И не птицы это, дичь которая…. И не дела криминальные нераскрытые…. И даже не герой телесериала Глухарёв, который «Глухарь».
Это….
Ремонт начался, и не то что ремонт, но понадобилось пришпандорить к брусу доску.
Полку надо было сделать и только.
Нужны длинные (их теперь «саморезы» называют) шурупы, они должны и доску пройти и к брусу её прихватить. А в продаже всё коротышки какие-то.
- Тебе это надо…. Иди в конструкторское бюро, да. Ну, зачем тебе грязь, три смены. Подумай ещё не поздно.
Стою на своём и, вздохнув, кадровик начинает заполнять мой обходной в поликлинику.
В поликлинике – врач окулист со своей репликой.
– Ладно, пропущу, но с условием очки не снимать. Хотя хорошо, что вы всегда будете в очках, вы всегда будете соблюдать технику безопасности и то хорошо….
А остальные врачи вообще препятствий не чинили. Закончил обход всех врачей и опять в отдел кадров.
Кадровик из стола вытащил книжечку серенькую – заполнил её первую страничку, на другой тоже, что-то написал. И опять из ящика стола вытащил книжечку, но уже красненькую и опять что-то написал, шлёпнул печать, отдал «корочки» мне.
И было это двадцатого мая, а про год промолчу – страшно.
– Всё. Иди на территорию, в цех. Спросишь – тебе покажут. Найди начальника цеха, он тебе скажет – покажет, как и что. Сизову (Сизов Николай Лукич – это директор завода, и его я смог упросить) скажи спасибо. Всё – свободен.
Ну и пошёл.
На вахте, в проходной пропуск предъявил, прошёл через дверь (такую обыкновенную) и я на заводе.
Всё тот же воздух и тот же асфальт, но хоть только чуть-чуть, но другое.
Одним словом – «работягой» я стал.
Иду по территории, а ведь всё знакомо, но только визуально.
Ведь за жизнью завода многие издалека наблюдали, по вечерам, из парка Кирова.
Стараюсь пока ни к кому не обращаться, чётко знаю, что механический - это здание с цифрой «1925»(точно не помню) на фронтоне.
Фронтон вижу, вот к нему и иду.
По дороге пандус сначала вниз, а затем подъём. Внизу, где ровная площадка, палуба парохода какого-то выглядывает – это док.
Хорошо бы сбежать вот так вот вниз, а потом по инерции вверх и прямо к воротам цеха. Но нельзя, всё-таки на заводе я.
Ни у кого не спрашивал до тех пор, пока в цех не вошёл, а там уж хочешь, не хочешь, а надо.
А спросить то не у кого, все заняты работой. Все, что-то делают.
Только вот одни занимаются чем-то непонятным. Молоточками по круглой железяке постукивают. Вот к ним-то и подошёл.
Это разметчики оказывается – интеллигенция цеховая.
Спросил. Махнули рукой куда-то в сторону, где калитка в стене (дверью назвать не получается).
Пошёл. Сверху звоночек позвякивает, а потом вообще трелью заливаться начал. Мешаю кому-то. Мимо что-то большое и тяжёлое по воздуху проплывает.
С трудом, но нашёл кабинет начальника цеха. Он в пристройке к цеху находился. По металлической лестнице, по звонким ступенькам на второй этаж.
Кабинет начальника с огромным окном, почти во всю стену, два стола – один поменьше, а другой, который большой, завален «синьками» чертежей.
За окном цех стонет-визжит-грохочет, одним словом живет цех.
- А может, не пойдёшь в токаря, а?
Это уже начальник цеха всё ранее мною услышанное повторяет.
Потом, вздохнув, собирается и вместе со мной выходит из своего кабинета.
Тот же путь, но только намного короче. Мы (он впереди, а я, озираясь, за ним), свернув вправо, подходим к станкам у огромных окнах расположенных.
Подводит меня к одному из них и
– Вот, Вить, прими ученика. Ты его не жалей, гоняй, он сам напросился. Он тебе помогать будет.
Витя – высокий и худой мужчина. У него кожа прямо на отдельные мышцы, которые к костям прикреплены натянута. Каждая мышца отдельно просматривается, каждая косточка видна.
- Виктор (а отчество и не вспоминается никак), можешь по фамилии. Полумордвинов - я, а можешь дядя Витя, а лучше просто Мастер.
Мастер – это было самое обычное обращение на заводе.
Со станком познакомил, имя ему было «Гюстав Верке». Немец, сорок четвертого года рождения.
В этом месте были ещё станочки и имена у них разные были – справа новенький «ДИП-200», слева два старичка и тоже «ДИП-200».
А за спиной карусельщики, да расточники работали.
Вот так и определилось на первое время моё место работы.
На второй день определили мне и место в раздевалке. Сначала это была раздевалка ИТРовцев, но не смог я там. Упросил и мне нашли местечко в обычной раздевалке рядом с токарями, напротив нашего цеха.
Приходил всегда чуть раньше своего мастера – место готовил, а уходил чуть позже, когда станок почистил, рабочее место прибрал и сменщику передал.
Вообще-то так получилось, но было у меня два МАСТЕРА-УЧИТЕЛЯ.
Они-то работали в две смены, а я в одну, вот и передавали они меня вместе со станком из рук в руки.
Второй был противоположностью первому. По фамилии он был Агаев.
Чудо мастер, чудо человек.
Если первый был высоким и худым, то второй маленький и кругленький (хотелось написать – колобок, но он был скорее футбольный мяч, туго накаченный) и очень подвижный.
Этой паре моих учителей вместе бы выступать – Пат и Паташон.
Хоть и суровые ребята были, но ко мне прекрасно относились. Надо сказать, что не курящие были и самое главное непьющие.
Ведь некоторые мастера и за водочкой гоняли своих учеников, туда в распивочную, напротив проходной завода.
Ученик на заводе больше, чем ученик. Это как по присказке армейской – «Два солдата из стройбата заменяют экскаватор», примерно то же и ученик. И неважно, какая у него профессия будет - сейчас он просто ученик.
Вот и стёкла в цеху мыли. Кстати сказать, эти стёкла последний раз мыли, когда вставляли, стёкла от старости какие-то мягкие и не хрупкие, и вообще стали даже слоистыми. И «концы» с фабрики привозили. «Концы» - это обтирочное тряпьё. Тяжести перетаскивали, ну и конечно, к своему станку заготовки из разных цехов доставляли.
На стройке работали (аж два месяца) – камень и раствор на носилках по этажам разносили. Зато теперь смотрю на эти дома и знаю о них всё или почти всё. «Паркоммуновскими» домами их называют, в самом начале проспекта стоят. Тогда проспект назывался именем Нариманова. Завод строил их методом «народной стройки».
Потом началось освоение пространства вокруг моего рабочего места. Знакомство с цехом, знакомство с заводом.
Это было знакомством с жизнью завода и, конечно же, моей на этом заводе.
Цех мне тогда казался таким гигантским, хотя и знал, что есть цеха и побольше, но этот был таким родным. Он был, как старая и такая удобная одёжка, которая почти кожей стала.
Три пролёта и у каждого из них своё предназначение.
Самый большой – он так и назывался «большой», был главным. Ведь на нём стояли все гиганты. Здесь стоял станок, на котором обрабатывали гребные валы. На нём же обрабатывали и коленвалы. Длиннющий такой станок – метров пятнадцать-двадцать будет. И работала на этом станке семья отец и два его сына. По-семейному, из рук в руки станок передавался.
А также был в этом пролёте станок, который и станком назвать как-то неудобно – «лобовым» именовался он. Почти на три метра возвышался он над полом цеха и метра на полтора уходил под пол. Старинный станок и крутил его мотор, соединённый со станком ременной передачей. Подолгу стояли на нём детали, в основном гребные винты, и помахивал станок крыльями, как та самая мельница.
Большие расточные и карусельные тоже были собраны на нём.
Пролёт токарных станков, а здесь были собраны все токарные станки, от самых маленьких до больших.
И как сравнение стояли рядом с лобовым два самых маленьких, но зато и самых быстрых, по имени «Ланге». Вот на одном из них и стал я работать после учёбы.
А мастера мои ненароком – не нарочно, но знакомили меня и с географией самого завода.
- Помоги рабочему привезти из кузнечного заготовки!
А рабочего Володей звали. Вот и тянемся с Володей в кузнечный, там загружаем поковками тележку. Поковки уже не горячие, но ощутимо теплые и назад в свой цех.
Нет, всё-таки великолепен сам завод.
Протянулся полосой в двести метров и почти на километр вдоль моря, ведь предназначение его суда ремонтировать, вот и в названии его три буковки «СРЗ» - судоремонтный завод.
Он был и поликлиникой и больницей для пароходов-теплоходов на Каспии.
Притаскивали к причалам суда, которые профилактику должны были пройти, а некоторые и на лечение, надолго становились.
Никто из них не шёл своим ходом – приводили на буксире, по уздцы, и уходили также, и только уж там, в море, на свободе, они становились самостоятельными.
Завод переходом над улицей внутризаводской делился на две части.
Переход был старинный, наверное, ещё при царе-батюшке построенный, как и здание заводоуправления. Так уж получилось, но по одну сторону территории были связанные с металлом, а по другую деревообрабатывающий цех, спортивная площадка с плавательным бассейном, строй-участок и достроечная площадка.
Спортплощадку и бассейн строили методом субботников и «Комсомол – вперёд». А без этого бассейна пожарная охрана никак не хотела принимать сам деревообрабатывающий, он играл роль пожарного водоёма, только с трибунами и стартовыми тумбочками.
А самое главное - так это городошная площадка. На заводе работали несколько мастеров спорта по городошному спорту и вообще команда «паркоммуновцев» была одной из самых сильных в городе.
А после перехода, в сторону Баилова начиналась территория с металлом дело имеющая.
Первым стоял «котельно-механический».
Старое-старое сооружение, видно остатки тех самых мастерских, из которых и вырос завод.
Помещение цеха полутёмное, с листами стали разной толщины под ногами и ножницами в углу. Это совсем не те ножницы, которые «два кольца и два конца», а вызывающие уважение резаки, которые, медленно сходясь, режут ту самую сталь. Для того, чтоб они пришли в движение, надо просто нажать кнопку и тогда закрутится электромотор и придут в движение сами резаки. Движение резаков почти не видно, только металл, вставленный между резаками, как-то сам по себе, вдруг падает на пол, чуть слышно звеня.
В цеху выкраивают из листов детали, которые потом пойдут на заплатки, и на всякие разные детали для судов-пароходов.
Цех почти бок о бок стоит с новым доком.
Доков-то два. Один старый, такой же старый, как и цех. Этот док совсем маленький и, самое главное, он деревянный. На заводе его так и зовут – «деревянный», а иногда просто – «старый». А другой - так он «большим» зовётся, или – «новым».
Вот в него-то и заводят суда, чуть ли не со всего Каспия.
Это уже позже, когда появились паромы, пригнали по частям и собрали плавдок, другими словами «плавучий док». Четвертушки плавдока гнали аж из самого Николаева, а на заводе соединили воедино.
Между цехом и доком подкрановые пути, по которым, вытянув свои шеи, два портальных крана катаются.
На одном из них название фирмы «Washington», а у второго и имени даже нет.
Дальше мой цех находится, он один из самых новых, как и литейный.
Литейный в самом конце завода, у самой ограды. Дальше только вышки нефтяные. Перед оградой есть только площадка, куда песок для форм привозят.
У нас легенда была, что в литейном и кузнечном (горячие цеха) «газводу» с вином дают.
В кузнечном «по долгу своего положения» часто приходилось бывать, а вот литейный был неизведанной территорией эдакой «терра инкогнита». Раза два ходили туда водички попить, вдруг и взаправду вода там с вином.
Но вина не досталось, а было, как и в кузнечном, всего лишь вода с соленым сиропом.
А что очень даже вкусно, но, правда, со второго раза. Впервые как-то непривычно, а потом уже в охотку.
Сам цех, конечно впечатляет. Рабочие все в войлок одеты – и фартуки, и валенки, и шляпы, и рукавицы.
Пришли первый раз, а нам
- Вправо-влево не ходить, держаться только середины, смотреть иногда вверх.
Вот и идём посередке цеха и тогда только поняли, почему это вправо-влево. Просто на обочины шлак из ковша сливают и песочком присыпают. Горит под ногами земля. Песочек, по, которому идём, лучше пляжного. Он мелкий, белый и такой тёплый, даже через подошвы чувствуется. И очень сухой.
А вверх смотреть, так это временами дребезжит с мостового крана звоночек. Иногда тяжесть какую-то несут, иногда ковш горячий. А впереди из оконца кого-то огонь бьёт – завивается.
Постояли, посмотрели, повосхищались. Ведь на огонь подолгу смотреть можно.
- Посмотрели? Понравилось? Ну и хватит. Идите в свой цех.
Попили водички с сиропом солёненьким и на своё рабочее место.
А работяги из «литейки» подтвердили, что в своё время действительно газировка была с красным вином.
Хоть цеха все равны и каждый делает своё, своё такое нужное в общем, но самый главный получается - док.
Док пожирает все, что готовят ему остальные цеха, устанавливает на ремонтируемые суда.
Стоят в доке теплоходы, да пароходы, но приходит время, и открываются ворота дока (ворота - затвором именуются, а точнее батпортом) и тогда выводят их на буксире в акваторию заводскую. И тут же захлопываются ворота, и начинается откачка воды. Начинают готовить место для нового пациента.
Уже на дне осушенного дока начинает свою работу бригада докмейстера. Устанавливают кильблоки, на которые сядет вновь пришедшее судно.
И так строго по плану, кто за кем и кто когда должен в док становиться.
Совершено потрясающее чувство, когда спускаешься туда, вниз под днище судна. Нависают тогда над тобой борта уже уставленные строительными лесами. Ползают по ним рабочие и у них тоже свои дела – одни очищают-отскрёбывают старую краску, другие красят до блеска очищенную поверхность.
На палубе слесаря и сварщики свою работу делают.
А снизу со дна дока видна только щель между стеной дока и бортом судовым, и в щель эту видно небо. Откуда-то с неба искры, как фейерверк сыплются – это сварщики работают. Искры до дна не долетают – гаснут на лету. Они как остатки фейерверка во время салюта.
А со стороны ворот-затвора вода непрерывно сочится. Она чуть слышно журчит, но её журчание забивается шумом насосов, работающих непрерывно, а насосы тоже не слышно, их шум заглушается голосами завода.
И потом вдруг рёв заводского гудка – он заглушает всё.
Нам в Крепости хорошо были слышны гудки. Басили одни, пищали другие, и день был расписан по этим гудкам. Они перекликались друг с другом. Одни неслись откуда-то от вокзала, но всех родней был гудок паркоммуновский. Он подавался в восемь утра, затем в двенадцать, в час и последний в пять. Вот и день в нашем доме был привязан к этим гудкам.
Восьмичасовой мало интересовал, зато в двенадцать говорил, что в школу во вторую смену надо собираться, также ничего не обещали и остальные гудки.
Этот басовитый гул раздавался из «самовара» на крыше компрессорного цеха. Летом в открытую дверь был виден сам цех. Он был невелик, в цеху была идеальная, какая-то не заводская, стерильная чистота и совсем немного народа. Два-три человека обслуживали вечно шумящие механизмы. Иногда кто-то сидел на замасленной табуреточки у дверей. А когда приближалось время подачи гудка, начинал поглядывать на часы.
Точность и ещё раз точность.
Он уходил куда-то в глубь помещения, а через некоторое время, сверху раздавался сначала сип, как будто кто-то очень уж большой прочищал горло, а уж затем и сам бас. Он гудел, а стоящие рядом с цехом, прекращали всякие разговоры, закладывало уши, а потом, когда рёв прекращался, наступала необыкновенная тишина.
В моём цеху замолкали станки, переставали бухать молоты в кузнечном, на судах в доке прекращали визжать «шарошки» - завод уходил обедать.
Потом был гудок, приглашающий к рабочим местам, а потом был самый ожидаемый – конец смены.
Заканчивалась одна смена, наступала пересменка. Передавались станки, передавалась незаконченная работа. Всё путём, как сейчас принято говорить.
Потом раздевалка – душ и проходная.
Всё - день закончился.
А при чём здесь «глухари»?
А очень просто….
Приходишь на завод, в цех, (это уже когда из учеников вышел), а на столе у мастеров, лежит шпаргалка – листочек грязненькой бумаги. Это заказ, что я должен сделать. Листок придавлен деталью – это образец. Бывали и эти «глухари». Очень весёлая работа должен вам сказать. Ни на мгновение не позволяет отвлечься. Станок-то мой скоростной – самый быстрый в цеху. Вот и стоишь, ручки крутишь – до сих пор ощущение холодка ручек станка вспоминается. Чуть проглядел-отвлёкся и резцом в патрон угодил, ну и настраиваешь всё заново.
Интересно.
Никогда не жалел, что на заводе начинал работать.
И мастеров своих, и товарищей часто вспоминаю. Правда не все имена могу вспомнить, но они сами иногда во сне ко мне приходят.
