мне на заводе доставать и привозить: эбонит, плексиглас, дихлорэтан и т.д. Я из цветного плексигласа клеил разные пуговицы, делал деревянные матрицы и пуансоны, с их помощью, нагрев заготовку из плексигласа, выдавливал вазочки и много разных других поделок. Часть изделий я ему отдавал, а он их реализовывал. После продажи химик привозил мне лук, чеснок, хлеб.

Затем я наладил изготовление мундштуков для сигарет, получались отличные. Ведь тогда этого ничего не было в продаже.
В мундштуках вся хитрость была в отверстии. Изготавливать пробовали, конечно, и другие, но отверстие получалось не по центру. А я сделал приспособление, и получалось идеально. Секрет, конечно, я не рассказывал, и мне начали давать подряд на сверловку. Сверлом служила сделанная из проволоки перка. Все это доставалось у заключенных столяров, конечно, не даром.

Химик, как потом я узнал, был вольнонаемный, отсидевший сын священника, и звали его Колей. Он предложил мне делать папиросы с половины, т.е. половина ему, половина мне.
Табак он привозил, и я так насобачился делать гильзы и набивать, что прямо массовое производство. Продавал он по рублю штука, мне шло 50 коп., правда, не деньгами, а продуктами.

Потом пошли зеркала. Фотограф давал мне старые негативы и отработанный проявитель. Негативы я отмывал, (как вы, наверное, сами понимаете, это были стеклянные пластинки), в субботу вечером. Смазывал края жиром, чтобы налитый сверху проявитель не перетекал через края, и наливал слой проявителя. Все это располагалось на подоконнике. В понедельник утром я сливал все и ставил сушиться. После сушки красил покрытую серебром строну масляной краской, а иногда и суриком.
Все это сбывалось отлично, но нехватало проявителя. Через два три месяца на зеркалах появлялись темные пятна, но нас это уже не интересовало. Делали и калейдоскопы.

Калейдоскоп, сделанный Игорем Георгиевичем

Для них нужны были узкие зеркальные полоски, мм. по 40-30. Химик меня обеспечил и победитом, с его помощью я и резал.

Затем началась эпопея со шкатулками с Диснеевскими рисунками. А как доставались липовые дощечки? Использовал я свою доску, чертежную, заменив ее на фанерную, а затем мою доску столяры распустили на 5-ти мм. дощечки.
Затем я стал договариваться с другими конструкторами, предлагая им за липовую доску фанерную и шкатулку. Отказов вроде не было. Резал я, выдвинув ящик стола, в него же ссыпалась и стружка. Начальник Евсеев смотрел на все это спустя рукава.

Однажды я не заметил, как сзади подошел начальник бюро Иванов Николай Александрович. Как мне потом сказал Евсеев, он некоторое время наблюдал за мной, а затем обратился ко мне и сказал: «Почему вы, Пономарев, в рабочее время занимаетесь посторонними работами?» Я встал и ответил ему, что 10 часов я сидеть за доской не могу, я должен немного отвлечься.
«Не увлекайтесь,» - ответил он и ушел. Дней через 10 он опять меня накрыл, но ничего не сказал. Через 5 минут пришел цир и сказал, что меня зовет полковник. Я подумал, что меня будут списывать в лагерь, но, когда я вошел в кабинет, он предложил сесть в кресло рядом с письменным столом. Я понял, что здесь что-то другое.
Из ящика стола он вынул фотографии орудий и спросил, могу ли я сделать рамки? Я спросил: « Это вам домой или кому- либо?» - «А вам, не все ли равно?» - ответил он. – «Если домой, это одна работа, а если кому-нибудь, это другая,» - говорю я. - « Это пойдет начальству, в четвертое артиллерийское управление»- пояснил он.

Я ему объяснил, что оформление, т.е. резьба на рамке, должно быть совершенно различное, для четвертого управления можно, например, вырезать старинную пушку с грудой ядер и т. д. А для дома нужно что-нибудь лирическое. Он согласился и сказал, что полагается на мой вкус. А так же спросил, что мне для этого надо. «Мне надо, чтобы в любое время я мог пользоваться столярной мастерской, материалами и инструментом. Кроме того, мне надо 50 г шеллака и 100 г спирта.» - «Ну вот, теперь еще и спирт,» - говорит он.

Кое-как его убедил, что я не пью, а спирт надо, чтобы развести шеллак и приготовить лак. Покрытые лаком рамки выглядят намного красивее. Он согласился и сказал, что спирт и шеллак будут у опера, и чтобы все это я развел на глазах у опера.
С этого времени я работал в основном на себя. Елисеев, узнав, что я работаю на начальство, помалкивал.

Рамки были сделаны и очень понравились. Стекла я попросил, чтобы вырезал кто-нибудь другой. Через некоторое время меня опять вызвали к начальству. На этот раз надо было сделать рамки для портретов.
После этого заказы посыпались как из рога изобилия. Начиная от ремонта пишущих машинок, ручек, изготовление ящиков и больших альбомов для фотографий.
Один альбом размером 400х350 я сделал в темно-вишневом коленкоровом переплете с заставками.

Затем меня спросили, не могу ли я сделать аламы. Это голова льва держит в зубах два ствола орудий. Говорю, что из дерева не будет иметь вида. Нужен металл - гарт. Это типографский металл для литеров. «Где я тебе возьму?» - «Достаньте литеры от пишущих машинок.» - «Ты еще прокламации будешь печатать». В общем, договорились, что он достанет, но все это я должен расплавить в присутствии опера. Сделал из дерева модели, залил гипсом, получилась литейная форма. Расплавил гарт и залил сразу пять форм. Почистил мелом и получились очень приличные алмы.

На месяц меня отправили на 172-й завод, где я занимался, в основном, добыванием себе материалов, из которых можно было что-нибудь сделать.
На этом же заводе я занимался некоторое время проектированием пушки с коническим стволом с входным диаметром 75 мм, а выходным - 36 мм. Снаряд был диаметром 36мм и имел две юбочки по ф. 75 мм для уплотнения пороховых газов при выстреле. При выстреле, при движении по стволу, юбочки постепенно складывались, и снаряд вылетал ф36мм.

Но благодаря большому начальному диаметру скорость вылета была огромной. Не удавалось только стабилизировать его полет, кувыркался.
Одним словом, через месяц меня вернули назад в ОКБ. Там я продолжал свою деятельность где-то до конца 44 года.

Затем в один из дней нас погрузили в столыпинский вагон, но не по 28 человек в купе, а по четыре и повезли в Ленинград в «Кресты». По дороге на какой-то станции нас задержали на двое суток. Есть было нечего, и с двоими цирами нам разрешили сходить на базар и продать, кто-что может. Тут мы реализовали все что могли, принесли еду и мы благополучно прибыли в Ленинград и разместились в «Крестах».

Здесь я сел за доску, но продолжал втихаря делать брошки, вазочки, но все маленькое. На меня, конечно, стучали и два или три раза вызывали к моему начальнику.
Пивоваров Семен Фадеевич говорил, что бригадир моей работой доволен, но он просит, чтобы свою халтурку я делал незаметно, чтобы не бросалось в глаза остальным.

Через некоторое время, по-моему в начале 1945 года, нас-11 человек-отправили на завод «Большевик». Там я работал в отделе Главного механика по модернизации кузнечно-прессового оборудования. В основном, это были гидравлические пресса. Приходилось ходить по цехам, для этого было выделено два охранника, но они были парни ничего, спрашивали куда я пойду, а сами ложились спать в насосной, только предупреждали, чтобы я не попался оперу и, когда пойду назад, заходил за ними.

В бюро я очень быстро со всеми познакомился, и это был основной рынок сбыта моей продукции и получения продуктов.
В цехах рабочие ко мне тоже относились хорошо, а циров недолюбливали, называли их бездельниками. На заводе я тоже развернул бурную деятельность. На шихтовом дворе, куда свозили раскуроченное немецкое оборудование, я находил инструмент, электродвигатели, наждачные круги и многое другое. Циры тоже любили со мной ходить, т.к. находили и себе что-нибудь нужное и помогали доставить это все в тюрьму, которую нам оборудовали на втором этаже компрессорной.

Это большое помещение было человек на 50, а нас было 11 и 2 цира, они занимали отдельную комнату, и должны были нас сопровождать, если надо было куда-то идти.
В большой ванной комнате, где, конечно, ванны не было, поставили мы умывальник, затем я установил большие тиски, наждак, две электро-печки, из которых одну накрыл колпаком из асбеста. Благодаря этому, температура там поднималась довольно высокая, во всяком случае, достаточная для закалки. Затем были притащены грузы для прессовки и небольшая разметочная плита. Во всех этих делах принимал деятельное участие и остальной народ, в том числе и цирики.
Довольно много времени я проводил в химической лаборатории. Установил две трясучки для прецизионного литья, стойки для нагревания пробирок и колб.

Занимался ремонтом аналитических весов, электроплиток и тому подобными делами. Одним словом, делал все, что было нужно лаборатории. За это они подбрасывали мне кое-что из продуктов. Сухой кисель, яичный порошок, белый хлеб. Цирикам, которые дремали в коридоре, иногда подносили стакан разведенного спирта.

Благодаря этому, я практически мог ходить, вообще, куда угодно. Циры больше всего не любили ходить со мной в контору Главного механика. Сидишь там, говорят, как собака сторожевая, а все мимо ходят и посмеиваются.

На заводе было два случая, которые надо отметить особо. Как-то Главный механик сказал, что меня просил зайти директор. Я зашел, и он предложил мне вместе с ним написать ходатайство о моем досрочном освобождении. Он собирался ехать в Москву и лично попросить начальника 4-го управления, чтобы тот обратился в соответствующую инстанцию НКВД.
Через несколько дней он меня снова вызвал и показал резолюцию на моем ходатайстве, за подписью Берии. Черным по белому было написано: «Считаю время для освобождения неподходящим».
Я сказал директору, что ничего другого и не ждал. «А мы надеялись, что Вы будете работать у нас, т.к. такого механика у нас еще не было. Тот, который сейчас, как мне стало известно, все свалил на Вас, а сам мало что понимает в оборудовании горячих цехов.»

Второй случай, меня вызвал Главный механик. «Мне,- говорит,- неоднократно сообщали, что Вы кустарь и в свободное время изготавливаете разные изделия. Не можете ли Вы нас выручить. Нет на заводе метчиков м 3, а Военпред системы не принимает без табличек. Мы остаемся без зарплаты и премии, если у вас есть дайте пожалуйста, я вам верну, как только получу в двойном количестве». Метчики у меня были и я дал.
Вскоре он вернул мне 4 экземпляра отличных американских метчиков. Один из них дожил до настоящего времени.

А третий случай такой. В мое отсутствие пришла оперша (паршивая баба) и начала делать повальный обыск.
Когда дело дошло до моего письменного стола и рядом стоящей тумбочки, она просто рассвирепела: «Чье это все?»
Ей ответили, что Пономарева. Действительно у меня в столе, тумбочке, было все забито ухонными ножами по 350 мм длиной и материалом для них. Она разоралась: «Что он дома что ли или в тюрьме, пусть придет немедленно ко мне».

Перочиный нож работы Игоря Пономарева

Я пришел, и сразу же пришел цир и приказал идти к оперу. Меня предупредили, чтобы я сразу взял с собой пару складных миниатюрных ножей, которые я изготавливал. Там была пилка, ножницы и два лезвия. Все это из нержавейки и отполировано. Конечно, все это чисто декоративное. Пошел, она опять разоралась. Где все это я достаю, куда потом деваю. Я объяснил, что для работы мне нужны бумага, карандаши и прочее. Вот я и меняю.

Вынимаю один ножичек и подаю ей: «Посмотрите, ну что можно сделать таким ножичком?»

У нее глаза разгорелись: « Что это вы тоже сделали?» - «Конечно, если вам понравилось , то можете оставить себе.» Она поблагодарила, но мне говорит, хотелось бы два таких. Я лезу в карман и достаю второй, отделанный красным оргстеклом, а первый был зеленый.
С этого дня она больше ничего у меня не проверяла. И даже письма стала отдавать все и не требовала их возврата.

А еще чем я занимался? Делал большое количество пуговиц из цветного оргстекла. Шли они тоже нарасхват. Не надо забывать, что в то время в продаже ничего из ширпотреба не было.
Шли хорошо кухонные ножи разного размера, опасные бритвы. Для них я брал наружные кольца от старых подшипников.
В кузнице их нагревали и расковывали в нужные мне полосы. Затем я обрабатывал их на наждачном круге по форме, которая требовалась, и отдавал закалить. Затем уже шла окончательная отделка и полировка. А с ручками к ним проблем уже не было никаких. За них рабочие доставали мне нужный инструмент и материал.

Мой стол стоял вплотную к другому столу, так что напротив меня сидел профессор Ленинградского Политехнического Института Валентин Савич Наумов. Чем он занимался, я сейчас уже не помню, но по цехам он не ходил, это точно, все что-то писал. Но я наладил дело так, что все работы по полировке отдавал ему. Конечно, свою долю он за это получал. Больше, правда он ничего делать не умел. Ну а расплачивался я как? Вечером мы вдвоем садились ужинать. Пили кисель из порошка с белым хлебом, или жарили яичницу, тоже из порошка. В общем, отношения были хорошие, и мы потихоньку существовали.

Часть 6-я

ОКБ-172

Так было до осени 1945 года, когда отношения с Америкой испортились, и нас вернули в «Кресты». Почти все пришлось оставить на заводе, за исключением мелкого инструмента.

Опять я сел за чертежную доску под началом Пивоварова, который в последствии стал директором НИИ им. академика Крылова, и с 1962 года под его началом работал мой сын Олег, закончивший к этому времени Горьковский Политехнический Институт. Но это совсем уже другая история.

Через пору месяцев после нашего возвращения в «Кресты», мой друг Василий Васильевич Померанцев сообщил мне, что в Красноярске открывается новая шарашка ОКБ - 172, но с геологическим профилем, и у кого есть научные труды, того переведут туда, Пивоварова переводят туда как консультанта начальника ОКБ. Так как мне все равно предстояла ссылка, я решил, что лучше перебраться туда раньше, и попросил Померанцева прозондировать почву, нельзя ли мне перебраться туда тоже. Он обещал поговорить с начальством и сумел доказать, что я буду весьма полезен. Я подал заявление о переводе, мой начальник Иванов, что был моим начальником и в Перми, и слушать об этом даже не хотел. Но через пару месяцев пришла бумага с предписанием направить меня в Красноярск в ОКБ-172.

Дней через десять, меня, моего приятеля Середнева и кращенного еврея бывшего гардемарина Рузова, повезли на Московский вокзал. В Москве перевезли на Ярославский вокзал и повезли в Загорск. Там был лагерь, где работал Туполев со своими коллегами. Через пару дней почему-то меня одного присоединили к их группе, где я проработал полтора месяца. Конечно, не конструктором, т.к. в самолетах ничего не понимал, а деталировщиком.

Помню, приехали на двух машинах энкаведешники, выстроили всех в коридоре и зачитали приговоры. Всем по 10 лет, а они думали, что их будут освобождать. Зачем нас всех там держали неизвестно, но в один «прекрасный день» повезли электричкой в Москву и водворили в тюрьму «Матросская Тишина», она тогда была, в основном, для малолеток. На троих отвели большую камеру и сказали, что при надобности стучать в дверь и циры будут отводить в уборную, так как парашу они не поставили.

Однажды, возвращаясь из уборной вместе с циром, я услышал в одной из камер, мимо которой мы проходили, страшный писк, шум, мат.Спросил цира, что там происходит? Он говорит, что посмотри, если хочешь. Открыл кормушку, и я заглянул во внутрь. Моему взору представилось человек 40 девчонок, примерно лет от 8 до 12. Некоторые совершенно голые - все проиграли. С матом они кинулись к кормушке и начали спрашивать, кто я и что, я объяснил, но они не поверили .

Дал закурить, что было, и цир захлопнул кормушку. Отошли мы шагов на пять, как раздался страшный стук в дверь и кормушку. Цир говорит: «Подожди, я сейчас их проучу». Открыл снова кормушку и сунул туда лицо. Но девчонки к этому были уже готовы. Они схватили одну из них, которая была совсем голой, подняли к кормушке и ее голым задом ткнули ему в нос. Ну он тут матерился и плевался. Пошли снова в туалет, помыть ему лицо. Вот так проучили они его.

Здесь мы просидели еще дней десять. Как-то утром, повели нас во двор и засунули в воронок, а кроме нас, туда загнали еще человек 15-20 и среди них женщин, захлопнули двери, окон нет, темнотища, и повезли на Ярославский вокзал.

Как мы доехали до вокзала в целости и сохранности, сказать трудно. Всю дорогу приходилось обеими руками защищать свой природный дар. Вылезли мы все мокрые от пота, так как девки были ну уж очень нахальные. На вокзале посадили нас в столыпинский вагон, но, правда, в отдельное купе. Четвертым оказался у нас старик священник, он умер через пару часов как прибыли в Горький.

В остальных купе везли урок, там их набивали человек по 20 в купе. На оправку водили два раза в день, утром и вечером. Порядок был такой: решетчатую дверь открывает цирик и стоит у открытой двери, раздается команда: на оправку по одному бегом. У сортира стоит другой, только человек расстегнет штаны, как уже команда: следующий. Ничего не успев сделать, бегом назад. По этому мочились в ботинки, а потом выливали в сортир.

Привезли в Горький и прямо в баню. В бане часто выяснялись личные отношения. Там могли и в шайке утопить, и голову пробить, и задушить. В предбаннике выдавали кольцо разрезное из проволоки миллиметров 300 в диаметре. Раздеваешься и все шмотки, за исключением того, что из кожи, надеваешь на это кольцо и сдаешь в прожарку. Теперь двигаешь в помывочную, получив по дороге кусочек мыла величиной в один куб сантиметр. Помывшись, а иногда и просто побыв в помывочной, выходишь в предбанник. Когда все вышли, начинают выкидывать кольца с одеждой из прожарки, все раскаленное.

Тут начиналась свалка, т.к. к куче всем сразу не подойти, а циры пользовались этим, чтобы с кольца что-нибудь спереть. Затем заходит цир и спрашивает, все ли оделись. Начинаются жалобы, у кого что пропало. Он уходит и говорит, что, когда все найдется, чтобы постучали. Через десять минут заходит снова. Опять чего-то нехватает. Тогда он говорит, что кормиться поведут только тогда, когда все найдется. Проходит еще 10 минут, опять приходит. Ему урки заявляют, что тут все контрики баламутят (такое прозвище было у политических), вон, мол, лежат все потерянные вещи. Наконец все нашлось, и ведут на кормежку. Но такой порядок был только в Горьковском централе.

Через несколько дней, опять в Столыпинском вагоне в отдельном от урок купе двинулись к Вятке. В Вятке к нам приставили двух ссучившихся урок , то есть которые заложили своих. Они начали играть в карты, сделанные из старых газет. Играли они недалеко от меня, и я понял, что играют на мою шапку из цигейки. Так как их в купе было только двое, то, когда он протянул руку за шапкой, я дернул его изо всей силы за нее, и он полетел на пол. Постучали в решетку и сразу подскочил цир. В чем дело, говорит . Так мол и так, отвечаем. Он раздел их догола и стал допытываться, чьи это вещи у них. Они уже успели и у других украсть кое-что. После этого он засунул их к уркам .

Через час пригнали нам нового. Этот оказался механиком с военного судна, которое присутствовало на Ялтинской конференции. Там он и получил 10 лет по 58 статье за то, что спросил, почему американцы пускают на свои суда и все показывают, а мы нет. Этого вопроса было достаточно, чтобы получить десятку. Расположился он рядом со мной, и выяснилось, что к уркам он попал по ошибке. Я спросил, не приводили ли к ним двух урок? Приводили, говорит, их тут же затащили под нары и там удавили. Позвали цира и сказали вот, мол, двое заболели и надо врача, а то еще скажете, что мы виноваты. Урок по очереди таскали на допрос, но по одному они ходить отказывались, только вдвоем, так как одному не доверяли.

Из Вятки повезли нас в Свердловск, где мы пробыли дней десять. В один из вечеров, нас троих спустили в большой подвал. Вдоль одной из стен были установлены металлические клетки, как в зверинце, в них сидели «тяжеловесы». Так называли заключенных, имеющих сроки в общей сложности по 100 и более лет. Несмотря на зиму, до пояса раздетые, все в татуировках, среди которых были даже очень оригинальные. Как например: « Долой Сталина, да здравствует Трумэн! Давай Трумэна! » Но, несмотря на такие, казалось бы , политические лозунги, они сидели не по 58 статье, а по 59-й. А это совсем другое дело. Это просто бандитизм с несколькими лагерными убийствами. И вот эти все Сашеньки, Коленьки, Петеньки устраивали по ночам шмон. Отбирали у всех все, что понравилось: сало, белый хлеб, сахар, рубашки, штаны. Взамен кидали какое-нибудь старое рванье. Потом они все это отдавали цирам, а те взамен приносили тяжеловесам табак, водку.

К нам подскочил один из таких шестерок и стал требовать табак для тяжеловесов. Я ему по фени говорю, что нет у нас, вот сижу и сам сосу…., ты к нам не приставай, мы атомщики. Когда он это услышал, то говорит: «Если кто подойдет, скажите Коленька трогать не велел, » - и даже дал мне немного табаку. На следующий день утром была сортировка, и нас троих отделили ото всех, и конвоиры свои. Коленька увидел это и крикнул: « Хорошо, что вас не тронул, вы, действительно, атомщики». Урки знали, что все кто под спецконвоем, значит это казенное, и если что-нибудь пропадет, то хлопот они наберутся. Насидятся на хлебе с водой, да и в наручниках.

Дальше было еще несколько пересылок, но все они прошли без особых инцидентов. Наконец, прибыли в Красноярскую тюрьму. Пробыли там дней 10, конечно, волновались, почему за нами из ОКБ -172 никто не приезжает и не забирает.

Наконец в один прекрасный день вызывают на этап. На дворе мороз градусов 40, начали сажать в открытый грузовик. Когда подошла наша очередь появились циры из ОКБ, посадили в машину и повезли в ОКБ. Там меня назначили помощником начальника мастерской по ремонту точных приборов: манометров, барометров, нивелиров, теодолитов, аналитических весов и т.п.

Появилась возможность опять развить бурную деятельность. В мастерской у меня был несгораемый шкаф, в котором хранились инструменты, химикаты, спирт. Все это было необходимо для ремонта приборов, промывки оптики. Первым делом начал искать связи с вольняшками, работягами и даже с кое-кем из урок. Все это были нужные люди. Примерно через месяц все было налажено. Наладилась связь и в машинописном бюро с машинистками, т.к. ремонт машинок тоже входил в мои обязанности.

Мне подчинялось 5 работников, все они были инженеры, за исключением одного, который был к тому же и вор. В механической мастерской я познакомился с токарем и сварщиком, которые выполняли мои заказы за спирт. Урки поставляли мне материалы. Как-то ночью они размотали катушку немецкого кабеля в свинцовой оболочке и весь свинец с него сняли, а потом голый кабель намотали аккуратно обратно. Примерно через год понадобилось проложить этот кабель и был большой шухер. А свинец понадобился мне для производства дроби для одного охранника, который с большим трудом за это протаскивал мне продукты и, главное, водку для расчета с рабочими.

Дробь я делал специальными щипцами, которые мне изготовили в мастерской, а переправлял за заводской забор следующим образом: окно моей мастерской выходило на улицу, и было всего два метра до стены, отделявшей заводскую территорию. Когда становилось темно, я выставлял трубу в окно так, чтобы другой ее конец оказывался на улице. Цирик, которому нужна была дробь, зажигал спичку, подавая мне сигнал, что мол все в порядке, а я мигал ему светом. Я сыпал в трубу дробь, а он подставлял за забором под трубу мешок, за пять операций, таким образом, он получил всю дробь, которую я накатал. За все это я получил порядочно всяких продуктов.

Был у меня приятель, Володя Ромашов, который потом оказался вместе со мной в ссылке под Красноярском. Моя жена очень хорошо его помнит, он потом был частым гостем у нас в Шилинке. А здесь на заводе в его обязанность входило наблюдение за порядком на дворе, поэтому у него была масса свободного времени. Он был очень простой и общительный человек, благодаря этому очень быстро установил хорошие отношения с вольняшками, так мы называли вольнонаемных рабочих и ИТР. Кроме того, он у меня был главный помощник по питанию и кашевар. Обычно часов в 20 , он заходил и готовил нам еду - кашу , лапшу.

Первой задачей для меня было сделать токарный станок, хотя бы самый элементарный. Для направляющих я использовал две трубы, заднюю бабку и переднюю сварил Степан, а суппорт я сделал из какого-то крана, привод и все остальное тоже было изготовлено из подручных материалов. Одним словом, можно было уже делать кое-какую грубую работу, не обращаясь к токарю Толе. На этом станке точились ручки к ножам и другая всякая мелочь. Затем началось изготовление винтового пресса, с диаметром винта 80 мм. Винт, гайку, стойки выточил Толя, а траверсу и нижнюю плиту сварил, опять же Степан. Получился вполне приличный пресс для прессовки из нержавейки столовых и чайных ложек, сковородок, днищ для кастрюль. Работал у меня так же молодой лекальщик Коля, с его помощью я и изготовил нужные штампы. Получались отличные, по тем временам, изделия. На все тогда был дифицит.

На территории завода была еще отдельная зона, где работали урки. Они занимались переплавкой сурьмы, выжигали оттуда мышьяк. Работали они в противогазах, но несмотря на это, через два три месяца у них проваливались носы. Их списывали в другие лагеря умирать, а сюда привозили новых. Им на разборку и переплавку привозили разную разбитую военную технику, немецкие сбитые самолеты, танки. Все, что было из листа - дюраль, нержавейка - попадало ко мне с помощью Коленек, Сашенек. За это я наливал им по 100 грамм водки, они хотели по 150, но я отговорил, объяснив, что с первого раза окосеют и не смогут работать и тогда лишатся этой возможности навсегда, и они согласились. Весь этот материал и шел на изготовление нужных предметов.

Самое сложное потом было вынести готовую продукцию за ворота. Вольняшки делали это с помощью охраны, так как те тоже хотели иметь ложки, вилки, сковородки . Начальник режима тоже был у меня на крючке. А произошло это следующим образом: в верстаке у меня было 12 столовых ложек на продажу, а он нагрянул с обыском. А перед этим произошел печальный случай с одним инженером. Он выпил по ошибке, вместо спирта, ацетон. Мне выдавали для работы эти, так сказать жидкости, и я для непроизводственных нужд отливал часть в одеколонные флаконы, и все это стояло в сейфе. Как-то вечером он прибегает ко мне и говорит, что выпил 50 грамм ацетона. "Давай, - говорю, - быстро пей воду до рвоты и иди доложи конвоиру," - а он ничего делать не стал и пошел прогуляться по зоне.

В этот день было кино, но я, обычно, не ходил. Когда стали из кино все выходить, его нашли лежащим у дверей без памяти. Отвезли в больницу, а утром пришел цир, который его караулил, и сказал, что ночью он умер, не приходя в сознание. Я быстро собрал его вещи, часы, разные поделки и пошел отнести к себе, как нагрянул начальник режима с энкавэдешниками. Начался повальный обыск, но кроме мизерного количества спирта ни у кого ничего не нашли. Мой сейф был законный и предназначен именно для хранения таких вещей, но там лежало 12 столовых ложек. Я говорю, что это для столовой, но начальник режима усомнился и забрал их себе, как он сказал, для выяснения. Месяца через два он меня вызывает и спрашивает, могу ли я на ложках, выгравировать инициалы. «Могу, - говорю, - какие буквы-то надо?» Он называет свои инициалы.

А у меня был один знакомый, который, который хорошо рисовал, вот я ему и заказал вязь. Он сделал несколько вариантов, я отнес их показать начальнику режима. Оказалось буквы имени его жены, его имени и их фамилии. Мне, чтобы это сделать, конечно, нужны были кое - какие инструменты: зубило, фрезы. Все это он мне принес, и я изготовил. Кроме того, что он хотел, я отгравировал цветочек с листиками. Он был очень доволен. Результат, как говорят, налицо, больше он ничего не замечал, что бы я не делал.

Вот таким образом и текла моя жизнь. За работой дни проходили незаметно. Я предпочитал до 23-х часов находиться в мастерской, а не в бараке, где непрерывно происходили споры о всяких пустяках. Два раза начальник тюрьмы возил меня к себе домой и оставлял со своей женой до вечера, я настраивал им пианино.

В физической лаборатории, что была при тюрьме, мне настроили камертон, который я выпилил, на ноту «ля». Надо было там сделать еще кое-какой ремонт молоточкам и педалям. Я, конечно, морочил им голову, чтобы протянуть это все как можно дольше, так как там меня хорошо кормили. Если бы на него донесли, то он получил бы лет 10 за связь с заключенными.

Винтовой пресс работал отлично. За один удар вырубалась заготовка ложки, за второй получалась нужная форма. Оставалось зачистить на камне края и немного отполировать. Из нержавейки я делал также подстаканники с резными боками, но это была кропотливая работа, и за нее хорошо очень платили. Деньгами я, конечно, не брал, только продуктами.

Рядом с мастерской была большая комната, где работал молодой парень Миша. Я часто у него просиживал и присматривался как он шил, помогал иногда, когда была запарка. Вот тут-то я и научился немного шить. Правда, мерки снимать не умел, но по старой вещи скроить и сшить мог.

Примерно через полгода Миша ушел, срок отбыл. Энкавэдешники видели меня у него не раз и, поэтому, стали обращаться ко мне. Сначала я брал только в ремонт, а потом рискнул перешить брюки, потом перешил полушубок, шил шапки. Правда, пиджаков не брал, да и времени у меня было мало. Мне было выгоднее заниматься в своей мастерской.

Начальник мой был тоже заключенный (бытовик ) мужчина средних лет, отличный человек, мы с ним дружили. Вот так день за днем катил, и срок тюремного заключения сокращался, и приближалась ссылка.

Вещи, умершего от выпитого ацетона, мне удалось с письмом отправить его матери. Жаль было, что ему оставалось сидеть несколько месяцев, и ссылки не было.

За 2-3 месяца до ссылки мне надо было позаботиться о переправке инструмента за ворота.

Был у меня большой друг Владимир Владимирович Померанцев . Я с ним сидел в крестах, в Пермской тюрьме и в Красноярском лагере. Он был большой специалист по геологии угля и цветных металлов. Имел труды. Его досрочно освободили и сделали консультантом начальника ОКБ, разрешив жить в Красноярске, хотя у него тоже была ссылка. Так вот через него я переправил весь необходимый мне инструмент, который, как я предполагал, пригодится мне в ссылке. Когда я оказался уже в Шилинке, так назывался поселок в глухой тайге в 60 км от Красноярска, он все мне привез, т.к. приезжал с ревизией в филиал ОКБ, который находился здесь же в Шилинке.

И вот наконец наступил день, когда меня вызвал начальник режима, отобравший у меня ложки, и заявил, что сегодня - 16 ноября 1952 г. – я освобожден « в связи с окончанием 10-ти летнего срока тюремного заключения» и что через два часа меня повезут в Шилинку, это Сухобузинский район Красноярского края. До Шилинки ехать часа 3-4 на машине от Красноярска. Через 2 часа я был готов, и за мной пришел цир, который и вывел меня за ворота лагеря.

Часть 7-я и последняя

Ссылка

За воротами нас поджидал военный джип, солдат сел с шофером, а я примостился сзади. День был морозный, а перед этим шел снег, и дорога была заметена во многих местах, так что ехать было довольно сложно. Отъехав километров 150, мы остановились около харчевни, так как страшно все замерзли.

И тут я сразу выпил полстакана водки, разбавленной кипятком, и съел две тарелки горячих пельменей. Это все сразу согревает и бьет в голову. Двинулись дальше. Некоторое время еда согревала, а потом опять начал замерзать, ватник согреть не мог.

Проехав еще 100 км, доехали до поселка Шила и здесь свернули на проселочное бездорожье. Ехать оставалось всего 6 км, но дорогу пересекали несколько ложков, довольно глубоких. При таянии снега и дождях они становятся непроходимыми, так как в них стоит вода, и двигатель уходит наполовину под воду. Даже трактор не может пройти. Но была зима и снегу надуло местами до двух метров. Приходилось вылезать и искать, где снега меньше , затем с разгона стараться преодолеть ложок, что с первого раза, несмотря на привод всех четырех колес, не удавалось. И только с двух - трех раз выскакивали из ложка.

На одном таком ложке так тряхануло, что я стукнулся головой о крышу. Крыша, правда, парусиновая, но шею я так повредил, что три месяца не считал звезды. Трудно было поворачивать голову, и до сих пор, иногда резко повернешь голову, и чувствуется боль.

Таким образом к вечеру мы добрались до Шилинки. Меня сдали коменданту, к которому я должен был каждую неделю приходить и расписываться.

Филиал ОКБ расположился в трех двухэтажных домах. В одном работало человек 15 инженеров, во-втором было общежитие, а третий - занимали геологи. Но не работники ОКБ, а работники Цветметзолото, которые от нас ссыльных держались подальше. В филиале был один начальник от НКВД и один гражданский не ссыльный.

Меня поселили на первый этаж в угловую комнату рабочего дома, т.к. другого места не было. В комнате было еще двое таких же, как я. Рядом была большая комната, где собирались работяги-обслуга, у них была печка, и после работы я ее топил до отхода ко сну, т.к. в нашей комнате было холодно. Днем я ходил на работу, вернее поднимался на второй этаж, а после работы спускался к себе вниз.

В полкилометре от нас был поселок, где жили ссыльные немцы Поволжья в страшной нищете, в самодельных халупах. Немцам дали по корове, а работать было негде, и они брались стирать, помогать ухаживать за больными и за любую работу. С большим трудом могли заработать только на хлеб, хотя помогала продажа молока.

Я подчинялся только одному начальнику, своему другу Померанцеву, который был помощником начальника основного ОКБ, что очень не нравилось начальникам филиала. Но идти против Померанцева боялись. Поэтому я чувствовал себя свободно. Работы мне Померанцев присылал столько , что я ее выполнял за два-три дня, а потом сидел и строил планы на будущее, как построить времянку и завести хозяйство.

Из комнаты, где мы жили втроем, двоих переместили в общежитие и я остался один, чему был очень рад. Дело в том, что ночью приходилось вставать по нужде 2-3 раза, а это значит надо было одеться, выйти на улицу и пройти метров 50-60 до уборной, которую мы называли метро, поскольку на дверях была нарисована большая буква М. Оставшись один, я немедленно просверлил дырку в углу комнаты и вставил в нее воронку, которую утром убирал.

Весной меня перевели в общежитие, где нас было 4 человека в одной комнате. Я сходил к леснику, усадьба которого была в 50-ти метрах от общежития, и договорился сходить с ним в лес, чтобы он показал мне, где я могу срубить нужный мне лес. Я хотел построить времянку, да и дрова были тоже нужны.

Один кубометр стоил 3 руб., но никто никогда не проверял, сколько ты срубил, важно было, что ты заплатил. Обедать я ходил в поселок, где была столовая и пекарня. Кипятильник у меня был самодельный и, когда был свет, мы им пользовались. Свет был от генератора с тракторным двигателем, зимой до 8-ми часов вечера. А летом обходились совсем без него.

Дело со строительством у меня обернулось совсем не по моим планам. Ранней весной, когда в ложках вода ушла, с помощью трактора завезли 6-ть трехквартирных домов. Начали рыть фундаменты под дома и под печки . Как клали, не помню, знаю только, что до окна было полтора метра. Глубина фундамента была небольшой, где-то всего полметра.

Когда начали класть первые венцы, я обратился к начальству с предложением помогать плотникам с раннего утра до темноты, но чтобы за это мне выделили 2-х комнатную квартиру. Начальство согласилось, и я начал помогать плотникам. Через полтора месяца все дома были собраны, и началась внутренняя отделка, кладка печей и плит. К этому времени все квартиры были распределены.

Дом в Шилинке (рисунок Игоря Георгиевича)

Хозяйство в Шилинке

Я получил то, что хотел, и сразу занялся своей квартирой. Коля-печник показал мне как класть очаг, а затем и всю печь с тремя дымоходами. Вся арматура была: дверки, задвижки, конфорки, проволока, и я очень быстро сложил печь в комнате и плиту на кухне. Затем обил стены и потолок дранкой, заштукатурил и побелил. Была большая яма с известкой. Другие квартиры дранкой не обивали и не штукатурили. Нам по расценкам эту работу оплатили.

Когда я окончил кладку плиты и печки, Коля вывел трубу, и кровельщик покрыл крышу толем. Теперь надо было налаживать хозяйство. В первую очередь, я обзавелся курами и петухом, а позднее гусями и индюками, доведя поголовье до 72 штук.

Нужен был, конечно, погреб, и мы с Игорем Ганцем, с которым я еще в лагере дружил, вырыли большую глубокую яму, обложили изнутри тонким лесом, а сверху из осины построили сарай.

Летом недалеко от дома, перед тайгой, я присмотрел участок, примерно соток 17-ть и решил его занять. Единственный трактор в поселке, который зимой давал свет, вспахал мне все это дело, так как я помогал трактористу в ремонте трактора, а у него кроме молотка да зубила ничего не было. Он мне и бревна на дрова из леса привозил.
Перед домом их было сложено не менее 100 кубов, причем береза и сухостойная сосна. Диаметром они были по метру и длиной метров по семь.
Вся эта заготовка, конечно, происходила зимой. Мы с трактористом два дня грузили их на сани, а уже около дома пилили по полтора метра длиной, а потом я уже сам пилил по полметра.

Поскольку деревья были толстые, приходилось пилить и откалывать куски, кантовать и снова пилить. Помогал мне в этом немец Петр Гергартович, уже немолодой человек, но зато за труды ему выделялся один ствол, чему он был несказанно рад, т.к. ему этого хлыста хватало на всю зиму.

Дрова получались отличные и разжигались даже без щепок.
Жене, которая потом приехала ко мне, это очень нравилось, правда копоть из трубы валила изрядная. А вот бабы начинали кричать: « Снимайте скорее белье, Пономаревы опять смолянками топят».

Топить приходилось много, особенно летом, так как происходила сушка грибов, а каждая партия сушилась дня 4 над плитой и в духовке. Собирали в основном подосиновики и подберезовики, их была здесь тьма. Солили только белые и грузди и, в отдельной кадушке, рыжики.

Конечно, кадушки я тоже делал сам. Подыскивал в лесу сухостойную осину, возможно большего диаметра, отпиливал кругляки по 550 мм и раскалывал на клепку, осина очень хорошо обрабатывается. Многие, конечно, просили тоже сделать, но я отказывался, т.к. работа очень трудоемкая.

В погребе еще стояло 2 кадушки с соленой капустой, а свежая, висела под потолком. Были в погребе также отсеки для картошки, морковки и свеклы.
Лук хранился дома в связках. Весной я даже продавал соленую капусту - алюминиевая плошка 3 руб.

Капусту я не сажал сам, ее в огромном количестве для Энкавэдешников сажали немцы, так что по осени ее никогда всю не удавалось вывезти. После уборки образовывался бурт метров 50-60 в длину и шириной метров 5, и брать можно было, кто сколько хочет. Одну десятую часть разбирали, а остальное оставалось до весны и весной, превратившись в вонючий кисель, текло. Кадушки для засолки были только у меня.

Мясом запасался с первыми морозами. Немцы продавали свой прирост скота, и я брал половину задней коровьей ноги и вешал ее за окно на мороз. Там же висел мешок с замороженным молоком литров на 15-20. Надо молока - отколол и растопил. Замораживали его в алюминиевых плошках, такую форму оно и имело. Словом с питанием проблем не было.

В магазине можно было купить разные крупы и сахар. Мы, ссыльные, отоваривались в первую очередь, как приходила машина с продуктами, а остальное население и немцы - потом.
Машина приходила раз в неделю, она же привозила материал и новые задания и увозила сделанное.

Как-то я увидал, что новый человек пилит дрова. Оказалось это новый ссыльный - Айк Айрапетович - зубной техник. Вскоре мы с ним подружились, и он часто стал приходить к нам в гости.
Как-то за разговорами мы решили с ним организовать зубной кабинет. Я должен был получить разрешение у начальства, т.к. я был с ним накоротке, но за это я на 50 % входил в пай.

Начальству, конечно, тоже надо было лечить зубы и ставить коронки, поэтому нам разрешили взять однокомнатную квартиру, которая пустовала, и выдали пропуск в Красноярск для закупки кое-какого оборудования. У Айка денег, конечно, не было, а я кое-что уже скопил.

Согласия на поездку в Красноярск начальник долго не давал, но потом, посоветовавшись наверху, разрешил. И вот, наконец, я с нашей машиной еду в Красноярск. Приехав туда, я остановился у Христофорова, который был уже вольнонаемный. Впоследствие, когда я уже жил в Ленинграде, я часто бывал у него на даче в Токсово. Я пошел искать и читать объявления. И мне посчастливилось сразу найти то, что надо.

Продавался зубоврачебный кабинет. Жена продавала кабинет умершего мужа, и у нее был уже в кармане билет на завтра в Ленинград. Запросила она 2000, а я давал только 1800. Деваться ей было некуда и она согласилась. С нашим шофером я уже договорился, где я его найду, мы все забрали и через два дня тронулись в путь, и все было доставлено в Шилинку.

Конечно, нам много чего нехватало, но был стеклянный шкаф, ножная дрель и разные инструменты. Все это мы поместили в выделенную нам квартиру. Айк составил список необходимых материалов, и я послал письмо моей сестре, которая жила в Ленинграде. Через две недели Ксения прислала все необходимое.

Весть о том, что открывается зубоврачебный кабинет, распространилась мгновенно, и к нам начал приходить народ. Приходили лесорубы километров за 50-60, но принимать мы могли только по 3 человека в день. Летом они ночевали на крыльце, а зимой на кухне. Еду они приносили с собой и готовили пищу на себя и на нас. Полировать коронки и мосты я заставлял их самих. Все равно делать им было нечего. А для себя они, конечно, старались во всю.

Беда была в другом, Айк был не зубной врач, а протезист. Лечить зубы не умел, а я и подавно. Опять пришлось договариваться с начальством, чтобы разрешили мне сходить в поселок километров за сорок, где жил зубной врач. Разрешение дали, и я пошел тайгой. Договорился с ним, что буду присылать по три человека и чтобы он лечил добросовестно и не морочил голову людям.
Они будут жить у него, если надо, кормить его, а он чтоб при необходимости сверлил даже по три зуба, а не гонял их взад и вперед.

Но если после постановки коронок от больных будут жалобы, больше к нему посылать не будем. Он не знал, как отблагодарить, так как натуральным образом голодал. Обещал работать день и ночь.
Таким образом, к нам приходили люди с уже подготовленным ртом. Конечно, прогуляться им приходилось порядочно, но зубы и протезы нужны, без зубов ведь никуда.

Стали мы таким образом трудиться на благо Родины. Недели через две я уже делал коронки быстрее Айка. Он все удивлялся, как это так? Я объясняю, что руки у нас разные. Зарабатывали мы отлично, хотя брали, как положено по таксе - 2,40 за зуб. Правда, в сложных случаях и по 5-6 рублей. Начальству, конечно, бесплатно, но оно, слава богу, приходило редко. За две недели мы заработали столько, что Айк смог купить мотоцикл, что он и сделал.

Я, в основном, работал после работы, но частенько уходил и с полдня, так как здесь, в общем-то, ни кому не подчинялся. Очень помогала нам в работе паяльная лампа, которую я сделал еще в лагере. Она давала пламя толщиной со спичку, что очень удобно при пайке мостов.

Так я жил до отъезда из Шилинки. Сестра Ксения из Ленинграда прислала мне ружье двухстволку и щенка спаниеля, по кличке Тарзан. Пес, что был раньше - Мерген,- сдох, заразившись чумкой.

На охоту я ходил с другом – Николаем Меркуловым. Нас охотников в Шилинке всего было двое, я да лесник. Дичи конечно в тайге было полно, но глухаря так я и ни одного и не убил. Мерген отлично научился ходить по боровой дичи. Лису я подстрелить не старался, так как выделать все равно не мог.

В полкилометре от поселка протекала речка Шилинка, маленькая, но там водились пескари и мелкие караси. Для разнообразия я иногда ходил и рыбачил. Вообще, природа там дивная. Берег речки был заросший пионами, в перелесках каждые две недели новый ковер цветов, просто цветник какой-то.

По воскресеньям знакомые, как правило, собирались у нас.
Приходил Меркулов, Айк, женщина - родственница Утесова, которой он помогал. Мы ее звали Би-Би-Си, так как она всегда знала все сплетни и разные новости. Вообще-то, она приходила каждый день, маленькая, щуплая, некрасивая и в добавок еще почему- то в пилотке.

С латышами, которые здесь в ссылке тоже были, все держались отчужденно.

В зимние вечера сидели с керосиновой лампой, так как свет от трактора, как я упоминал, был только до 20:00.

С керосином были проблемы, но поскольку я стриг кладовщика, все, что было на складе , было и у меня. Доски, гвозди, обручи к кадушкам и так далее. Обручей, правда, я достал всего два, на остальные кадки обручи делал из ивняка.
Однажды, когда я его в очередной раз подстригал, пришла его жена, красивая и очень интересная женщина, и попросила ее тоже подстричь. Я ей говорю, что не умею, что ни одной женщины еще не стриг. «А вы, - говорит, - попробуйте, здесь красоваться все равно не перед кем, укоротите мне волосы и все дела.» Кое-как о я ее все таки подстриг, а потом она так и ходила ко мне стричься.

Вот такая жизнь и текла до 1957 года, когда меня вызвали в Красноярск в НКВД к следователю на основании Хрущевского указа.
Он мне заявил: «Я познакомился с вашим делом, но так и не понял, в чем ваша вина, хотите прочитать». - Я ответил, что эту галиматью читать не хочу. -«Тогда давайте напишем протокол. Я вас уверяю, что в ближайшие месяц-два, вас реабилитируют.»
Недели через две, меня от ссылки освободили и дали паспорт с ограничением, а полную реабилитацию я получил только через пять месяцев.

Ликвидировав все свое добро в Шилинке, кое-что продав, а в основном, конечно, раздав знакомым, которые еще оставались, отправились мы с Маргаритой в Москву.
Остановились у знакомых, и я пошел в Главк, где меня хорошо знали. Мне предложили поехать в Азов начальником отдела автоматов на заводе станков-автоматов. Директор завода обещал сразу дать жилье, так как специалисты ему были нужны. Маргарита поехала из Москвы в Горький, в Сормово, где жили ее мать и сестра, а я в Азов на завод.

Через несколько месяцев в Азове было организовано конструкторское бюро ОКБ-3, и Главк перевел меня туда начальником отдела по проектированию станков-автоматов. Сюда же в 1957 году приехал работать и мой сын Олег, после окончания Горьковского Политехнического Института.
Мы получили двухкомнатную квартиру в новом доме и жили до 1959 года. С сыном построили большую лодку с мотором и рыбачили в свободное время.

Азов. На Дону. 1957 год. Лодка, построенная Олегом и Игорем Георгиевичем

В 1959 году мы всей семьей перебрались в Ленинград в Колпино на Ижорский завод, куда меня пригласили во время одной из моих командировок.
Проработав год, я вынужден был уйти, и Совнархоз предложил мне место главного конструктора на заводе «Редуктор».

Игорь Георгиевич Пономарев

Через два года перешел в ВПТИ - Всесоюзный Проектно -Технологический Институт - заместителем начальника кузнечного отдела. Там я проработал до 1967 года, когда уже вышел на пенсию.

Тогда я поступил в ПТУ для взрослых по специальности «Эксплуатация лифтового хозяйства» и, окончив его, получил удостоверение дежурного по эксплуатации лифтов.
Поступил на работу в 1000 квартирный дом, который находится в конце проспекта Типанова, дежурным механиком и проработал там 18 лет.

В возрасте 78 лет заниматься ремонтом оборудования было уже тяжеловато, и я пошел работать дежурным лифтером в 19-ю поликлинику, рядом с домом, где мы жили с женой и дочкой Ириной. Грузовой лифт работал редко, а если застревал пассажирский, то подняться на 4-й этаж было не так уж трудно, это не 14-й.

Со всем персоналом врачей установились хорошие отношения, и я был непрерывно под медицинским наблюдением. Врачам тоже ведь надо что-нибудь починить, кому чайник, кому утюг.
Проработал я в поликлинике 10 лет, т.е до 87- летнего возраста. Уволился и больше никуда не устраивался. Сижу теперь дома и бездельничаю, вернее просто нахожу себе какую нибудь работенку по дому. Вот на этом я и заканчиваю.

Фотоальбом

• 

  Георгий Николаевич Пономарев 48-ми лет.1925

• 

  Родители с Орестом и Ксенией - старшими братом и сестрой.1910-1911

• 

  Сестра Ксения

• 

  Оскар, Ксения и Игорь с бонной на берегу Каспия.Баку.1913

• 

  Кабинет с камином в квартире Пономаревых

• 

  Дверь в библиотеку в квартире Пономаревых

• 

  Луиза Николаевна Пономарева в зале бакинской квартиры

• 

  Игорь, Ксения, Орест Пономаревы

• 

  Семья в Кисловодске -1912-1913 годы - В первом ряду: Орест - гимназист, с нашей собакой Кистиком. Рядом Игорь. Во втором ряду: тетя Шарлота (сестра Луизы Николаевны), Ксения, Луиза Николаевна. В третьем ряду стоит Эдвин, сын т. Шарлоты.

• 

  Брат отца-Николай с женой.Баку.1914

• 

  В дворе дома в Поти. 1912

• 

  Сестра Георгия Николаевича - Александра, и ее муж -Курленков Михаил Иванович (на заднем сидении) в автомобиле Георгия Николаевича.Поти.1912

• 

  Игорь Пономарев с сыном Олегом в Лосинке

• 

  Семья на даче в Лосинке.Левая часть дачи

• 

  Правая часть дачи в Лосинке

• 

  Задняя часть дома и окно Игоря Пономарева

• 

  Шофер Ян в автомобиле Георгия Николаевича Пономарева.Баку.1912

• 

  Автограф рукописи Игоря Георгиевича Пономарева

• 

  Азов.Игорь Георгиевич после рыбалки

• 

  Игорь Георгиевич со спаниелем Мергеном.Азов.1957

• 

  Бусы,сделанные Пономаревым в заключении

• 

  Шкатулка с рисунком из Диснеевских мульфильмов

• 

  Шкатулка с рисунком из Диснеевских мультфильмов для сестры Ксении

• 

  Ученый галчонок с книжкой подмышкой, сделанный из эбонита

• 

  Вертикальная паровая машина,сделанная Игорем Георгиевичем

• 

  Вертикальная паровая машина

• 

  Пенал, сделанный для Олега. Наверху парусник и надпись Олег

• 

  Пенал, сделанный для Олега.Сбоку волк гонится за поросенком,на обратной стороне крокодил

• 

  65 лет совместной жизни Игоря Георгиевича и Маргариты Васильевны

• 

  Молодые поражали окружающих молодостью

© Игорь Георгиевич Пономарев © Олег Игоревич Пономарев

© Copyright: Свидетельство о публикации №21105011500

Материал подготовлен и размещен --I am 22:12, 8 октября 2009 (UTC)