Ты старый бакинец. Выйди на площадь у фуникулера. Закрой глаза. Слева древняя лестница в Нагорный парк и дорога на Баилово. Справа за огромными кустами оливок одноэтажная фабрика подсолнечного масла — мы подбегали к окнам у земли и выпрашивали куски вкусного жмыха.
Сзади пустырь до самого моря, кое-где заросший щавелем, который мы выбирали на вечерний суп. Хлеба не было — были манные лепешки и отвратительная черная икра.
И вот здесь на месте фуникулера и вправо мой двухэтажный дом. В большом подвале вонючая, дочерна синяя красильня. Косой вход через мусорный свод.
Маленький дворик в балконах со сладкой сиренью и крохотными виноградными садиками в ограде. Со стороны горы можно было сзади выйти на асфальтовые крыши с трубами от больших круглых зеленых печек.
Одна комната с двумя кроватями и доисторическим сундуком была наша: бабушка Мария Андреевна, мать Тамара Ивановна Эристова и я, Повилейко Рюрик Петрович. Я родился в 1937 году, и родители сразу развелись.
Один раз к маслинам пришел в очках отец — Повилейко Петр Матвеевич — и подарил мне булку. Был у него брат Владимир и сестра Леля, которые пережили войну. А он даже и не узнал — умер.
И я до сих пор не знаю, откуда пошла моя фамилия — за всю жизнь я однофамильцев нигде по стране не встретил, хотя заглядывал в телефонные книги: от Кишинева до Шикотана, от Ташкента до Мурманска, от Горно-Алтайска до Угрюм-реки, по всей Прибалтике и Восточной Европе.
Мать была кандидатом исторических наук, преподавала в школе КГБ у пединститута, ее дедом был Эристав Иван Майсурадзе. Эристав — это по-грузински “военачальник”, “князь-визирь”. У меня на полке стоят ее реферат и голубая брошюрка об известном ученом Эристове.
В Тбилиси я действительно узнал ее родственников — чистейших грузин. Тетка Леля, кончавшая Смольный, и пропавший дядя Володя-полковник со стороны отца что-то говорили, что они из поляков с реки Вилейки у Немана, которых царь переселил после одного из восстаний.
В Тбилиси они породнились с ласковыми грузинами, а для работы всем небольшим родом переехали в ХХ веке в промышленный Баку.
Напротив прохладной галереи с детским 10-копеечным кинотеатром “Вятян” в одной из подворотен долго существовал самый лучший цветочный магазин.
Мать очень любила дома розы и каждый раз к празднику посылала меня за ними к одноглазому дяде Саше. В сыром холодном подвале были все цветы Кавказа, и пахло свежим кладбищем.
В последний раз подвала с откидной дверью я не нашел, а наверху с одной витринки торговали орешками три носатых парня. Дядя Саша был из родственников Майсурадзе.
Из детских воспоминаний осталось немного: три тетрадки в косую линию, обернутые “Бакрабочим” с военными сводками Информбюро. Я бегу из Нагорного парка от людоеда и в жуткую кровь разбиваю коленку.
Я стою снизу среди несъедобных кустов возле очень красивого тонконогого многооконного дома и гляжу вверх — со мной оттуда кто-то радостно разговаривает.
Совсем недавно я штудировал книгу Шамиля Фатуллаева “Градостроительство Баку ХIХ — начала ХХ веков” (Л., Стройиздат, 1978) и к радости своей узнал виллу Асадуллаева в Мардакяне, самую большую — в 15 га — на Абшероне. Море было далековато, но сзади должен быть огромный бассейн. Все так.
А в будние дни я по переулку иду в трехэтажную школу № 6. Знаменитая школа. Их было три в центре: женская № 23 у Баксовета, мужские: № 160 за цирком и моя № 6 (была еще хулиганская № 8).
В школе были крепкие знаменитые учителя: директор Герчиков, физкультурник Юрфельд, физик Шишкин, литератор Лидия Шильникова и химик-хромоножка: “Серу, магний, серебро поделили поровну — получили вещество Марью Христофоровну”.
Школе я подарил чугунную до колен пушку на колесиках, которая могла стрелять ядрами. Откуда у меня — не помню. Потеряться она не могла. Но, наверное, сегодня никто не знает и не помнит, что владельцем пушки когда-то был я. Такие пушки живут дольше людей.
В младших классах я любознательно исколесил весь Баку.
Когда-то это было лучшей целью для американских А-бомб. Огромная котловина, опоясанная грядами у моря в нефтяных вышках и нефтеперегонных заводах. Достаточно было бросить бомбу даже неточно — из огненного полукольца не выбрался бы никто. Море уходило до острова Наргена, затем возвращалось огромной волной и смывало весь город. До войны дело не дошло.
Мимо Баиловской тюрьмы, в которой сиживал И. Сталин, я добирался на открытом поезде-кукушке до Бибиэйбата и Шихова с его качалками и мелкими ракушками грязного пляжа.
На велосипеде я объезжал Черный город с его больницей Семашко. А однажды даже перевалил гряду, добрался до Волчьих ворот, увидел какую-то долину, испугался и съехал обратно.
Бульвар Приморский, район крепости Ичери шэхэр с двумя обходами и вдоль моря и по въездам до площади “Азнефти” я знал прекрасно. В крепостных переулках я тоже мог не запутаться и всегда выходил в нужное место.
А когда смотрел “латиноамериканские” фильмы, а также “Человек-амфибия” и “Бриллиантовая рука”, то всегда узнавал вплоть до дома застройки нагорной части и вдоль стен крепости.
Самый интересный путь был от Парапета, по которому ходил открытый трамвай с удобной для бесплатного проезда “колбасой” (цепляли испорченные вагоны).
Садик Сабира у Крепостных ворот. Красивейшее здание “Исмаилия” на Николаевской — Коммунистической, в котором были Академия наук и самая большая библиотека.
Слева — реальное училище (ставшее университетом), Баксовет, облепленный часами, справа — доходный дом с куполом в семь этажей (на 5-м во внутренних галереях жила газета “Молодежь Азербайджана”) и жилой дом братьев Садыховых (с переулками, уходящими к таинственным домам ЦК партии).
И широкий спуск к морю. Слева — летнее здание Общественного собрания в Губернаторском саду до крепостной стены: 12 тысяч деревьев на привозной иранской земле: хлебное дерево, фисташки, финиковые пальмы, тутовник, акация, маслины-оливки и посредине громадный бассейн.
После революции здесь была филармония, и я слушал худющего американского пианиста Ван Клиберна, лауреата конкурса Чайковского.
А вот и роскошный особняк Дебура со своим нисходящим ступеньками сквером, на каменных скамьях все время с промежутком в 7 — 10 шагов жарко обнимали старшеклассниц.
Он весь был чистенький, прикрытый со всех сторон милиционерами (до того как поселилась картинная галерея). Особняк был домом бога Мир-Джафара Аббасовича Багирова до самого его ареста и расстрела.
Отсюда на 100 шагов спускался в школу № 6 его сын, который учился на 2 — 3 класса старше, а потом поступил то ли в Московский авиаинститут (как сыновья Микояна и многих), то ли в более простую Сельхозакадемию.
Потом он затерялся. Вот сын Лаврентия Берия выжил и даже опубликовал оправдательную книгу об отце. А сын Багирова пропал. Багиров — часто встречающаяся азербайджанская фамилия, и нетрудно затеряться в большом народе, если захочешь.
Я помню, в Доме культуры КГБ-НКВД шел процесс Багирова, и все чекисты в ранге майоров-полковников были взбудоражены и спорили по вечерам. Правда там была или неправда?
Скорее всего, правда, но такая, без которой любое государство не может обойтись. Сейчас это подкрашенная часть правды, из тех 5 — 6 правд, которые за последние 30 — 40 лет стали неправдой, а затем наступил период предоправдательного замалчивания. Учили же мы и наши дети разного Шамиля.
Мы жили явно не в своем времени.
Прожив 20 с лишним лет в Баку, я, оказывается, даже не догадывался о современных названиях улиц районов. Была старая крепость с Девичьей башней и подземельями Дворца Ширваншахов.
Были где-то Сальянский и Шемахинские Ворота. Реально были Шихова, Бибиэйбат, Нарген, Черный и Белый город, Баилов, Губернаторский сад, Цициановский и Багировский скверы.
По Садовой девушки в сапогах спускали на веревках к морю огромный фиолетово-защитный аэростат.
На Телефонной был магазин Военной книги и заброшенная Кирха, а на Торговой гуляли по воскресеньям все старшеклассники и студенты.
Были вполне конкретные улицы: Базарная, Вокзальная, Воронцовская, Балаханская, Карантинная, Кладбищенская, несколько Нагорных, Кубинка, Каспийская, Магазинная, Молоканская, Б. Морская, Почтовая, Петровская (вроде бы в честь комиссара), Ольгинская, Сураханская, Цициановская, Чадровая, Чемберекенд, Парапет, множество Крепостных переулков, Мариинская, Докторская, Приютская, Спасская.
Если нужно было более точное расположение дома, то называли и такие улицы: Биржевая, Врангельская, Гимназическая, Горчаковская, Губернская, Каменистая, Нобелевская, Персидская, Полицейская, Церковная, Думская, Бондарная, Меркурьевская, Кривая, Барятинская, Азиатская, Ярмарочная, Таза-Пирская, Канни-Тепинская, Краснокрестовская, Садовая, Татарская, несколько Параллельных.
С небольшой осторожностью говорили, что Баксовет находится не на Коммунистической, а купальни и бульвар лежали на Набережной царя Александра II.
В общем, город был таким, каким описывал его восхищенный Александр Дюма во времена Главштаба Кавказской армии и Бакинской губернии.
Красоту Баку архитекторы называли поздним русским классицизмом. А для меня он был похож на Иркутск, Ярославль, приневский Санкт-Петербург, центр Софии, прошлую часть Варшавы, местами на переулки московского старого Арбата до середины.
За последние 50 лет названия улиц и площадей Баку менялись по меньшей мере трижды и далеко не всегда удачно. Большей частью неудачно. Все знают “в лицо”, но не помнят первичного вида железнодорожного вокзала, старых зданий на Воронцовской, дома Рамазанова и Гаибова при входе в Крепость, Городской думы, Женской мусульманской школы, реального училища и дома братьев Садыховых по соседству, пассажа Тагиевых, здания Ольгинских рядов и гостиницы “Новая Европа” у Парапета, домов Мухтарова и Каспийско-Черноморского общества, застройки Биржевой площади, Торговой и Телефонной улиц, театра Тагиева.
И только сейчас, в канун 2001 года, просматривая очень ветхие и очень редкие архитектурные альбомы о Баку и Абшероне, которые собирал на свалках, я понял, в какой среде я жил, и почему я, получив диплом инженера-механика, создал теорию дизайна, теорию красоты в технике.
Живя и воспитываясь такой средой, я внутри и надолго осознал, что красота может и должна быть функциональной, но не только.
Так создал я общую теорию пропорций, учение о природе симметрии, обосновал понятия композиции, цельности, масштабности, национального строя и архитектуры машин. Я стал тем, что я есть.
Вероятно, это случилось в начале войны — мы переехали в Дом НКВД напротив старой Главпочты.
С одной стороны были Дом пограничника и морское училище, а с другой — малиновое здание НКВД с четырьмя охранниками по углам и внутри каждого подъезда.
В дом вели огромные металлические ворота, здесь никогда ничего не крали и никогда никого не боялись.
Под домом были узкие подземелья к морю и в стороны.
Дом носил большой № 28, а подъезды по-военному именовались блоками; мой блок 6 — 46.
Квартира была на втором этаже с двумя балконами, потом здесь отец посадил две лозы, они опутали наши балконы и затем дошли даже до 3 — 4 этажа. На почту я бегал за дешевыми героическими марками, а во дворе долго работали немецкие военнопленные, делая за хлеб великолепные готические шахматы. Бабушка успокоилась за нашу судьбу и начала умирать.
Мать была 1917 года, а отчим — Гасанов Мадат Ширали оглу — 1900 года. Ей было тогда 25 — 26 лет. Отец был огромный, лысый, справедливый, сначала капитан, а к концу жизни полковник, почетный чекист.
Пришли огромное число новых добрых родственников, новый мусульманский мир.
Сын Тофик от его первого брака, кандидат сельхознаук, его сын стал философом после МГУ.
Родился брат Эльдар, стал тяжеловесом, закончил мединститут, обозначился в наркологии, породил сына Наримана (АГУ) и неожиданно умер от рака горла, уже будучи полковником МВД.
Сестра отца Рубаба и ее муж Наджаф Агаев поселились в старой нашей комнате, затем перешли в большую квартиру в Нагорной части и нарожали много красивых детей.
Вероятно, отец имел отношение к Акстафе, потому что туда в громадные виноподвалы вывезли меня лечиться после кори.
Отец отдал им самолично построенную дачу из камней в начале Мардакян — большой плохой виноградник со множеством змей и красно-зеленых ящериц.
Из другого селения Абшерона приезжал негроподобный племянник Надир, который стал работать на Нефтяных Камнях. Есть знаменитое полотно “Нефтяники Каспия” — он на катере под ветром сидит впереди.
Отец охранял Сталина, Рузвельта, Черчилля в Тегеране и таскал в мешках через отмели Аракса чьих-то шпионов. Тогда печально пели об Араксе, который разделил Азербайджан надвое.
В иранском Азербайджане была неудачная революция, и открыли границу для спасения друзей.
До сих пор помню генерала Милани, который привез элегантнейшую Елену из проходящей польской армии Андерса. Они не захотели воевать в России и наполовину погибли в Монте-Кассино, в Италии. Генерал ходил в штатском, работал гантелями и собирался на корабле через курдов Мустафы Барзани вернуться партизанить в Иран. Погиб очень странно под Баку руководитель Демократической партии “Исби-тудэ”, а в самом Иране до бесконечности вешали и расстреливали его товарищей.
Отец был из тех коммунистов, которые были готовы отдать последнюю каплю крови за советскую власть и Сталина. Умер он, когда я был в Москве — я летел, плакал и смотрел на Абшерон.
Его хоронили по-мусульмански в тот же день сидя в боковой пещерке. Говорят, был умный мулла. На его похороны я не успел и жалею до сих пор.
Всех новых тюркских родственников уважал, любил, помнил, а потом из Сибири посылал к Новруз байраму добрую сотню оберток и газетные вырезки. Как они сейчас? Дойдут до них эти мои памятные слова?
На всем Востоке знают, что Сулейман (благополучный), Юсиф (умноженный богом) надо употреблять в извечных парах: Юсиф Прекрасный, Сулейман Блистательный.
Жил он по моей дороге в общую школу по проспекту Нефтяников 87 — 42 на четвертом этаже очень красивого дома у Приморского бульвара.
Тогда мы оба были худощавы, по 175. Оба учились неброско, но цепко.
Оба любили собирать документальные книги и живопись — до сих пор помню французских импрессионистов по 5 дорогих рублей за штуку в полстола и двухтомник “Красавицы индонезийского президента Сукарно” за первую стипендию в 300 рублей.
Оба хранились 30 лет и обоих украли близкие люди.
Мы до 23 лет любили прекрасных бакинских метисок на расстоянии. Последние 2 года по 5 — 6 часов зубрили программы в прохладной читальне Дома офицеров. Оба поступили: он в Институт нефти и стал, как отец, нефтяником; я — в Политехнический на инженера.
Потом я уехал в Сибирь завоевывать мир, он — на промысла в Алибайрамлы. Отец его, высокий красавец, вышел из дому к морю в двух шагах прогуляться и не вернулся — сбила машина. Мать его Сарра (знатная) к моему приезду готовила белоснежный плов, который обкладывался нежирным мясом и обливался маслом на каштанах и шафране.
Жена Наиля из известной медицинской семьи подарила ему двух сыновей, а сестра находилась несколько лет на дипломатической службе в Стамбуле.
Когда я в Сибири первый и последний раз купил машину, то позвонил Юсифу.
Едва, получив права, не зная дорог, мы объехали Горный Алтай — сердце тюркского мира — и сломались в Барнауле.
Я постучал по капоту, решил, что болен я, положил ноги на руль и заснул. Через 2 часа машина не завелась, и мы случайно узнали, что разлетелся трамблер — распределитель. Редчайшая авария, даже для профессионала.
Прекрасная была юность: солнечная, безбедная, книжная, интернационально-дружелюбная. Юсиф был интересным легкоатлетом, а я — никаким. Не умея плавать, я становился на колено в каноэ и греб одним веслом, обходя дальние пароходы и танкеры на рейде.
Спортбаза была у деревянной купальни напротив его дома, и я, обязательно вымотавшись, заходил к нему.
Наши лучшие прогулки были по книжным магазинам, благо все было близко.
Начинали мы с художественного салона под Девичьей башней (в ней меня всегда интересовало, как были сделаны на всех этажах средневековые туалеты, но мне так и не рассказали).
Потом шли под крепостной стеной, заходя в 3 — 4 малоизвестных магазина и заканчивали обходом двух параллельных галерей Пассажа, в одном из которых было 4 книжных магазинища, а в другом — книжные киоски.
Перед моим домом завершали путешествие холоднейшей и жгучей газировкой в высоких стаканах: чистая вода по 1 копейке, вода с одинарным сиропом 3 копейки, вода изысканная с тройным сиропом за 10 копеек.
Дома меня всегда ждал настоящий лаваш или чурек потолще. А в чугунке всегда была кюфта-бозбаш (с черносливом без косточек), харчо (со стручками перца), долма (в виноградных листьях под кислое мацони), иногда хаш (разваренные бычьи ноги) и джыз-быз (вымытые и сваренные в помидорах потроха, которые подбирались хлебом).
Водку мы оба не понимали и не любили. На праздник в центре раздвижного стола ставилась бутылка рубиново-красного “Кюрдамира”. Уже 10 — 13 лет, как я этого не пробовал.
За три месяца до Всемирного фестиваля молодежи в Москве мы со старостой группы Эдиком Тагиевым добрались до ЦК комсомола с предложением: всей группой пешком дойти до Москвы за это время.
Тогда все было спокойно и можно было передвигаться по Кавказу вдоль и поперек. Решение вопроса оттягивали, и мы затем предложили бежать (хилые студенты хитрили!). А когда уже было совсем ничего в остатке, предложили ехать в честь события на велосипедах.
Тогда такие глупые шествия были в ходу, но нас, дурачков, разумно придержали.
Для того чтобы смягчить горечь отказа, Эдик чуть ли не на всю группу купил билеты на вторую, ранее запрещенную, серию фильма С. Эйзенштейна «Иван Грозный». Фильм был частью в цвете и поразил нас всех первобытными плясками-кривляньями.
Денег он с нас не спрашивал, а мы ему по-студенчески не спешили отдавать. Веселый, красивый, бесшабашный человек.
Преддипломную практику мы впятером проходили на заводе нефтеоборудования им. лейтенанта Шмидта и там же делали коллективный проект автоматизированной линии.
Получив пятерки, сфотографировавшись с чертежами, я отдал фото в газету — и мы навечно разошлись.
Кто-то работал на заводе подводных лодок вблизи города, очень многие уехали в Москву и на Украину в министерства, втузы и закрытые фирмы. Кто они и где они, сейчас не знаю.
Наезжая раз в 5 — 10 лет, я обязательно звонил и приезжал к Эдику.
Внешне он не менялся. Семья. Полный стол. Кандидатская. Декан в родном политехе — АзПИ.
В последний раз он с проректором заехал за мной на машине, въехал в ночной порт за «Интуристом». Там нас ждал капитан корабля, изысканное судно, аристократический стол. Я стеснялся — за что, но держался. Подарил каждому свои книги. Из последних.
Когда мы начинали, АзПи был влажным пустым зданием с дореволюционными крепкими стульями и множеством пискливых летучих мышей. Тогда АзПИ и наши станочные мастерские были верхним краем города.
К последнему приезду на пустыре вырос микрорайон больших стандартных зданий.
Раньше по кривым улочкам за 20 минут мы спускались к Баксовету. Позже троллейбус за 20 минут привозил меня к самому дому. Сейчас бы я в транспорте не разобрался.
Ведь я даже на бакинском метро не ездил и знаю только издали о разных чрезвычайных ситуациях.
В наши студенческие дни и долгое время спустя адрес его был понятный: Баку, 1, Косой пер., 3/15. Это в двух шагах от Баксовета.
Дворик маленький в стеклянных обходных галереях, по которым можно перейти, зная, как из дома в дом.
Сидели мы всегда на огромном балконе, который всегда был над переулком — тупиком в прохладной тени.
В 90-м году адрес стал сложнее: Мехти Гусейна, пер. 1, дом 3-15.
Вероятно, новой улицей стала бывшая Коммунистическая, а когда-то Николаевская.
На фотографиях в синих дипломах мы все мальчики и девочки. Неужели жизнь прошла? Только в последние 5 — 6 лет я стал задумываться о жизни и смерти, о смысле жизни и обязательном таинстве смерти.
Если дается жизнь, то обязательна смерть. Тысячи, миллионы людей до нас думали о смысле жизни и не нашли ответа. Вряд ли мы получим этот ответ на пороге III тысячелетия.
Кто мы, откуда мы, куда мы идем? Что такое бесконечность пространства и времени? Неужели все мы и даже наши дети обречены на смерть, как и наши предки? Кто такие — мы, вы, я?!
Кто был связан с Баку? Очень разные и странные люди.
Подсказывает память: электрик и соратник Ленина — Красин, блестящий физик Ландау, сталинский прокурор Вышинский, виолончелист Ростропович, артист-террорист Камо, фабрикант Нобель (Нобелевские премии), Есенин и Маяковский (каждый по-своему), любвеобильный коммунист Киров (оставил в Баку жену), сюда приезжал поездной кондуктор Нико Пиросмани.
А еще память подсказывает имена современников — знакомых:
Ибрагимбеков Максуд, когда-то с ним были на «ты», и я удивлялся железным дверям квартиры у Дома правительства;
Нариманбеков Тогрул, художник блестящей французской фамилии и манеры (у меня лежат несколько набросков из мастерской);
Бахлул-заде Саттар, импрессионист Каспия;
Тополь Эдуард, с ним я начинал в «Молодежке», а спустя 30 лет послал в Нью-Йорк его местные героические стихи;
Топчибашев Ибрагим, в свое время боготворимый хирург (осталась визитка с домашним адресом, хотя я ничем и не болел);
Анар, писатель, которому я послал неизвестный польский вариант его «Телефона»;
Альтшуллер Генрих, гениальный самоучка, создавший от злости теорию изобретательства;
Агаев Эмиль, талантливый журналист, при моем последнем приезде в Баку обсуждавший с моим младшим братом по-азербайджански, не шпион ли я;
Гаибова Иззат-ханум, создатель первого на Кавказе бюро дизайна за Сабунчинским вокзалом;
Петрова Галина Павловна, заронившая в меня зерно журналиста;
Муфтий, глава мусульман, с которым я беседовал два дня тринадцать лет назад в уютном кабинете возле мечети Таза-пир.
В картотеке моей сохранилась еще добрая сотня имен с адресами инженеров, дизайнеров, журналистов, которым я стесняюсь о себе напоминать.
О чем я буду писать и зачем. Кто-то сказал, что на 100-летней фотографии умерли все, а на 50-летней ушли в небытие не меньше половины.
Пошлю открытку и оскорблю незнанием память.
И все же я хочу назвать девичьи имена, с которыми столкнула меня юношеская судьба, но не соединила.
Кем я был в Сибири, уехав из Баку? Безродным нахальным нищим инженеришкой, бродившим по деревянным оснеженным общежитиям.
Ради их же житейского счастья я ушел с их дороги, не навязав себя в голоногие спутники-нахлебники .
Вот их имена: Эмилия, Эльвира, Нарико, Светлана, Лейла, Ляля. Все они были душевными и стройными кавказскими красавицами, мечтой поэтов. Сейчас не просто матери, а, наверное, уже бабушки.
Не буду беспокоить, но всем кто пришлет письмо-напоминание с фото, отвечу, если буду еще жив.
Поезд от Махачкалы вдоль моря шел недолго.
Появлялся нефтяной абшеронский воздух, черная мазутная земля, знакомые дома. Поезд на стыках стучал: «Даш-баш, даш-баш. Взят-ка. Взят-ка».
Одно время, как уверяли меня, в бакинские вузы было невозможно поступить без взятки, один-два барана взяткой не считались.
Деревенских ребят горожане презрительно называли «кяндчи» — «деревенщина» и пускали только в педагоги.
А сельчанам хотелось большего, и они ехали в Новосибирск на последние деньги.
Но куда мог идти честный, сильный, упорный паренек без хорошего знания русского языка?
Только в высшую школу милиции, иногда зарабатывая стаж 1 — 2 года. Младшие лейтенанты становились капитанами, майорами, полковниками, честно и отважно боролись с грабителями, насильниками, пьяницами, разной мразью.
Демократические времена и возможности они осознавали раньше флегматичных сибиряков, ушли в отставку, приватизацию, торговлю, быстро становились владельцами сети магазинов у метро. Грабителей по прошлому опыту своей работы они знали в лицо, и те даже не пытались их «чистить».
Собирались они 1 — 2 раза в квартал на втором этаже не очень большого кафе «Дубрава» на левобережье, откупали на ночь, зетемняли окна шторами, приглашали зурну, дудук и барабан (иногда кеманчу) и веселились по-мусульмански, не приглашая женщин.
Деньги разменивали на десятки и кидали под ноги танцующим друзьям. Мальчишки собирали все с пола, отдавая хозяевам, и окупалось все: аренда, угощение, музыка.
В Новосибирске многие бакинцы стали уважаемыми людьми, и я с удовольствием думаю, что их знаю: только в моем институте на 15 тыс. студентов работали 10 — 15 бакинцев, но потом они уехали в США, Канаду, Австралию, Израиль.
Сейчас осталось трое: доктор энергетики, профессор Викентий Кутушин, я и еще один азербайджанец-математик, с которым никак не удается познакомиться. В школе на лабораторных по химии я случайно попал Вике в глаза кислотой и стал промывать щелочью с проточной водой.
Из Баку после вуза он приехал сюда и спал с женой первое время на ящиках. (Сейчас у него особняк). Я спал несколько ночей около. Жена его ждала первого ребенка, которому за 30 сейчас.
Очень часто выступает по телевидению как осторожный вдумчивый эксперт жизни и «преобразований» Сибири профессор, доктор экономики Рифат Гусейнов. Ценят и знают его все, с кем только разговаривал. Свой язык он не забыл.
Самедов Айдын, бывший милицейский, сейчас генеральный директор мощного ЗАО «Гранит».
Евгений Лагерев стал генеральным директором крупного НИИ.
Нураддин Асадов создал национальное общество «Хазри» .
По неофициальным данным в 1,5-миллионом Новосибирске и около проживают в деловом согласии 120 тыс. азербайджанцев, грузин, армян.
Азербайджанцев не менее 80 тыс., и за каждым из них стоят от 3—5 до 15—20 продавцов — идет фруктовый поток. А если учесть семьи, то можно считать, что не менее 10 — 15% новосибирцев обеспечены работой и доходами, потому что не останавливаются в покое азербайджанцы.
В конце 2000-го года на одном из ТВ-каналов Новосибирска начались передачи на азербайджанском языке без перевода и комментариев.
Пора представиться — что за кот в мешке.
Родился я 30.01.1937 г. в Баку и там прожил 23 года, затем, вдохновленный, уехал в Сибирь.
Сейчас я понимаю, что детям от родителей и просто друзей уезжать нельзя — поднимаются на их плечах втрое быстрее. Дурак — романтик был.
Сватали меня в Москве за дочь академика с жильем у Манежа. Она и пирожками кормила, и на рояле играла. Согласился — был бы уже давно доктором, профессором, академиком.
А так добился сам, все добывал сам. Сейчас 5-комнатная квартира напротив института, красавица жена — казачка Таня 32 лет, дочь — хулиганка Ольга 13 лет (8 класс), сын в мать ласковый Святослав 11 лет (7 класс).
Двухэтажная дача, проигранная хозяином в карты, на берегу местного моря в березах и грибах.
Надо вовремя угомониться и понять, что для мужика первое дело — семейный тыл. Сегодня, 20 декабря 2000 года, я уже три года профессор, а теперь еще и доктор экономики (кандидат от техники давно).
Я не думаю о защите, а думаю о прожитой жизни. Пишу о Баку — важнее.
Один из первых в стране специалистов по дизайну, экономике, эвристике, отраслевой системологии. Были на многих международных конгрессах за рубежом по приглашению, обязательно с женой.
Я свое повидал — теперь кое-что должна увидеть семья.
Более 100 книг, в любой крупной библиотеке найдется штук 10 — 20, я их читаю с интересом, что-то даже не понимая. Работы на 14 языках (США, Германия, Япония и др.). Более 500 научных статей и столько же публикаций. Последние 2 огромных статьи вышли с продолжением: «Гениология» (матричное отделение гениев от талантов) и «Дураки в управлении» (хулиганская работа к 500-летию книги Эразма Роттердамского «Похвала глупости»).
В картотеку набрал более 150 ссылок, потом надоело. Создавал 5 журналов и 10 газет (один из журналов в 10 экз. запросила библиотека конгресса США в обменный фонд).
Лучшие книги «Архитектура машины» и «Катастрофа» — последняя о перспективах добычи углеводородов, газогидратов в Сибири, которая расходится с общепринятой точкой зрения.
Встречи и письма: И. Эренбург, Ю. Олеша, М. Шолохов, Ю. Никулин, Топорков и Кторов (старый МХАТ, ученики Станиславского), ученые-экономисты со всех концов страны — 10 лет я работал параллельно зав. отделом в журнале «ЭКО»(экономика).
Недавно свел все в 100 переплетенных томов и сдал в областной архив — первый частный архив в Новосибирске для вечности.
Все, что я делал, можно объединить шапкой «Человеческий фактор в технике и экономике» — оказалось, что это очень пригодилось сейчас в переходный период, когда во всех концах бывшего союза развалились предприятия.
Инвестиций не будет. Через пять, шесть лет, если ничего не делать, базовый станочный парк превратится в 25-летний хлам, никому не нужный.
Мои достаточно нестандартные предложения включены в антикризисную программу области, берет на вооружение «Сибирское соглашение». Все на основе внутренних резервов.
Я хотел бы прочитать цикл лекций «Введение в эвристику и системология человеческого фактора (с элементами промрекламы)» для технарей и гуманитариев за 10 дней по 4 — 6 часов с индивидуальными практическими.
Одному мне не интересно. Я нищий профессор. И хотел бы приехать с семьей, для того чтобы показать и похвастаться городом моей юности. Вузы и нефтяной город от такого приглашения не обеднеют. Правда же?
Раз в 2-3 месяца я устраиваю семейный театр — со всеми иду на большой базар.
Азербайджанцев даже на базаре я хорошо отличаю от грузин и армян.
Подхожу к азербайджанцу и спрашиваю без акцента по-азербайджански: «Ай ашина, сколько стоят твои фрукты?» Он сначала молчит, не понимает — как так, явно русский, седой, с палочкой, а говорит не на том языке.
Наконец, отвечает. Я делаю вид, что взрываюсь: «За это дерьмо столько? Да я рубля не дам, Этага чадди». Все азербайджанцы знают, что жил на Абшероне такой святой без костей Этага, именем которого клянутся в быту.
Я возмущенно ухожу, а продавец бросает товар, бежит за мной: «Эй, слушай, посмотри, какой товар. Пусть дети попробуют». И сует им в карманы хурму, чищенные орехи и куски лаваша из ткемали. Я рад и он рад — оба рады, повеселились.
Такие встречи с азербайджанцами не редкость в троллейбусах, в автобусах, в поездах и самолетах. Двое сидят и сладко обсуждают на своем языке колени милой девушки напротив. Она не понимает и улыбается.
А я, подождав, невинно спрашиваю по-азербайджански: «Саат нечадир — сколько времени на твоих часах?» Эффект потрясающий.
Люди с Кавказа даже после 5 минут знакомства, особенно из Баку, самые дорогие для меня гости. Я приглашаю их на дачу к морю или домой, и ни разу не ошибся.
Помогаю в выборах, с выступлением по телевидению. Дарю книги — у меня есть несколько экземпляров «Корана» и «Жизни Мухаммеда».
Хотел бы я иметь десяток азбук языка с новым латинским алфавитом и разные газеты оттуда — жаль, но здесь их не продают, не достанешь. У русских пользовалась огромным успехом всегда бакинская газета «Вышка» — они считали, что это газета не нефтяная, а расстрельная.
Довольно давно я написал в Москву о безобразиях в одном вузе. В ЦК тогда председателем Контрольной комиссии был жесткий и принципиальный Гейдар Алиев. Он прислал комиссию из двух русских дурачков, которых купили здесь с потрохами. Г. Алиев об этом не узнал. Зря я писал. Сейчас бы никуда не писал. Зачем? Надо видеть изнутри механику власти. Но вера в Гейдара Алиева осталась. Сам виноват — надо было думать лучше и больше. Никогда не надо жаловаться на людей и систему — их осудит время.
А сейчас мне от Баку лично ничего не надо — простая тоска по родным местам, которых больше не увижу. В России по статистике люди-мужчины в массе помирают в 64 — 65 лет. А сколько кому лет осталось — никто на свете не знает.
Я видел разные кладбища — большие и малые. Но всегда ходила в голове одна и та же мысль: «Если бы на камне были написаны не безликие имя-фамилия, а краткая поучительная история из жизни — какой бы большой и нужной книгой стало бы каждое кладбище».
Я вспоминаю всех знакомых бакинцев, которые встретились-запомнились в жизни. Увидите знакомую фамилию-имя, позвоните им. Помнят о них.
Им будет приятно и вам будет приятно, а мне тем более будет приятно. Если буду в Баку, позвоню вам, скажу: «Спасибо!» А может быть, хватит времени показать своих детей, похожих на мать.
Поэтому я написал очерки эти о Баку перед концом жизни. Первое дело сделано — написал. Второе дело будет сделано — когда опубликуют. А третье дело самое великое и нужное будет сделано — если я побываю у вас в гостях с семьей. А вы — у меня.
Телефонный звонок. Один дальновидный азербайджанец купил пустовавшее здание техникума и лицензию на образование. Есть ли идея? Идея есть.
В Сибири за 20 лет состоялось много счастливых браков мужчин-азербайджанцев и русских девушек.
Если родители по месту рождения разнятся на 1,5 — 2 тысячи километров и разной национальности, то дети бывают красивы, умны, подвижны, динамичны.
Так вот, у многих сыновья 16 — 17 лет — умные, красивые, но избалованные деньгами и вниманием.
Последняя похвала: «Куплю машину!» Последнее наказание: «Сдам в армию!»
Не знают, что с ними делать. В какой-то вуз пройдут, а интереса нет.
И еще — в Новосибирске и по 5 межобластным дорогам в радиусе 100 км более 100 ресторанов, кафе, шашлычных, магазинчиков, базаров под крышей и прочих торговых точек с восточными названиями и сотрудниками.
Нет здесь своего Нико Пиросмани. А рядом Томск, Барнаул, Кузбасс, Тюмень. Вывеску, эмблему, интерьер делают за пол-литра местные художники — срисовывают восточные картинки.
Сибирская школа национальной рекламы «Кавказ». Лицей, колледж, факультет, а для начала просто трехмесячные курсы без ограничения возраста. Занятия в будни и по вечерам, а в воскресные дни с полной нагрузкой.
Всего 3 дисциплины: 1) «Национальная культура» (история, одежда, люди, музыка, стихи, обычаи); 2) «Прикладная экономика» (расчет вывесок, кампаний, планирование выборов, оценка всех сторон работы в рублях и долларах); 3) «Национальная реклама» (фирменный стиль, колорит, языковые обороты, меню, торговые интерьеры). В Новосибирске Архитектурный институт учит вкусу на греческой скульптуре.
В моем НГТУ весь дизайн вращается вокруг машин. В художественном училище выращивают прикладников на основе международной, а в сущности, европейской графики.
Востока молодые люди не знают, и родину предков уважают только на словах, умозрительно. Восточное должно быть восточным по духу, содержанию и форме. Принимать людей всех национальностей Кавказа и Средней Азии. Русских выходцев тоже. Двухнедельная практика в местах рождения черноволосых (изредка рыжих) родителей. Отзывы на дипломную работу оттуда.
А главное, вживую: архитектура, домашнее убранство, виноградники (черный и белый шаны), деревья аг-тута и кара-тута (шелковица), драгоценные шафрановые сады, ритуал праздников и печали (рождение, свадьбы и похороны), посещение настоящей 200-летней мечети и беседы с умным муллой (окончившим каирский Аль-Азхар), приготовление настоящего плова и долмы, мужские танцы под зурну и дудук, чай с колотым сахаром в грушеподобных стаканчиках армуды, вечная и все же особая национальная девичья красота, ругань на базаре, купание в золотопесочном Каспии, воздух, воздух, воздух.
Итак, сибирский лицей восточной рекламы «Кавказ»?!
Повилейко Р.П. Декабрь 2000 г., Новосибирск
