Здесь был глубокий тыл и окна домов не имели бумажных наклеек от вибрации при бомбёжках. Сюда немецкие самолёты не долетали, однако правила светомаскировки соблюдались. Вокзал и улицы освещались синим светом.
Нас быстро выгрузили из вагонов и автобусами доставили на окраину города к пятиэтажному зданию средней школы. При нас из классов выгружали парты и вместо них устанавливали кровати. На наших глазах школьные комнаты превращались в госпитальные палаты с рядами коек, устланных новыми простынями.
Уже под утро в палату вошла девушка-азербайджанка в белом халате с подносом, на котором были гранёные стаканы с каким-то напитком белого цвета.
-Мацони будете? - спросила она с акцентом.
Я не знал, что такое мацони и никогда не слышал о таком напитке, но почему-то захотелось его попробовать. Мацони был очень холодным и имел какой-то незнакомый кисловатый вкус. Я выпил его с удовольствием, которое давно не испытывал от еды или питья.
-А ещё можно? - спросил я у девушки.
-Можно, пейте на здоровье! - ответила сестричка, улыбаясь.
Я выпил второй стакан мацони и уснул.
Даже парты со двора не были вывезены, а на школьной спортивной площадке, что была видна из окна палаты, не смолкали голоса детей, играющих в различные игры. Нельзя было не заметить и следы спешки, в которой на базе школы образовали госпиталь. В палаты внесли кровати, которые занимали почти всю площадь бывших классных комнат. Не успели даже укомплектовать штаты медицинского, технического и вспомогательного персонала.
Обязанности нянечек в основном выполняли дружинницы и ученицы старших классов соседней школы. Они же во многом помогали медсёстрам, которых не доставало. Лида Смыкова и её подруга Таня Власенко, сопровождавшие нас со станции Прохладная, несмотря на смертельную усталость, вызванную круглосуточной нелегкой работой по уходу за ранеными в течении двух последних суток, подключились помочь малочисленному персоналу госпиталя, не гнушаясь никакой грязной и трудной работы. Только на третьи сутки, когда к работе приступили вновь принятые сёстры и няни, они стали собираться домой, где их ждали работа и семьи. Все эти дни они ухаживали за Николаем Павловичем, Васей и мной, с желанием и готовностью выполняли все наши просьбы.
Когда пришла пора прощаться с этими милыми и добрыми женщинами, мы не могли сдержать слёз. То были слёзы благодарности за их доброту, чуткость и внимание, за их бескорыстную помощь и заботу о нас. Искрились слёзы и в их глазах. Они обещали писать нам и приглашали в Прохладную после выздоровления, заверив нас, что будем обеспечены всем необходимым.
Лида и Таня не раз рассказывали нам о Кабардино-Балкарии - благодатном крае на Северном Кавказе, о его мягком тёплом климате, обилии фруктов и овощей, богатых урожаях пшеницы, кукурузы и картофеля, о добрых и отзывчивых людях в их уютном и чистом городе. Не вызывало сомнения, что приглашали нас искренно, от чистого сердца. Они оставили нам свои адреса и просили писать. Мы очень привязались к ним и трудно было себе представить, что завтра их уже не будет с нами.
На первом же врачебном обходе мне назначили необходимые процедуры, анализы, рентгеновские снимки, диету, консультации специалистов - окулиста и стоматолога. Как я понял, стратегический план врачей по моему возвращению к жизни сводился к восстановлению в максимально короткий срок физических сил и направлению на стационарное лечение в специализированные госпитали, которых в Баку было огромное множество.
На следующий после обхода день, утром, до завтрака в палату зашла миловидная девушка, которая представилась лаборанткой и тут же приступила к сбору крови на анализы. Свою работу она выполняла не спеша, но очень чётко и аккуратно. К моей кровати она подошла в последнюю очередь. Ещё не приступив к работе, она спросила правда ли, что я отказываюсь от еды, как записано в истории моей болезни. Я сослался на сильные боли в ноге, которые лишили меня аппетита, но сказал при этом, что вчера, впервые за долгое время, с желанием поел кусок баранины и выпил несколько стаканов мацони. Лаборантка взяла кровь на анализ и велела мне не приступать к завтраку до её возвращения.
Вскоре она пришла с тарелкой овощей и селёдочницей, в которой были аккуратно нарезанные кусочки селёдки с луком и уксусом. Всё это выглядело как-то по домашнему и вызывало аппетит. Она предложила мне съесть это перед завтраком и взялась меня покормить. Не знаю, что подействовало больше, то ли аппетитный вид приготовленного ею блюда, то ли удивительная красота и обаяние девушки, которой было от силы 18 лет, но я умял всю селёдку с гарниром, а когда принесли горячий шницель с картошкой, то и от них почти ничего не осталось.
Девушка-лаборантка стала приходить каждое утро, перед завтраком, и приносила какие-то закуски. Это были шпроты или сардины, бутерброд с икрой или кусочек копчёной рыбы. Всё это имело красивый внешний вид, заметно отличалось от госпитальной пищи и было удивительно вкусно.
Лаборантку звали Аней. Все в нашей палате звали её Аннушкой. Фамилия у неё была чисто еврейская - Гутник. Аннушка Гутник. Она была невысокого роста и очень красива. Чёрные, как смола, волосы были заплетены в толстую косу. Такого же цвета глаза и полукруглые брови, небольшой прямой носик и беленькое круглое личико с постоянной приятной улыбкой казались уже знакомыми из какой-то известной картины. Она была неразговорчивой и краснела не только от ласкового слова или шутки, а даже от мужского взгляда.
В нашей палате было двенадцать больных разного возраста. Большинство из них имели тяжелые ранения и были, как и я, прикованы к кровати. Но было и трое молодых ребят студенческого возраста. Двое из них были уже «ходячими» и передвигались на костылях. Аннушка с первого дня понравилась им и они оказывали ей постоянные знаки внимания.
Как мне тогда казалось, неравнодушными к молодой лаборантке были практически все, в том числе и пожилые и тяжелораненые мужчины. Она же оставалась равнодушной ко всем и приходила в палату только для ухода за мной, что она не только не скрывала, но даже всячески подчеркивала.
Несмотря на сильные боли, лишившие меня, казалось, всех человеческих чувств, отношение ко мне Аннушки не оставило меня равнодушным. Мне были приятны её внимание и забота, нежные и ласковые слова, милая улыбка. Я с нетерпением ждал её появления по утрам и мне казалось, что каждый её приход приносит новые жизненные силы, снимает боль и укрепляет надежду на выздоровление.
Когда она садилась рядом с кроватью и кормила меня с ложечки, я с благодарностью смотрел в её добрые и ласковые глаза, и поедал всё, что она приносила. Мало того, я стал понемногу съедать и то, что приносили мне затем нянечки из госпитальной столовой, и почувствовал, что с каждым днём ко мне возвращаются силы, улучшается настроение, повышается интерес к окружающей жизни. Вновь стал слушать радио и читать газеты. Я читал их даже вслух для Николая Павловича и Васи, которые лежали по соседству со мной, и обсуждал с ними наиболее важные события на фронте и в тылу.
А самым важным и тревожным в те дни было положение в столице. Шли ожесточённые бои на подступах к Москве. Немцы подтягивали всё новые, как тогда казалось, неисчерпаемые резервы, а защитники Москвы стояли насмерть и оказывали всё большее сопротивление. Этому в большой мере способствовала военная техника, всё в большем количестве поступающая из Америки и из набирающих мощь военных заводов Урала и Сибири, усиленных кадрами и оборудованием, прибывающими из Москвы, Ленинграда и других промышленных центров западных районов страны.
7-го ноября, в день празднования 24-ой годовщины Октябрьской революции, в Москве состоялся военный парад, прибывающих с востока резервных частей Красной Армии. С трибуны мавзолея Ленина со взволнованной и обнадёживающей речью, призывающей солдат к мужеству и стойкости в борьбе с врагом, выступил Сталин. В этой речи, впервые за все месяцы войны, прозвучала твёрдая уверенность вождя в скорый перелом на советско-германском фронте и в неизбежную победу над фашизмом. Сталин предсказывал, что пройдёт небольшое время и фашистская Германия начнёт рушиться под тяжестью своих преступлений.
Как показал дальнейший ход событий эти предсказания Сталина сбылись. Уже в ноябре линия фронта застыла под Москвой, попытка немцев обойти столицу со стороны Тулы провалилась и всё отчётливее стал намечаться перелом на Центральном фронте.
Все это не замедлило сказаться на настроении людей, не только на фронте, но и в глубоком тылу. Местные газеты «Бакинский рабочий» и «Вышка» публиковали материалы о массовом трудовом героизме, проявляемом тружениками заводов, фабрик, нефтяных промыслов, колхозов и совхозов Азербайджана. Несмотря на нужду и лишения, люди работали по 10-12 часов в день, а порой, когда была особая необходимость, добровольно оставались работать во вторую смену.
В конце 1941-го года в Баку, как и в других регионах страны, сложилось тяжёлое положение с продовольствием. Основные продукты питания отпускались по карточкам. Дневная норма хлеба колебалась от 400 до 800 граммов на человека в зависимости от категории и тяжести выполняемой работы. Сахару и масла отпускалось по 400 граммов на месяц, а мясо можно было себе позволить только один раз в неделю. Фрукты, овощи и картошка по карточкам не отпускались, а на рынке на них, как и на другие продукты, цены были очень высокими.
О положении в городе с продуктами питания часто рассказывали нам нянечки. По их рассказам мы могли сделать вывод, что люди переживали голод и постоянно не доедали.
Понимая, чего стоила Аннушке та еда, которую она мне готовила по утрам, я запретил ей приносить мне продукты и предупредил, что есть ее закуски больше не буду. Обосновал я это тем, что аппетит у меня появился и я теперь с удовольствием ем госпитальную еду, которой мне хватает.
Нужно сказать, что несмотря на серьёзные проблемы с продовольствием, что отражались не только на снабжении мирного населения, но даже на солдатских пайках, госпитали обеспечивались продуктами питания по довоенным нормам, которые были вполне достаточными.
Если до прибытия в Баку, я испытывал отвращение к еде, что стало причиной моего прогрессирующего истощения, то здесь всё резко изменилось. До сих пор я не могу определённо сказать почему произошли такие перемены. Врачи госпиталя объясняли это нервным стрессом, перенесенным во время эвакуации из Кисловодска в Баку.
Наверное, в таком объяснении есть определённый резон, ибо с первых же дней пребывания в Баку я стал понемногу принимать пищу, но мне лично казалось, что к этому имела отношение и Аннушка. Само её появление, отношение ко мне, а может быть и те вкусные блюда, которыми она меня кормила с ложечки, вызывали желание есть и придали моей борьбе за жизнь новые силы. Скажу более: я был просто не в силах отказывать Аннушке в приёме приготовленной ею еды.
Трудно сейчас выразить своё отношение и чувства к Аннушке. Я никогда не высказывал их ни ей, ни, тем более, никому другому. Даже самому себе я боялся признаться в своих чувствах. Для меня она была тем ангелом чистой красоты, о котором я как-то писал сочинение по русской литературе. Я понимал, что её отношение ко мне было вызвано не только чувством жалости и сострадания, но ещё чем-то другим, более важным. Я не мог не видеть это по её глазам, улыбке и по какому-то потоку энергии, которую излучало это милое существо.
Иногда я сравнивал моё отношение и чувства к Аннушке со своими чувствами к Гене Фишберг - мечте моей юности, и приходил к выводу, что они не были не только тождественными, но даже подобными. Может быть причиной тому была разница в возрасте, а может быть в характере отношений Аннушки ко мне, проявляемых ею чувствах. Возможно в этом была моя благодарность за её чуткость, доброту и внимание. И всё же скорее всего причина была в том, что понемногу отступала болезнь, восстанавливались все нормальные чувства, присущие юноше - я был влюблён в Аннушку...
Правда меня одолевали сомнения: может ли такая девушка, как Аннушка, полюбить слабого, больного, искалеченного и совсем не привлекательного парня, каким был я в то время. Для этого у меня были все основания, и я хранил свои чувства в абсолютной тайне, не признаваясь в них не только Аннушке, но и своим друзьям по несчастью - Николаю Павловичу и Васе, которые не раз склоняли меня к откровенному разговору на сей счёт.
Несмотря на мои запреты, Аннушка продолжала баловать меня всякими лакомствами. Теперь она уже не носила мне закусок по утрам, а приносила только те фрукты и овощи, которыми нас здесь не баловали. Аннушка убеждала меня в том, что это необходимо для моего скорейшего выздоровления, а ей всё достается почти даром. То апельсины, мандарины или лимоны принесёт, то кислым огурчиком, квашенной капустой или головкой чеснока пресную госпитальную пищу дополнит. А ещё она приносила мне книги и я теперь много читал.
Когда Аннушка не приходила в госпиталь, я очень скучал и ждал её прихода. В палате уже привыкли к её ежедневным посещениям, и теперь больше никто не подтрунивал и не посмеивался над нашими отношениями, как это было раньше. Она стала подолгу задерживаться у моей кровати, рассказывала о своих родителях и младшем брате, который учился в седьмом классе, о своих подругах, о многом другом. Её отца, школьного учителя, мобилизовали в первые дни войны. Он воевал в Белоруссии и на Центральном фронте. Последнее его письмо было из под Смоленска. Вот уже два месяца от него не было никаких вестей.
Из её рассказов я узнал, что она была отличницей в школе, которую окончила в июне, и что мечтала в этом году поступить на литфак университета. Вместо этого закончила трёхмесячные курсы лаборанток и вот уже два месяца работает в этом госпитале. Аннушка призналась, что пробует писать стихи, а когда я попросил её показать их мне, она густо покраснела и сказала, что не может, ибо в них все её секреты. Мне было приятно её слушать и я заметил, что не чувствовал болей, когда она сидела рядом.
После ноябрьских праздников, согласно заключению консультанта, меня, Николая Павловича и Васю решили отправить в специализированный хирургический госпиталь, в центр города. Мой лечащий врач объяснил мне, что есть опасность срастания костей сустава и в этом случае нога не будет сгибаться в колене. Он утверждал, что нас направляют в самый лучший госпиталь, который оснащен новейшей медицинской техникой и обслуживается ведущими хирургами города.
Когда наступило время погрузки в автобус, прибежала Аннушка. Она принесла новую, очень удобную сумку, помогла собрать моё имущество и обещала, что мы скоро встретимся. Было очень грустно покидать этот госпиталь, который вернул меня к жизни, где я встретил Аннушку.
Палатой моего нового госпиталя служил спортзал, из которого не успели убрать баскетбольные корзины и снять сетки, прикрывающие стёкла огромных окон. В палате размещалось более семидесяти коек, между которыми были небольшие тумбочки. Николая Павловича и Васю поместили рядом со мной и мы имели возможность общаться.
в самом центре Баку, в красивом большом здании, которое ещё недавно было главным корпусом Азербайджанского Госуниверситета.Когда меня на носилках вносили в госпиталь, я успел заметить полукруглый фасад огромного дома, просторный вестибюль с мраморными колоннами и красивой парадной лестницей, широкие длинные коридоры, уходящие в противоположные стороны от вестибюля. По сравнению со школой, в которой размещался наш предыдущий госпиталь, всё здесь выглядело внушительно и капитально. Мне ещё не приходилось бывать в таких зданиях и оно мне показалось подобным дворцам, которые приходилось видеть только в кино.
И всё же мне не по душе был наш новый госпиталь. Всё здесь было каким-то казённым и не уютным. Я сравнивал его с прежним госпиталем и всё там, казалось, было лучше. И обслуживание, и лечение, и питание, и отношение к больным. Когда я спросил у Николая Павловича и у Васи не сложилось ли у них такого же впечатления, они ответили отрицательно. Им, наоборот, всё здесь нравилось, особенно лечение. Они были очень довольны электропроцедурами, массажем и лечебной физкультурой, чего в прежнем госпитале не было. Был здесь и прекрасный актовый зал, где ежедневно бывали концерты или показывали кинофильмы. В общем они были другого, чем я, мнения о новом госпитале.
Наверное, всё дело было в том, что сюда не приходила Аннушка, которую я постоянно ждал и без которой очень скучал. Каждый вечер я не отрывал глаз от входных дверей, а её всё не было. Мои сомнения по этому поводу полностью рассеялись, когда в один из ноябрьских вечеров в палату, наконец, вошла Аннушка с пакетом мандаринов и просидела у моей кровати несколько часов. Она извинилась, что долго не приходила и объяснила это болезнью мамы, которая все эти дни нуждалась в её уходе. Я получил её заверения, что сейчас, когда мама чувствует себя значительно лучше, она будет приходить чаще.
Своё обещание Аннушка выполнила и затем приходила ко мне почти ежедневно. Однажды, она пришла с матерью, ещё довольно молодой и красивой женщиной, черты лица которой были удивительно схожими с Аннушкиными. Её звали Фаиной Абрамовной и она была учительницей. Из её рассказа я понял, что она очень любит свой предмет - историю, и хорошо его знает. Мама Аннушки мне очень понравилась, но в душе я почему-то не рад был её приходу и принял её визит, как смотрины. Однако, позднее, когда мама стала довольно часто приходить ко мне с Аннушкой, я убедился, что у неё благородные мысли и добрые намерения.
Она, наверное, смирилась с тем, что судьбою начертано было её дочери, красавице Аннушке, встретить своего принца - калеку. К такому выводу я пришёл, когда мать, прощаясь со мной после очередного визита, велела мне не беспокоиться о квартире после выписки из госпиталя. Она сказала, что для меня уже подготовлена отдельная комната в их трёхкомнатной квартире. Аннушка при этом густо покраснела и одобрительно кивнула головой.
В ту ночь я не мог уснуть до утра. Раньше я как-то серьёзно не думал о будущем. Мне просто было хорошо с Аннушкой. Я постоянно ждал её, скучал без нее, любовался ею при встречах и мечтал скорее увидеть её вновь, когда её не было рядом. Только теперь, когда мать предложила мне поселиться у них после выписки из госпиталя, я реально оценил сложившуюся ситуацию. Это значило, что она согласилась с Аннушкиным выбором и благословляет нас на совместную жизнь. Я отчётливо понимал, что стоило матери решиться отдать свою единственную дочь, умницу и красавицу, надежду семьи, за мальчишку без ремесла и образования, голого и босого, без средств к существованию, без родных и близких, да к тому ещё инвалида.
Я не сомневался в том, что она смирилась с такой судьбой для своей дочери только под её давлением и по её слёзным просьбам. Я лежал в холодном поту и перебирал возможные варианты в сложившейся обстановке. У меня не было никаких сомнений в серьёзности и искренности своих чувств к Аннушке. Лучшего друга жизни я себе тогда представить не мог. Я сознавал, что теперь отношения Аннушки ко мне давно уже перестали быть чисто дружескими и что ею владеют уже другие, более зрелые девичьи чувства, присущие возрасту и её пылкой и чистой натуре. Казалось, что может быть лучше взаимной, искренней любви в таком возрасте?!
С другой стороны, я представил себя - изуродованного инвалида, без глаза, с исковерканным лицом, с негнущейся в колене ногой, рядом с красивой, стройной и нежной девушкой, которая не в порыве жалости ухаживает за калекой, а вступила с ним в брачный союз на всю жизнь. Быть в таком положении было выше моих сил. И в то же время не было сил отказаться от своей любви к Аннушке. К утру я пришёл к выводу отдать всё на суд времени. Если врачи восстановят моё раздробленное колено и хоть немного приведут в человеческий вид изуродованное лицо, я не стану отказываться от своего счастья.
Я не мог оказывать Аннушке знаки внимания подобные тем, что постоянно оказывала она мне, но моё отношение к ней становилось всё теплее. Прощаясь с ней после ежедневных свиданий, я шептал ей нежные слова, далеко не в полной мере отражающие мои чувства к ней. В это время я был более всего озабочен отсутствием движения в коленном суставе. Нога до сих пор находилась в гипсе и его нельзя было снять из-за сильных болей и до полного срастания кости.
После очередного рентгеновского снимка врачи были обеспокоены стойкими изменениями в суставе, угрожающими полному анкилозу и, хоть кости еще не полностью срослись, всё же приняли решение снять гипс. Боли в ноге восстановились с прежней силой, но я мужественно их переносил, надеясь сохранить функцию коленного сустава.
Более того, когда лечащий врач предложил мне механическую разработку колена на аппарате, который насильственно сгибает ногу в колене на определённый, заранее заданный угол, я без колебаний дал на это согласие, несмотря на предупреждение о болезненности этой процедуры. Несколько сеансов такой насильственной механической разработки позволили добиться небольшого результата, но боль при этом была такой, что я терял сознание и врачи были вынуждены приостанавливать эти занятия. Мало того, теперь возобновилась сильная боль не только во время сеансов механической разработки колена, но и в положении покоя или даже во время сна. Когда нога сгибалась на несколько градусов, боль становилась невыносимой и я был вынужден возвращать её в прежнее положение и фиксировать его с помощью подушек.
На консультации у профессора было решено прекратить разработку и дать ноге покой. Это значило, что анкилоз неизбежен. Мне выдали костыли и я стал учиться ходить с их помощью. После нескольких неудачных попыток, вызвавших падения от потери равновесия, я всё же освоил этот метод передвижения и, вскоре, довольно проворно двигался на костылях не только по палате и коридорам, но и по лестницам, перепрыгивая даже через две ступеньки.
Я мог уже ходить самостоятельно в столовую, клуб, библиотеку и с удовольствием пользовался этой возможностью. Больше всех этому радовался Николай Павлович. Мы ходили с ним в кино и я рассказывал ему, что происходит на экране. Это вызывало у него большой интерес и он не пропускал теперь ни одного фильма. Мне понятна была его радость, ибо сам получал от этого удовольствие. Я наслаждался также возможностью помыться под душем, пообедать за столом, сходить в туалет. Мы теперь стали пользоваться библиотекой, где брали книги, журналы, газеты, которые я читал вслух Николаю Павловичу и другим тяжелобольным в нашей палате.
6-го декабря Аннушка пришла опять с матерью. Они тепло поздравили меня с днём рождения и вручили подарок - авторучку и большую общую тетрадь.Я был очень тронут и рад подарку. Впервые в жизни я заимел собственную авторучку, да ещё и с золотым пером. Как потом мне призналась Аннушка, этой ручкой перед самой войной премировали её папу, как лучшего школьного учителя, а он ею так ни разу и не воспользовался. Этой ручкой я написал ей стихи, в которых робко признавался в своих чувствах.
А ещё вечером того дня мы получили общий бесценный подарок, которого с таким нетерпением ждали все эти страшные месяцы войны. Радио сообщило о начале крупного контрнаступления наших войск под Москвой. Это была первая серьёзная победа над коварным и, казалось, всесильным врагом. Немцы отступали, бросая мощную технику и тысячи трупов своих солдат и офицеров. Это был сокрушительный финал их плана молниеносной войны.
С гордостью и волнением слушали мы знакомый голос диктора Левитана, который торжественно и возвышенно читал по радио важное сообщение Совинформбюро. После ужина я проводил в вестибюль своих дорогих гостей и Аннушка впервые при матери, не стесняясь множества людей, поцеловала меня. В эти минуты я не сомневался в том, что это был самый лучший мой день рождения за 17 лет.
Возвращаясь в палату, я остановился у большого зеркала, что стояло в углу, в коридоре. Впервые, после ранения, я увидел себя в зеркале во весь рост и в миг исчезли чувства радости и счастья, которые только-что владели мною. Предо мной стоял низкого роста изуродованный калека, на костылях, с повязкой и многочисленными шрамами на лице.
На следующий день мне и моим друзьям по несчастью, Николаю Павловичу и Васе, объявили об отправке в специализированный глазной госпиталь. Нас туда направляли вместе не только потому, что у всех троих были глазные ранения, но и потому, что знали нашу привязанность друг к другу и старались уменьшить этим наши страдания.
Вечером, как обычно, пришла Аннушка и я поделился с ней этой новостью. Она заметила грусть и уныние на моём лице от сознания моей обречённости остаться навсегда инвалидом. Мой перевод в глазной госпиталь означал, что врачи признали своё бессилие в попытке восстановить подвижность в моём коленном суставе.
Аннушка успокаивала меня тем, что это означает скорый конец моему долгому и мучительному лечению, и окончательную победу жизни над смертью, а также приближает день, когда мы навсегда будем вместе. Она обещала приезжать в новый госпиталь так же часто, как теперь, несмотря на то, что до него нужно будет долго добираться пригородным поездом. Не знала ещё тогда моя милая и добрая Аннушка, что прошлой бессонной ночью я принял очень трудное, но твёрдое решение о поиске пути и предлога для разрыва наших отношений.
находился в часе езды от Баку. Сюда шли пригородные электропоезда. Для специализированного глазного госпиталя здесь отвели Дом культуры нефтяников, расположенный рядом с благоустроенным парком. Как и у любого другого клуба, основную площадь здания занимал просторный зрительный зал с креслами на несколько сот человек, сценой и экраном для демонстрации кинофильмов. Подобные заведения для нефтяников тогда отличались оснащённостью новейшей аппаратурой, роскошной мебелью и богатым убранством помещений.
В Доме культуры было просторное фойе с паркетным полом, библиотека и комплекс помещений для буфета, которые ничем не уступали таковым в приличном ресторане. На втором этаже этого большого здания были комнаты для кружковой работы, которые теперь использовались, как госпитальные палаты.
Основателем, руководителем и главным специалистом госпиталя был Профессор Орлов, возглавлявший до войны глазную клинику в Ростове и сумевший вывезти из прифронтового города в столицу Азербайджана большую часть оборудования, медтехники и инвентаря, а также группу учёных и врачей. Среди них была и дочь профессора Вера - кандидат медицинских наук и оперирующий врач-офтальмолог.
Здесь, в Забрате, в госпитале профессора Орлова, был образован Центр лечения глазных болезней, вызванных огнестрельными ранениями и ожогами. Благодаря знаниям, опыту и трудолюбию врачей-окулистов тысячам солдат и офицеров за годы войны было возвращено зрение. Всего в госпитале было немногим более трёхсот коек и мест постоянно не хватало. Многие ждали возможности попасть в госпиталь профессора Орлова по несколько месяцев.
Несмотря на настойчивые просьбы Николая Павловича поместить его в одной палате со мной, мы на этот раз оказались в разных палатах, так как у нас были разные лечащие врачи. Однако, я по-прежнему проводил большую часть времени с ним и Васей. Вместе мы ходили после ужина в кино, где я восполнял своим рассказом то, что не мог видеть на экране Николай Павлович. Как и раньше, я читал им газеты и комментировал прочитанное.
Всем нам были назначены и проведены операции и определён курс лечения. Эффективным оно оказалось только для Васи, у которого после операции зрение было почти полностью восстановлено. Николаю Павловичу и мне были сделаны несколько операций, позволившие нам пользоваться протезами. Ему - на оба глаза, а мне на одном. Всё это заняло много времени. Прошла зима, наступила весна, а мы всё ещё оставались в госпитале.
Когда я ещё находился в хирургическом госпитале, я отправил несколько запросов в различные адреса по поводу своих братьев. К сожалению, в полученных мною ответах не было ничего утешительного или обнадёживающего, но я продолжал писать. Уже из Забратского глазного госпиталя я отправил более двадцати писем, но ничего определенного в ответ не получил. Почта приходила в библиотеку и там раскладывалась в ячейки специального ящика по алфавиту. Ходячие больные сами забирали письма из этих ячеек, а тяжелобольным их приносили в палату. Опасаясь пропажи писем, я приходил в библиотеку ежедневно задолго до прихода почтальона и сам тщательно проверял всю поступающую корреспонденцию.
Как-то военком госпиталя Абдулаев, заметив моё пристрастие к почте, спросил не согласился бы я взять на себя функции получения и раздачи почты на общественных началах. Я дал согласие и стал разносить по палатам не только письма, но и газеты и журналы. Теперь я больше не сомневался в сохранности поступающих в госпиталь писем.
Моя волонтерская работа пришлась по душе больным. Я не только своевременно доставлял им письма, но многим из них, и в первую очередь незрячим, читал их вслух, а нередко писал и ответы под диктовку. Военком был очень доволен моей работой и вскоре, с моего согласия, возложил на меня и ряд функций клубной работы. Штатного клубного работника в госпитале не было и мне была поручена организация лекций и бесед, подготовка и проведение киносеансов и концертов, оповещение о планируемых мероприятиях и другое. Эта работа нравилась мне и я был доволен, что могу приносить какую-то пользу.
Однажды, в конце марта, перебирая поступившую почту, мне в глаза бросился треугольник со знакомым почерком Сёмы, который я не мог спутать ни с каким другим. На лицевой стороне письма дважды значилась моя фамилия: в верхней части треугольника, где был адрес получателя и в нижней части, где указывается адрес отправителя. Одинаковыми были и отчества только имена были разными. Марки тогда на воинских письмах не требовалось, вместо неё стоял отчётливый штамп с номером полевой почты - 972.
Дрожащими руками я развернул письмо, из которого узнал, что Сёма находится сейчас в том месте, куда приковано внимание всего человечества и где решается судьба войны. Не нужно было быть очень догадливым чтобы понять, что он находился тогда в Сталинграде, в городе, на который после поражения под Москвой немцы бросили отборные танковые и моторизованные дивизии, главные резервы своей авиации и артиллерии. Во главе их войск были самые прославленные немецкие генералы, включая не знавшего ещё серьёзных поражений, генерал-фельдмаршала Паулюса.
Сёма просил немедленно ему ответить по указанному в письме адресу, после чего он отправит мне денежный перевод и окажет другую необходимую помощь. Из письма я также узнал, что после сдачи архива и материальных ценностей Винницкому военкомату в последние дни июня, он пытался вернуться в Красилов, но это оказалось невозможным, так как там уже были немцы. Он с трудом пробрался в Проскуров, где сдал машину-полуторку в горвоенкомат, откуда и был направлен в воинскую часть, покидающую город. О судьбе оставшихся в Красилове, Староконстантинове, Немирове и Славуте родственников ему ничего не было известно, так как все они остались на оккупированной территории.
В тот же день я написал Сёме подробное письмо, в котором сообщил о себе, о последних днях пребывания в Немирове, о Полечке, оставленной у тёти Анюты. Примерно через месяц, когда я уже готовился к выписке из госпиталя, я получил Сёмин ответ и денежный перевод на тысячу рублей. В своём письме Сёма писал, что гордится моим добровольным уходом в Армию, что не только молодые, но и пожилые бойцы его части восхищены моим патриотическим поступком. Сёма указал мне адрес в городе Куйбышеве, куда мне следует написать, а после выписки из госпиталя поехать. Там живёт его фронтовой друг - Токарев Георгий Васильевич, семья которого с радостью примет меня и создаст необходимые условия для жизни и учёбы. Он обещал посылать туда деньги или оформить на меня денежный аттестат, по которому я смогу ежемесячно получать назначенную им часть его денежного довольствия. Я до сих пор помню адрес на ярмарочном спуске в Куйбышеве, где жила Токарева Мария Васильевна - жена Сёминого друга, которая обещала меня принять и содержать до Сёминого приезда. В этом письме брат писал, что мечтает вернуться в Красилов, в наш родительский дом, как только закончится война.
Своей радостью я поделился с Аннушкой и её матерью, которые по-прежнему навещали меня по выходным дням. Они искренне были рады, что, наконец, нашелся мой чудо-брат, заменивший мне отца, о котором они были наслышаны по моим рассказам. Что же касается моей поездки в Куйбышев, то они категорически исключали такую возможность, ибо давно решили, что жить я буду только с ними и ни о каких других вариантах и слушать не желали. Я же никак не мог набраться мужества сказать Аннушке о своём решении освободить её от обузы пожизненного ухода за мной. Мне было трудно это сделать, ибо в моей нелегкой и беспросветной жизни Аннушка была единственной радостью и надеждой. Мне трудно было даже представить себе жизнь без неё, без возможности видеть, слышать её, сознавая, что она где-то рядом думает обо мне.
В то же время я отчётливо понимал, что не должен связывать её навсегда с собой, что она заслуживает лучшей судьбы и имеет на это все основания. Сознавая, что злоупотребляю её юношескими чувствами преданности и самопожертвования, ещё детской наивностью, которые могут лишить её настоящего счастья, я всё откладывал трудный разговор с Аннушкой и продолжал наслаждаться каждым часом свидания с ней. Единственное, чего смог заставить себя сделать, это проявлять больше сдержанности в общении с ней. Я старался скрыть свои чувства, не произносил тех тёплых, нежных и ласковых слов, которые были на уме и рвались наружу. Это не осталось не замеченным ею, она стала грустной и подозрительной при встречах со мной. Моё поведение вызывало её недоумение и обиду. Мне было жаль Аннушку и мы оба страдали.
Лида Смыкова сдержала своё обещание и поддерживала с нами постоянную связь письмами. Она интересовалась ходом лечения, настроением и в каждом письме повторяла приглашение приехать к ней в Прохладную, на постоянное жительство после выписки из госпиталя. Особо тёплыми были её обращения к Николаю Павловичу. Мы заметили ещё в пути следования в Баку и в дни пребывания Лиды в госпитале, что к нему она относилась особенно внимательно и нежно. В этом, вроде, и не было ничего удивительного. Он больше всех нуждался в таком отношении и того заслуживал.
Лида писала, что приготовила для Николая Павловича отдельную комнату и обещала сделать всё что потребуется для его спокойной и вполне обеспеченной жизни в её доме. Её подруга, Таня Власенко, ожидала приезда Васи, а меня приглашала Надежда Васильевна Терехова, которая жила одна по соседству с Лидой. Она потеряла на фронте мужа и восемнадцатилетнего сына Толю и обещала мне материнское отношение. Я написал Лиде тёплое письмо и поблагодарил её и ее подруг за внимание и приглашение в Прохладную.
Моё лечение подходило к концу. Врачи сделали всё, что было в их силах, а на большее тогда у них не было ни времени, ни возможности. Шла война и места в госпитале были в дефиците. Николай Павлович и Вася ещё оставались в госпитале. Им предстояло ещё по одной операции и послеоперационное лечение. За долгие месяцы совместного пребывания в госпиталях мы очень привязались друг к другу и мои друзья просили меня дождаться их выписки и вместе поехать в Прохладную.
Как-то меня вызвал к себе военком Абдулаев и предложил после выписки остаться в госпитале на должности библиотекаря и в качестве его помощника по организации клубной работы. Он обещал мне небольшую комнатку в клубе, питание в госпитальной столовой и возможность пользоваться бытовыми помещениями госпиталя. Военком советовал мне также поступить на заочное отделение Бакинского Госуниверситета и рекомендовал исторический факультет, который он в своё время закончил.
Предо мной был выбор: то ли ехать в Куйбышев, как советовал мне Сёма, то ли принять приглашение Аннушки и её матери и поселиться у них, то ли остаться пока в госпитале помощником Абдулаева и ждать выписки своих друзей, чтобы вместе уехать в Прохладную. После долгих и мучительных раздумий я остановился на последнем варианте, о чём сообщил военкому. 21-го апреля 1942-го года, после семимесячного лечения, вырвавшего меня из смертельных объятий тяжёлых ранений, врачебная комиссия эвакогоспиталя 3676 признала меня негодным к несению военной службы с исключением с воинского учёта.
Свои служебные обязанности в библиотеке, на почте и в клубе я освоил быстро и выполнял с удовольствием. Комиссар неоднократно отмечал моё усердие и был очень внимателен ко мне. В маленькой комнатке при клубе мне поставили кровать с постельными принадлежностями, столик, пару стульев и шкафчик. Незаметно пробегали дни. У меня совсем не было свободного времени. Работа начиналась в восемь утра и заканчивалась после вечерних мероприятий в клубе с перерывами на завтрак, обед и ужин. В столовую мы, обычно, ходили вместе с комиссаром и нас очень вкусно кормили.
Сёме я писал почти ежедневно и подробно рассказывал ему в письмах о своей жизни. Довольно часто я получал и его письма, в которых он высказывал беспокойство о Шуре, Полечке и Андрее а также о родственниках в Красилове и Славуте. Он прислал мне несколько денежных переводов и я теперь мог позволить себе купить кое-что из гражданской одежды и обуви.
Аннушка по-прежнему приезжала по воскресным дням и мы с ней подолгу прогуливались по госпитальному парку. В последний, перед первомайскими праздниками, выходной день она пришла раньше обычного и была очень возбуждена. На ней было лёгкое летнее платье, подчёркивающее её красивую фигуру, и модные туфли на высоком каблучке. В туфлях она казалась выше ростом и более взрослой. Аннушка сообщила, что они с мамой решили пригласить меня к себе домой на праздничный обед. Она предложила встретиться на Бакинском вокзале утром 1-го мая, до начала первомайской демонстрации.
Я не мог отказаться от этого приглашения, так как это обидело бы Аннушку, чего я не мог допустить. Я был в вечном долгу перед ней и готов был выполнить любое её желание. Единственно, чем я обусловил своё согласие, было возвращение в госпиталь в тот же день вечером, из-за необходимости организации праздничного утренника в госпитальном клубе 2-го мая. Перед праздником я купил в местном магазине летние светлые брюки, тенниску и модные мужские туфли, на что истратил почти все полученные от Сёмы деньги. И ещё я купил в том же магазине флакончик духов фабрики «Красная Заря» в красивой упаковке.
Утром 1-го мая по радио звучала праздничная музыка, знакомые марши и песни, провозглашались первомайские лозунги. День был тёплый и солнечный. Впервые, с августа 1941-го года, я одел гражданскую одежду и посмотрел на себя в большое напольное зеркало, что стояло в вестибюле клуба. На меня смотрел тот же изуродованный мальчишка, опирающийся на костыли. Новые брюки, тенниска и модные туфли мало что могли изменить.
Ещё было раннее утро, когда я сел в вагон электрички, следующей в Баку. По дороге были видны нефтяные вышки, насосы, качающие нефть, и небольшие пригородные посёлки. На перроне городского вокзала меня встретила Аннушка. Я купил букетик гвоздик на привокзальной площади и вскоре мы оказались в полупустом вагоне трамвая, который доставил нас на городскую окраину. Там находилась школа, ставшая нашим первым бакинским госпиталем, а неподалеку от неё стоял и пятиэтажный дом, где жила Аннушка. Лифт поднял нас на 4-й этаж, в 3-х комнатную квартиру Гутников. Дверь открыла Фаина Абрамовна, которой я и вручил цветы. Она тепло поздравила меня с праздником, поцеловала, и взялась показывать квартиру. Спальню занимала хозяйка с дочерью, а тринадцатилетний сын спал в гостиной, на кушетке. Кабинет отца с кожаным диваном пустовал и предназначался для меня.
Из гостиной можно было выйти на балкон, откуда открывалась панорама города с множеством флагов и транспарантов на зданиях.
Празднично сервированный стол был уставлен разнообразными закусками, фруктами и вином. Позднее подали утку с яблоками, как когда-то в далёкое мирное время. Аннушка включила патефон и мы долго наслаждались музыкой. Затем рассматривали довоенные семейные фотографии. С большим удовольствием провёл я несколько часов в этом уютном доме, где о войне напоминали только многочисленные фотографии отсутствующего главы семейства.
Уже начинались вечерние сумерки, когда я попрощался с гостеприимной хозяйкой и её сыном Борей. Аннушка проводила меня до вокзала, откуда я добрался в свой госпиталь. На всю жизнь сохранились тёплые воспоминания об этом замечательном первомайском празднике. Это был первый и последний мой визит в дом Аннушки.
В мае Николая Павловича и Васю выписали из госпиталя. Лидия Смыкова приехала накануне из Прохладного для сопровождения незрячего танкиста и его однорукого друга на их новое постоянное место жительства.
Я же, несмотря на предварительное согласие поехать с ними, к тому времени пересмотрел своё решение и пообещал военкому Абдулаеву остаться в госпитале в качестве штатного библиотекаря, а фактически его помощника по клубной работе.
Мне были приятны предельная занятость служебными делами, доброе отношение персонала госпиталя и больных, сознание полезности моей работы. Я был вполне доволен бытовыми условиями, которые мне были созданы, благодаря стараниям военкома. Кроме того, я очень дорожил налаженной перепиской с Сёмой, от которого получал частые письма и денежные переводы. Перемена места жительства при нестабильном положении на фронте могла стать причиной потери писем и других почтовых отправлений.
Но всё же главной причиной моего решения остаться в Баку была Аннушка. Вопреки моему твёрдому решению порвать отношения с ней ради её блага, я всё откладывал нашу разлуку. Более того, я всё труднее переносил недельные перерывы в свиданиях с ней. Они казались мне слишком долгими и я даже порывался просить её о дополнительной встрече среди недели. До этого, правда, не дошло, но и уехать не хватало сил. Трудно было представить себе жизнь без неё.
О своём решении остаться в госпитале я объявил Николаю Павловичу, Васе и Лиде за день до их отъезда, что было для них неожиданностью. Больше всех был огорчён Николай Павлович. Он заявил, что моё решение в корне меняет дело, и что без меня он никуда не поедет. В этом случае, утверждал он, ему лучше уйти в дом инвалидов, нежели одному ехать в чужой город.
Моё решение остаться в госпитале ломало давно задуманный и тщательно подготовленный план Лиды поселить Николая Павловича в своём доме, чему она придавала большое значение. Мне трудно даже сейчас определённо сказать, почему Лида так желала осуществить его. То ли только чувства сострадания и желание помочь инвалиду играли здесь главную роль, то ли другие чувства владели ею, но его отказ ехать в Прохладную она восприняла, как трагедию. Она умоляла меня, в тайне от Николая Павловича, уехать вместе с ними хотя бы на несколько дней и, как только он успокоится и убедится, что всё делается для его блага, вернуться в Баку. Лида обещала возместить мне все расходы, связанные этой поездкой.
Со своей просьбой Лида обратилась также к комиссару Абдулаеву. Не знаю какие доводы подействовали на него, но, после разговора с Лидой, он вызвал меня и в её присутствии стал просить согласиться на поездку в Прохладную. Комиссар заявил, что считает это служебным поручением и выдаст мне командировочное удостоверение на сопровождение незрячего инвалида к месту жительства. Билеты он поручил купить нам по воинскому литеру и определил мне срок выполнения его поручения в 12 дней. Ничего не оставалось, как выполнять уже не просьбу, а приказ моего непосредственного начальника. Лида со слезами на глазах горячо благодарила военкома за доброту и отеческую заботу о бывших воинах.
В тот же день, вечером, мы покинули Баку. Я не успел даже как следует попрощаться с людьми, которые так много для меня сделали и которым я был столь многим обязан. Не сумел я также перед отъездом встретиться с Аннушкой, которая должна была приехать, как всегда, в воскресенье. Я оставил ей записку, что уехал по служебному заданию и вернусь через две недели.
