Вот только придумал – «Три тополя на Ворошилова» - оказывается, уже было - «Три тополя на Плющихе». Очень приятная повесть. Потом и кино сняли.
А какая была машина! Отец приобрёл у кого-то из друзей. Трофейная. С какими-то буковками на раме. «Три четверти» называли его. Был он не взрослый, а где-то как «орлёнок» или «школьник». Скорее всего «орлёнок».
Дом на этой улице для меня был чем-то вроде ссылки. Причём ссылка бывала, иногда по году. Но так было всего один раз. А чаще всего неделя-две. За что меня ссылали и по какому поводу, до сих пор я в догадках. Хотя определённое мнение сложилось. И помню моё первое появление в этом дворе. Двор потряс меня своими размерами. Это был не то, что наш дворик в крепости, это был двор, в котором можно было даже играть в футбол.
Но позже сосед по переулку, побывав во дворе у знакомых – сказал, что там двор во сто раз больше, и это вызвало у меня чувство ревности. Я то считал, что этот двор самый-пресамый большой.
Вот теперь точно знаю, что двор этот был обычным бакинским двором, но тайны в нём всё равно были. Сам по себе двор, окруженный галереями, перетянутый посередине переходом-галереей, опоясанный лестницами, как матросы пулемётными лентами – был тайной.
Стоит, бывало пришедший на занятия по музыке, или для получения юридических консультаций, а куда идти не знает. Он бедняга уже и на одну лестницу сунулся и на вторую, а как попасть на второй этаж непонятно. Отовсюду гонят, - говорят со двора войти надо. Но нету – нету со двора входа на второй этаж. А лестница вон она среди растворов запряталась.
«Растворы» не химические и даже не строительно-ремонтные. Так в Баку большие двери, воротоподобные, на первом этаже назывались.
В своё время, в «старину» в них склады да магазины располагались. Теперь люди живут. А решётки – раздвижные сохранились. Они собранные в гармошку, по бокам входа в квартиры находятся.
Лестница была, как бы в стену встроена. Рядом, через коморку под лестницей дворовый туалет с вечно текущей водой.
А сразу рядом с туалетом, раствор с белыми занавесочками на окне. И почти всегда лицо мальчика грустно во двор смотрящее. Этот мальчик редко выходил во двор, а если выходил, то стоял около дверей и с нами не играл. И мы тоже не очень стремились знакомиться с ним. Хотя и знали, как его зовут. Но было табу игры с ним. В этом растворе кроме мальчика жили две женщины – его мать и бабушка. Что трагическое было в самом их проживании. Они ни с кем не общались. Их все или почти все игнорировали. Кроме моей тётушки - «Людям плохо, им помочь надо». И общалась, и помогала. Помогала всем, чем могла.
Только спустя некоторое время пошли слухи (ну они-то были всегда), что отец мальчика то ли репрессирован (не знали тогда этого слова), то ли где-то в тылу разведчиком работает. Уже где-то в году сорок девятом всё изменилось. Приехали «легковуши», у ворот остановились. Дядьки в погонах к ним зашли. Вся семья собралась, оделись покрасивше и уехали куда-то.
После того они недолго в этом дворе прожили. И вдруг выяснилось, что у них цела куча знакомых и друзей! И все приходили с цветами. Поздравляли.
Через какое-то время они вдруг исчезли из своей квартирки. Исчезли не попрощавшись. Правда, бабушка мальчика попрощалась с моими тётушками. А мы, мальчишки даже и не заметили их исчезновения. Просто в растворе жители поменялись.
Дальше был раствор, защищённый решётками. Два раза в году открывались его двери. Это было всегда перед праздниками. Примерно двадцатого апреля и тридцатого октября. Приходила бригада из пяти – шести мужиков, они что-то включали, что-то чистили…
Зажигались в полумраке какие-то лампы. Они светились сиреневым светом, и гудели монотонно. Оттуда шли радиоголоса. Голоса вели отсчёт – «Даю проверку, даю проверку… Один-два-три-…» и так до десяти. Потом все повторялось. Из дверей пахло озоном. Запах озона до сих пор у меня ассоциируется с праздниками и грозой, разумеется.
А в день праздника можно было слышать всё, что происходит у трибуны, которая на площади Петрова находилась.
Вот, пожалуй, и всё о первом этаже двора.
Хотя нет, по диагонали от подворотни был склад НКС. До сих пор в городе попадаются чугунные крышки на люках с этой аббревиатурой. «Народный комиссариат связи». Хранилась там всякая дребедня почтовая – бланки, чернила в таблетках, конверты немаркированные, флаконы с клеем.…
А иногда, зимой, привозил грузовик и сваливал у самых дверей склада груду початков кукурузы, уже обглоданных. Кому и для чего предназначалась эта куча, не знаю, но пользовались ею в основном мы пацаны. Днём это были гранаты, а вечером разводили костерок в старом тазике. И велись вокруг костерка того разговоры мужские и анекдоты разные. О чём разговоры? Ну, о чём разговаривает мужская компания, конечно же, о «бабах». До сих пор краснею и думаю – неужели же….
Я самый младший в компании был, и поэтому в мои обязанности входила доставка топлива, а в костёр подбрасывали старшие ребята. А ещё в этой куче находили не полностью обглоданные початки и тогда катали во рту зёрнышки кукурузы размачивали их своей слюной и только потом разгрызали их. До чего же вкусно было.
Вот теперь о первом этаже двора все, если не считать наши футбольные матчи.
На улице не играли, наверное, неудобно было, всё-таки Совнарком окнами на эту выходил.
Мячей – то нормальных не было, хотя и ненормальных тоже не было.
Видно мечты мои и стенания дошли до ушей чьих-то, и тётя моя сшила мне мяч.
Точно–точно сшила. Нашла где-то ткань плотную, сшила оболочку, набила её тряпьём всяким, и получился мяч. Вообще-то получился медбол, только размерами маленький, но всё равно очень тяжёлый. Мяч не прыгал и не отскакивал. Пинать его было тяжело. А после матча здорово болели ноги. Но завидовали мне ребята дворовые и часто поиграть просили. Здорово гоняли. Интересная ситуация возникала, когда мяч попадал в лужу. Тогда каждый удар по мячу этому с фонтанами брызг, как из пульверизатора был. После таких матчей возвращались домой мокрые и грязные.
Потом появились камеры примитивные. Просто два круга резиновых между собой склеенных. Какую форму могла принять эта камера, предположить было невозможно.
А в футбол мы и не играли вовсе а «шпилили». В воротах стоял не вратарь и даже не голкипер (какое длинное и неудобное слово), а «голер» . Угловой у нас был «корнер», а одиннадцатиметровый - «пиналь» именовался.
Играем, как-то матч, как обычно три на три, вратарь в таких матчах был «голер и игрок». Погонять то всем хотелось, а в воротах стоять скучно и неинтересно, вот и совмещал голер свою основную функцию с игрой в защите или в нападении. Да и какая там защита-нападение! все в кучу на мяч.
Вбегает ещё один дружок дворовый – «Пацаны там Герой идёт!». Ну и рванули мы все разом на Героя посмотреть. Успели – он только Совнарком проходил, по Шаумяна. Шёл он с девушкой под руку. А мы наглые окружили парочку, вперёд забегаем – на звёздочку посмотреть–то надо. Парочка сначала посмеивалась. Но видно допекли мы их – огрызаться начали, гонять нас стали. Всё равно до Ольгинской довели их. А потом долго у нас тема была для разговоров о той звёздочке Героя. А героя то мы тогда, похоже, и не заметили.
Мяч-то мой не всегда до дома доходил. Нашли местечко во дворе где можно было его спрятать, попросту «заныкать». Сейчас умиление вызывает наш жаргон. Принести было – «притаранить», пошутить повеселится – «попсиховать». Как мне доставалось за эти слова-словечки. Тааакииие выговоры от тётушек получал. Вспоминаю, страшно делается. Следили за чистотой моей речи. А мне так хотелось быть таким же, как и все товарищи мои.
Будили меня в этом дворе крики разносчиков и мастеров, хотя задолго до криков будил визг роликов. Их, почти десяток был прикреплён к стенке тётушкиной галереи. Визжали они рано по утру со страшной силой. Хозяйки старались пораньше вывесить только что постиранное бельё. Оно как флаги расцвечивания на кораблях. Разные по размерам и по цветам.
Если со двора в небо посмотришь, то всё небо было исполосовано верёвками, почти всегда украшенными белыми-синими-голубыми-розовыми деталями мужского и женского туалета и белья.
Первым кричал зеленщик, он раньше всех приходил – «Зэлен-зэлен. Укроп-петрушка, кинза-кой соган!» Было, похоже, что в его плетёных корзинах-зимбилях помещался весь огород апшеронский.
Немного позже возникал другой, они сменяли друг друга, как часовые меняются. Он выходил в середину двора, ставил свои зимбиля на асфальт и начинал кричать. У этого был свой слоган (а что, вполне по-современному). Кричал он так: «За получением сливочны мацони!». Он вероятно ждал, что сейчас же выстроится очередь за «сливочны мацони», но никто почему-то не подавался на его рекламу, тогда был возглас - «Как же так?» и ожидание очереди. Потом собирал он свои корзины и пропадал в подворотне.
Остальные приходили не поутру, а попозже.
И тогда было – «Стеокла вставляем, стеокла!» Этот мужик явно был героем труда своего. Таскать на плече деревянный короб со стёклами. Пробовали мы, когда он отдыхал, воду пил, поднять. Не одолели силёнки пацанячии эту тяжесть.
Потом появлялся мужик с ношей полегче и опять во дворе (нееа! «Не пластинка поёт» крик опять) – «Тачить нажи ножницы». Он приносил на плече точильный агрегат с приводом от его собственной ноги. Качает ногой педаль деревянную, крутится колесо, шуршит ремень а перед ним несколько кругов наждачных. Хозяйки приходят, приносят кто что … Ножи и ножи от мясорубок, ножницы. Искры летят из-под деталей затачиваемых. На его агрегате, в банке из-под консервы водичка для охлаждения деталей. Всё у него продумано.
Реже всех во дворе появлялся «чёрный человек». Не был он негром, не был, просто он был одет в черную, замасленную стёганку, если хотите ватник, и лицо у него тоже было каким-то чёрным и замасленным. С такими чёрными точечками. Какой потрясающей реклама была у него (крик-то, наверное, и есть реклама). Значит, шумел он так – «Примус, кирасинка, патифонка пачиняем!». Временами у него менялось (наверное, знал, что у нас живёт учительница музыки), вместо «патифонки» у него появлялось «рояль пачиняем». А что мастер на все руки. Универсал, одним словом.
Ну, вот проснулся окончательно. Впереди большой-большой день. Он бесконечно длинный, и столько за этот день можно сделать, и столько мест где можно побывать.
