1879 - 1938
Конкордия Ивановна родилась 25 мая 1879 года в дворянской семье. В социал-демократическом движении с 1890-х гг. Член РСДРП с 1896, член Петербургского "Союза борьбы за освобождение рабочего класса", агент газеты "Искра". До 1917 подвергалась арестам в 1897 (11 месяцев тюрьмы, 2 года ссылки), 1901, 1903 (приговорена к 10 годам ссылки в Восточную Сибирь).
Арестована и сослана в 1920 году. В 1921 году была секретарем ЦК РСДРП, жила в Москве, работала заведующей Отделом охраны труда Московского союза химиков. Местными чекистами характеризовалась как "неактивный" партийный работник. Арестована 25.2.1921 в клубе "Вперед" в Москве, заключена в Бутырскую тюрьму, в июле 1921 года содержалась в Новинской женской тюрьме (Москва), затем освобождена.
Вновь арестована 7 ноября 1921 года в Москве, в квартире произведен обыск. 26 июля 1922 года Коллегией ОГПУ выслана на 6 месяцев в Вятку, затем в ссылку в Кашин, где была арестована 29 марта 1925 года.
В начале апреля 1925 г. значилась в списках Бутырской тюрьмы в Москве. 5 апреля 1925 года решением Коллегии ОГПУ выслана вместе с мужем С.О.Ежовым-Цедербаумом[1] на 3 года в Минусинск.
В январе 1928 года оба освобождены и выехали в Саратов, где жили до 1931 года. По другим сведениям в 1928г. супруги приехали в Воронеж, где Захарова арестована в 1930 году, но, будучи тяжело больной, освобождена до приговора.
В 1930 году получила приговор: дополнительно 5 лет заключения в политизолятор. Арестована в январе 1931 г. в Саратове. В декабре 1932 г. содержалась в Ярославском политизоляторе. В 1934 г. в ссылке в Казани, где в 1935 г. арестована и решением Особого совещания НКВД от 25 февраля 1935 г. выслана на 5 лет в Камень-на-Оби Томской обл.
Арестована 20 февраля 1937 года и направлена в Новосибирск. На допросы ходить отказывалась, показаний не давала. Коллегией Верховного Суда СССР приговорена 13 июня 1938 г. по ст.58-1а, 58-2, 58-8, 58-11 УК к высшей мере наказания. В тот же день 13 июня 1938 года расстреляна.
Информация с НИПЦ "Мемориал, И.З., А.Р.
Предисловие. А.Стопани
мне пришлось уехать из Петербурга, куда я вернулась только осенью. Картина, представившаяся мне в Питере, была крайне неприглядна и внушала глубокую тревогу. Было заметно, что страна переживает реакцию не только правительственную, но и общественную. Она сказывалась не только на партийной жизни, но и на всем окружающем; она проявлялась в личной жизни партийных товарищей и всей интеллигенции, в нравах, в литературе...
Уже с конца 1906 г. ряды социал-демократических работников редели: одни просто отошли от партии, отдавшись личной жизни, другие ударились в учебу, чтобы подготовиться в университет, или употребляли всевозможные усилия, чтобы вновь попасть в высшее учебное заведение, оставленное до 1905 г. из-за ареста, высылки или какой-либо другой причины; третьи скрывались где-нибудь в провинции от преследований, стараясь держаться ниже травы — тише воды; четвертые пересматривали свои прежние воззрения, подвергая сомнению все то, во что раньше верили и во имя чего жили.
В конце ноября (1908) предстоял суд на с.-д. фракцией II Думы. Власти были осведомлены, что несмотря на все репрессии и общую реакцию, среди рабочих подготовляется забастовка протеста в день суда над депутатами. Этого было достаточно, чтобы произвести массовые аресты и выловить всех известных полиции активных рабочих и партийных деятелей. В число намеченных к изъятию попала и я. Арест не произвел на меня особенного впечатления. Я не сомневалась, что всех арестованных подержат под замком недолго, на время суда, а затем отпустят на все четыре стороны, а потому спокойно оставила своего девятимесячного сына. В конце декабря я была освобождена. Дома меня ждали нерадостные вести: последние из оставшихся в Финляндии товарищей, руководившие оттуда работой, должны были уехать за границу. В Петербурге было пусто и мертво.
где, как писали товарищи, еще реакция не успела все задушить.
Выехала я со своим малышем-сыном в сильные морозы, а по дороге, неподалеку от Ростом, поезд был застигнут заносами, и пришлось четверо суток просидеть в холодном вагоне, вдали от жилья, с замерзшим паровозом, пока улеглась метель и не расчистили путь.
В Баку я приехала в дождливый холодный день; несмотря на это, мне сразу бросилось в глаза оживление, несвойственное великорусским городам. На улицах рядом с элегантно одетой публикой встречались татары с окрашенными в красный цвет бородами и руками, в коротких кафтанах, опоясанных длинными шарфами, которые образовывали вокруг туловища целый жгут; татарки в чадрах, с мережкой для глаз, в широких шароварах и в туфлях без задков, шлепающих по тротуару, несущие своих ребят на подобие того, как изображают на иконах деву Марию с ее младенцем; колоритные армянки с выбивающимися из-под шапочки локонами и с завязанным ртом в знак покорности; темнолицые армяне в фесках...
Мчится во вес опор «фаэтон», запряженный парой чудесных лошадей, и тут же рядом идет маленький ослик, на спине которого восседает толстобрюхий татарин с двумя кувшинами воды, подвязанными с боков. Ноги татарина чуть не касаются земли. Гикание извозчиков, крик ребят, суетня. К этому впечатлению от людского потока, текущего по улицам, присоединяется другое — тяжелое, зловещее: то тут, то там развалины больших каменных домов. Вот угловой дом на главной улице. В нем нет ни одного целого окна, ни одной двери, потолки обвалились, с уцелевшего балкона во втором этаже глядит на улицу, высунувшись наполовину, белая мраморная ванна...
А вот в другом месте, перед зданием городской думы, от громадного дома даже и скелета почти нe осталось, одни только груды камней. Это все — раны, говорящие о той ужасной армяно-татарской резне, которую пережило Баку в 1905г. При подстрекательстве и попустительстве властей тут за несколько дней были вырезаны многие; сотни армян, мужчин, женщин, детей, сожжены и разрушены десятки домов. В борьбе с революционным движением правительство использовало взаимную вражду армян и татар, питаемую исконной рознью между сельским населением (татары) и городским (армяне).
Мне рассказывали товарищи, пережившие эти ужасные дни в Баку, что, обрушившись на армян, татары-погромщики совершенно не трогали остальное население. Было тяжело, по словам товарищей, выходить на улицу, заваленную трупами, слышать крики и стоны избиваемых, осознавать свое бессилие прекратить эти зверства и вместе с тем чувствовать свое привилегированное положение только потому, что ты — русский или еврей. Армяне, подобно евреям в черте оседлости, искали убежища у русских. Не было армянской семьи, в которой не было бы убитых, замученных. Несколько состоятельных армян нарочно не восстанавливали свои разрушенные дома, и эти каменные руины в течение ряд лет являлись жуткими, красноречивыми свидетелями преступной политики самодержавия, в целях самосохранения разжигавшего национальную вражду.
В Баку революционная стихия еще не улеглась. Своеобразные условия жизни в этом городе не позволяли так легко, как в остальной России, водворить здесь кладбищенскую тишину. Отношение к власти разноплеменного населения было таково, что на содействие в деле искоренения крамолы она ни с какой стороны не могла рассчитывать. Деятельность революционеров облегчалась тем, что главная масса рабочего населения жила не в самом городе, а за его чертой, там, где производилась добыча нефти и перегонка ее на заводах, — в Балаханах, Сабунчах, на Браилове, в Черном и Белом городе. Полиции трудно было организовать слежку в скученных рабочих районах, среди явно враждебных ей пролетариев.
В самом городе лишь в центре были широкие, прямые улицы с европейскими домами. Стоило только попасть в татарскую часть, как картина совершенно изменялась: низкие здания укрывались за глухими каменными стенами, без окон, с редкой дверью. Доступ внутрь этих стен был почти невозможен: магометанин строго охранял внутренность своего дома от постороннего глаза. В этих глухих, пустынных улицах, идущих в гору, в ту пору, когда я приехала в Баку, по вечерам, чуть не ежедневно происходили перестрелки и убийства, и полиция боялась показываться сюда.
Убийства оставались безнаказанными, виновные не обнаруженными. Только на утро в газетах можно было прочестьзаметку, что на (такой-то) улице у дома (номер такой-то) подобран труп мусульманина или армянина... Население оставалось неразоруженным и револьвер или кинжал пускались по всякому поводу. Ношение оружия при себе считалось столь естественным делом, что когда, после попытки ограбления почтамта там был поставлен караул, часовой у входа в здание предлагал посетителям оставлять оружие в сенях — револьверы и громадные кинжалы складывались в общую кучу, и при выходе на улицу каждый брал свое оружие обратно.
С непривычки странно было видеть на главных улицах экипаж (фаэтон), в котором рядом с каким-нибудь нефтепромьшленником или инженером торжественно восседал, а то и стоял на подножке сбоку рослый, смуглый, страшного вида человек, вооруженный до зубов, — то были телохранители, так называемые «кочи»> без которых не обходился ни один видный бакинский воротила. Оригинальное зрелище представляла Городская Дума в дни заседаний. Один за другим под’езжали экипажи, из которых вылезали местные тузы, а сопрадождавшие их живописные телохранители оставались в ожидании внизу, в вестибюле, чтобы сопровождать их по окончании заседания домой. Та же картина — у подъезда театров и других публичных мест. Эти телохранители вepoй и правдой служили своим господам, не даром получали свое жалование. При мне был случай, когда один такой «кочи», увидев револьвер, направленный на своего хозяина (нефтепромышленника Дембо), не колеблясь ни минуты, заслонил его своим телом и был убит на месте вместо него. Эти «кочи» вербовались из среды самых отчаянных головорезов, и, по приказанию своих господ, они были готовы совершать какие угодно зверства и насилия. Рабочие не переставали жаловаться на производимые ими расправы и бесчинства.
Те же условия, какие облегчали в Баку подпольную работу, вместе с тем и затрудняли ее. Пестрота национального состава населения обусловливала и наличие самых различных ступеней культуры. Здесь все еще сохранялся обычай родовой мести, был очень силен религиозный фанатизм среди темного, невежественного мусульманского населения, а мусульмане-татары и персы составляли большинство промысловых рабочих. В первый же год жизни в Баку мне довелось видеть проявления этой вековой дикости и темноты на улицах города, где мчались автомобили, горело электричество, существовали кино. Я говорю о праздновании мусульманским населением памяти убитого пророка Али. Этот мрачный праздник бывает обычно незадолго до христианской пасхи. В течение нескольких недель, изо дня в день, по вечерам происходили уличные шествия, верующих мусульман под звуки заунывного восточного пения; они шли в темных одеждах, частью босиком, с оголенными лопатками, бичуя себя цепями. Тут были и мальчики, и старики, и. взрослые, Восстанавливая символически легенду об умерщвлении пророка, тело которого было разрублено на куски и потом собрано по частям, шествие несло сперва руку, потом две, а под конец и все туловище без головы, которое было очень искусно сделано, имея почти естественный вид.
С каждым днем толпа все больше возрастала, пение становилось громче. Наконец, накануне того дня, когда верующие вспоминают и воспроизводят отчаяние учеников Али, убедившихся, что голова пророка должна остаться неразысканной, все мусульманское население стало готовиться к заключительному моменту праздника. Водовоз (тогда в Баку еще не было водопровода и питьевую воду развозили в бочках из опреснителя) предупредил у нас в доме, что завтра идут «резаться». Я сначала даже не поняла, что это значит, и только на другой день, чудный весенний день, с самого утра была поражена изменившейся картиной города. Весь центр, где много мусульманских магазинов, превратился в своего рода театр — плоские крыши домов были устланы коврами, на которых сидели женщины в чадрах с ребятами на руках. Со всех улиц мусульманской части города могучими потоками двигались толпы мужчин; одни — в белых коленкоровых, накрахмаленных длинных рубахах, другие — с обнаженными торсами, свежебритыми головами и с бейбутами (большие ножи, острые с обеих сторон) в руках. Они шли с мрачным пением, ритмически размахивая ножами. Зрелище было дикое, жуткое.
Я видела погромы, видела разъяренную толпу, убивавшую и громившую докторов и больницы в холерный 1891 год в Саратове, — эта толпа была не менее дика, но, конечно, по-соему. Толпы стекались к площади перед городской думой, которая в каких-нибудь 15 — 20 минут была вся запружена. Шедшие впереди стали вокруг, не прекращая своего пения. В такт все ускорявшемуся пению они размахивали ножами, а за ними и все пришедшие сюда. Казалось, достаточно какого-нибудь неосторожного возгласа, и эта фанатизированная толпа превратится в лавину, которая снесет все на своем пути.
Экстаз толпы возрастал, и, наконец, дойдя до предела, наэлектризованные фанатики стали делать своими ножами глубокие надрезы на своих головах. Обливаясь кровью, которая у одних стекала по голому торсу, у других — то белым рубахам, они начали понемногу расходиться. Женщины с грудными младенцами подходили к участникам процессии, и те делали порезы на головах детей. Некоторые приходили в такое исступление, что наносили себе серьезные поранения; они теряли так много крови, что лишались сознания, — их замертво растаскивали по баням. Доктора говорили, что после этого празднества было зарегистрировано много рожистых воспалений.
Уличные шествия в следующие годы были запрещены властями, но во дворах мечетей по прежнему устраивалась описанная резня. Нелишне отметить, что состоятельные мусульмане сами не участвовали в этом заключительном акте празднества, нанимая «резаться» за себя бедняков.
Этот религиозный фанатизм был ряспространен в массе мусульманского населения, в его тисках находились еще тогда промысловые рабочие — персы и татары. Это делает понятным, насколько была затруднительна работа по организации и классовому воспитанию этих масс.
я застала там много товарищей, вынужденно или добровольно съехавшихся туда с разных концов России. Здесь я встретила С.Л.Вайнштейна-Звездина, Б.Кнуньянца, М.И.Фрумкина, Ю.Ларина, Зурабова, П.М.Мельситова-Вольского, Анну Лазаревну Швейцер, Вл.Г.Шкдяревича, Мотольского, скоро умершего. Сюда же перекочевали многие из рабочих, принимавших активное участие в революционном движении и вынужденных уйти от репрессий — Набоков, Тетеркин, известные мне по Петербургу, Н.Борисенко (в Баку получивший прозвище Ванички МухтаровцаЮ потому что работал на заводе Мухтарова), Софья Августовна Сахнова, И.И.Шпаковский и многие другие.
С первых же шагов в Баку я увидела, что здесь совершенно иная обстановка, чем в других городах, где мне до сих пор приходилось работать. Помимо своеобразных услоний бакинский нефтяной промышленности, которые не могли не налагать особый отпечаток на честное рабочее движение, сами рабочие делились на два резко отличные слоя. Квалифицированные, обученные рабочие были в подавляющем большинстве русские, перебравшиеся сюда с крупных зааодов промышленных центров. Значительная часть их в той или иной мере была уже затронута движением, многие из них прошли уже школу организации.
Главная же масса промысловых рабочих, неквалифицированных, состояла из армян, татар, персов. Большая часть их не знала русского языка и грамоты. Уровень жизненных потребностей этих рабочих был чрезвычайно низкий. Жили они на самых промыслах, среди целых болот, наполненных сточными водами и нефтью. Крайняя скученность, непролазная грязь, отсутствие всего необходимого, вплоть до чистой воды.
Большинство этих рабочих были пришлые, жили без семей, смотрели на свою работу на промыслах, как на нечто временное; сколотив небольшую сумму, многие из них уезжали к себе в деревню где-нибудь в Персии налаживать свое крестьянское хозяйство. Поэтому такой популярностью пользовалось в Баку требование «наградных» (бешкем), доходивших иногда до годового заработка, обыкновенно же в размере 4—6 месячной заработной платы. Эти татарские и персидские крестьяне готовы были упорно и дружно бастовать, добиваясь наградных, но в борьбе за лучшие условия труда проявляли гораздо меньше стойкости.
Нефтепромышленники в полной мере использовали эту черту крестьянской психологии: некоторые фирмы объявили, что рабочие получат наградные, если в течение полугода или года не будут бастовать или если за определенный период времени будет добыт миллион или два миллиона пудов нефти. И в таких случаях, конечно, не действовала никакая агитация: рабочие думали только о том, как бы выполнить поставленные условия.
Вполне понятно, что среди этой части рабочих работа была очень трудна. Им чужды были методы и навыки планомерной классовой борьбы, но зато, приходя в движение они представляли собою своего рода горящую лаву, могущую в один момент вспыхнуть ярким пламенем и разрушить все на своем пути. Близость нефти, возможность пустить красного петуха легко вызывала эту массу на эксцессы.
Забастовки 1903, 1904 и 1905 г.г. и пожары на промыслах показали нефтепромышленникам, как легко в несколько дней могут быть уничтожены источники громадных барышей. Вчера придавленный, терпеливо и покорно сносивший все прижимки рабочий в своем стихийном возмущении жестоко мстил сегодня своим эксплоататорам И даже в более спокойные моменты эта масса прибегала к форме борьбы, свойственной низшей стадии рабочего движения, а именно, саботажу: как бы нечаянно упускалась в скважину желонка или бурильный инструмент, и тогда не один день приходилось затрачивать на вылавливание их, приостанавливая работу. Доказать намеренность совершенного со стороны рабочих в этих случаях представлялось невозможным.
Ни в одной другой отрасли промышленности в России не было налицо таких условий, и это-то придавало совершенно особый характер рабочему движению в Баку. В то время, когда самые передовые рабочие, металлисты Петербурга, даже и не подумывали о коллективное договоре, в Баку он был выработан и проведен в жизнь еще в 1904 г.; предприниматели были вынуждены пойти на это, как вынуждены были терпеть профессиональные союзы, поскольку они одни могли вводить стихийное движение в организованное русло.
Профессиональные союзы в нефтяной промышленности возникли в 1907 году. Это были Союз нефтепромышленных рабочих и Союз механических рабочих. Как показывает их название, один из них объединял массу промысловых рабочих, имеющих наибольшее значение для производства (добычи нефти), а другой, квалифицированных рабочих, работа которых по существу имела подсобный характер.
Не буду здесь вдаваться в объяснение причин образования двух союзов, между которыми к моему приезду велась то скрытая, то явная борьба. Союзом нефтепромышленных рабочих, в момент наибольшего расцвета насчитывавшим 9 тысяч членов, руководили большевики. Внутри него уже с самого начала 1908 года возникла энергичная оппозиция, во главе которой стоял бывший петербургский рабочий Самарцев (И.Шитиков), необычайно интересная фигура.
Одаренный незаурядным умом, громадной силой воли и не меньшей самоуверенностью, он питал органическое недоверие к интеллигенции, и думаю, что не ошибусь, если скажу, что и на массу смотрел свысока, с пренебрежением, хотя отлично умел учитывать ее психологию и пользоваться ею. Его внешность как нельзя более соответствовала его характеру и нраву: высокий, сильный, с громовым голосом, резкими движениями, с какою-то изнутри прущей энергией, он казался как бы олицетворением той массы, от имени которой выступал.
Он прекрасно владел словом, причем нечужд был демагогических приемов, пересыпал речь свою самыми резкими оборотами, иной раз, для пущего эфекта, и непечатной бранью. Умея увлекать за собою массу, он в то же время по самому своему характеру не мог ужиться в каких-либо организационных рамках и, не смущаясь, ломал их. В организации это был тяжелый человек.
Я сказала бы, что это был прирожденный трибун, но дезорганизатор. Он не лишен был и литературного дарования, ярко, образно, живо и крайне просто излагал своим мысли. Все, вышедшее из-под его пера, дышит необыкновенной непосредственностью и говорит о хорошем знании предполагаемого читателя. Властный, экспансивный, самолюбивый, он всей душой отдавался делу, в котором в данный момент участвовал, и готов был ломать все преграды, если встречал их на своем пути.
Самарцев был официальным издателем и редактором союзного органа «Гудок», и когда его конфликт с руководителями союза настолько обострился, что совместная работа стала невыносимой, правление союза отреклось от «Гудка», и Самарцев попробывал самостоятельно и на свои гроши продолжать издание. Но сумел он выпустить только один или два номера.
Скоро он уехал из Баку, и я потеряла его из вида, но в 1913 г. в Петербурге, зайдя как-то к одной своей старой знакомой, я встретила у нее изящно одетого человека, громко беседовавшего, и сразу узнала в нем Самарцева. Он сильно изменился не только наружно, утратив свою внешность босяка, с постоянно растегнутым воротом, взъерошенными волосами, выбивавшимися из-под кепки. Передо мною был «европеец». Изменился он и внутренне, что сразу же бросалось в глаза.
Второй союз, соединявший рабочих металлистов, находился в руках меньшевиков. Ко времени моего приезда он тоже начал клониться к упадку. И все усилия оживить его были тщетны. В механическом производстве еще сильнее сказывался переживаемый промышленностью кризис. Я встречала членов союза, которые в течение нескольких месяцев оставались без работы. Все усилия руководителей союза были направлены на отражение систематических попыток предпринимателей отнять у рабочих завоеванное ими в предыдущие годы. Во многих случаях это удавалось, но нередко рабочие терпели поражение и должны были соглашаться на ухудшение условий труда.
Материал предоставлен Е. и Е. Шеин по материалам Российской государственной библиотеки
