«Сельская жизнь», 23 июня 1988
Статья в работе
Похоронка. На отца... Мужа... Сына... Пожелтевшая от времени, стертая на сгибах, с выцветшими чернилами, она и через четыре с лишним десятка лет обжигает болью: «Ваш муж (сын, отец) пал смертью храбрых...» Трагическая строчка Великой Отечественной...
Другая, на белом пока листке, прошитая бойкой пишущей машинкой, — дни наши. Афганистан. А недавно в небольшом селении Текле, что под Шемахой, я прочитал третью — к извещению о гибели Валеха Джебраилова, «павшего в боях за свободу и независимость нашей Родины», был подшит листочек на отца: «Приговор военной коллегии от 3 января 1938 года в отношении Джебраилова Закарен Нагдали оглы по вновь открывшимся обстоятельствам отменен. Дело за отсутствием состава преступления прекращено, и он посмертно реабилитирован. 23 июля 1956 года. Председатель судебного состава Военной коллегии Верховного Суда СССР полковник юстиции Лихачев». Сорок два крестьянина из Текле не вернулись с войны. Три воина-интернационалиста — из Афганистана. И шесть десятков — из тюрем и лагерей времен сталинских репрессий. На каждого — своя похоронка. На всех — наша вечная память и боль. --- В жаркий июньский полдень 1937-го председатель колхоза им. Молотова, в недалеком прошлом бакинский нефтяник, создатель первой в районе сельхозартели Закарен Джебраилов получил предписание. Подписанное почему-то начальником райотдела НКВД Гамзатом Шабанбековым, оно указывало: к 20.00 выдвинуть, утвердить на колхозном собрании «70 передовых колхозников для участия в республиканском слете стахановцев-новаторов полей и ферм».
Впрочем, «почему-то» — вопрос из дня нынешнего. Тогда, в 37-м, он казался закономерным: органы внутренних дел решали многое. На всю страну грохотали процессы над организаторами «террористических актов», над уклонистами, шовинистами, националистами-пантюркистами. Над вредителями, шпионами, диверсантами...
Враги народа были всюду. Мы, мальчишки тридцатых годов, и то легко находили следы их грязных лап. В рисунке по знаменитому пушкинскому «У лукоморья дуб зеленый» явно просматривался фашистский знак. На чернильнице-непроливайке, если глядеть на нее под углом, можно было прочитать: «Долой СССР»...
Ночами из нашего дома увозили людей, и мать, как в лихорадке, бросала на патефон первую попавшуюся под руку пластинку, чтобы мы с братом не слышали надсадного крика: «Я ни в чем не виноват, товарищи!»
И все же поверить, что начальник Бакинской милиции Янош Цинцар — враг, мы не могли. Мы знали, что в 1917-м он был организатором восстания венгерских пленных на острове Наргене, дрался с турками в дни Бакинской коммуны, был дружен с Сергеем Мироновичем Кировым. Носил на старенькой гимнастерке орден Красного Знамени, а под ней, возле сердца, две пули. Человек-легенда, он катал нас, мальчишек, на велосипеде. И чтобы — враг?
Ошибка, исправят, скоро вернется, говорили старшие. Мы верили. Очень верили. А когда застрелилась его жена Зарифа Мамедовна, член партии с 1920 года, когда увезли в спецдетдом его сыновей, наших школьных товарищей, даже мы поняли, каким он был ловким шпионом. Это сейчас я понимаю, что обрубались нити, связывающие нас с теми, кто делал революцию, дышал, жил ею. А тогда, в 37-м, уводили «врагов».
Все более крутыми и злыми волнами перекатывались тревожные слухи: разоблачен еще один заговор против Сталина, Ворошилова, Буденного, заговор против Багирова. В Каспийском пароходстве, в Бакинском комитете комсомола, в «Азнефти». Подлые убийцы целились в самое сердце народа — в первого секретаря ЦК АКП(б) Мир Джафара Багирова.
Так что предписание Шемахинского НКВД председатель колхоза воспринял так, как положено. И хотя в тот трудный год впервые уродился хлеб, в пять часов дня, бросив конные косилки да серпы, колхозники собрались возле здания правления, одного из двух каменных строений, доставшихся от моллы-диверсанта и бывшего царского старосты. Больше домов в селении не было. Крестьяне, пережив коллективизацию, так и не поняв, почему пяток несушек и две овцы на семью создают «предпосылки для реставрации капитализма», безропотно сдали живность и, свободные от нее, по-прежнему ютились в палатках-алачыгах, вязанных из задымленной шерсти. Как их деды и прадеды-кочевники.
Но, конечно, они ушли намного вперед своих предков, а потому сначала обсудили на собрании, одобрили и приняли социалистические обязательства в честь статьи Молотова «Наши задачи в борьбе с троцкистами и иными вредителями, диверсантами и шпионами» (три полные газетные страницы содержали инструктаж, где искать и как карать врагов народа), а потом и второй вопрос — о гражданской войне в Испании. Удивительное дело, пастухи, не видавшие Баку, никогда не покидавшие горных пастбищ, знали о легендарном республиканском генерале Листере, наверное, больше, чем он о себе, говорили о боях под Эбро, с надеждой следили за наступлением «наших» под Гвадалахарой, за обороной Мадрида. Говорили об испанских детях, которых каждый готов был взять в свою семью. И хотя гасли, как угольки, собственные дети, испанские были их, крестьян, болью.
Ну, а главный вопрос прошел между прочим. Председатель включил в список участников слета почти всех мужчин, кому тридцать и поболее. На том и разошлись. А ближе к ночи крики отчаяния рванулись к горам. Точно по списку из семидесяти задымленных палаток выводили тех, кому за тридцать. И только одного, Сафара Сафарова, чабана, ушедшего с отарой в горы, не застали дома. «Не беда, — равнодушно бросил Шабанбеков, — будем брать похожего». И взяли, тоже чабана, Сафарали Сафаралиева. В ту же ночь все 70 были доставлены в Баку, во внутреннюю тюрьму НКВД. Это был сигнал. Каждый день из Маразов, Чухур-юрда, Сагиян, Хильмили, других селений Шемахинского и других районов спешили в Баку полуторки, крытые брезентом. Людей брали в поле, на токах, у арыков, на пастбищах, поднимали с кислой овчины... Быстро, широко, с размахом фабриковалось в Азербайджане громкое, страшное, грязное шемахинское дело.
---
Собственно, дела такого рода сколачивались и разрубались топорами на Смоленщине, в Зауралье, на Вологодчине, Полтавщине, в Кахетии, Фергане, на Алтае... Если на карте страны пометить красным карандашом города и села, которые придавила, как катком, ежовщина и бериевщина, то и сейчас вспыхнет она костром людских страданий «от Москвы до самых до окраин». Знаю, это хорошие слова из дорогой всем нам песни. И все же после миллионов жертв коллективизации, когда, как сказано сегодня, крестьян ломали через колено, вторым эшелоном к тем самым окраинам брели колонны «врагов народа» — рабочих, крестьян, старых специалистов и их молодой смены. Безвестных, безымянных... Людей с именем, революционеров-ленинцев, героев гражданской войны, оболганных, обесчещенных ставили к стенке.
Каждая область, край, республика подносила Сталину собственные, с национальной окраской процессы. Он это ценил, бывший нарком национальностей, так извративший национальную политику, что ссылка отверженных народов становилась ее постыдно печальной практикой. И если сегодня мы хотим по-настоящему, глубоко разобраться в причинах нагорно-карабахского взрыва и сумгаитской трагедии, то динамит надо искать в идейном наследии наркомнаца.
А бикфордов шнур от взрывчатки уходит в 37-й, к Мир Джафару Багирову, особенно рьяно служившему «отцу народов». Умный, жестокий, искушенный политический интриган, он, пожалуй, один из немногих, кого опасался сам Берия. Бывший платный агент муссаватской разведки, работая в начале двадцатых годов начальником СОЧ (секретно-оперативной части Азчека), Берия только рвался к должности первого палача, Багиров же успел оклеветать Орджоникидзе, Косарева, Рудзутака, Варейкиса, Серебровского, всех, кого знал и любил Ленин...
Но искал другого, большего, что, во-первых, должно было его самого обезопасить от тюремной камеры, во-вторых, укрепить балдахин своего самодержавия в Азербайджане. Это знали, с этим боролись азербайджанские большевики. Легендарный Гамид Султанов, тот самый, кто в ночь на 28 апреля 1920 года по поручению ЦК Компартии Азербайджана под свист и улюлюканье зала невозмутимо поднялся на трибуну муссаватского парламента и предъявил ультиматум: немедленно сдать власть Советам. Султан Меджид Эфендиев, опытный пропагандист, обладавший энциклопедическими знаниями марксизма и необыкновенным организаторским талантом. Дадаш Буниатзаде, удивительный по нынешним меркам чудак. Будучи наркомом, он написал заявление в Совнарком республики с просьбой выделить гимнастерку и кавалерийское галифе. Потом каким-то образом заявление попало к его автору, и он наложил резолюцию: «Как не стыдно, Дадаш! Такое время. Штаны можно, рубаху — нет...» Смешно? Не очень. Если вспомнить, что «под крышей» комбината общественного питания (КОПа) три года по указанию Г. Алиева и под его контролем возводился в Баку дворец «лично для товарища Брежнева», где тот ночевал две ночи.
Солдатские брюки — и сотни тысяч рублей «за отеческую заботу» и золотую звезду. Больно, стыдно... Но это так, к слову, чтобы понять, что время застоя сложилось вовсе не из-за того, что все голосовали «за», разумеется, «стоя». А потому, что были выбиты из жизни большевики. Нужно было обладать действительным мужеством, чтобы подняться в июне 1937 года на XIII съезде Компартии Азербайджана и сказать правду о Багирове. В лицо!
Знали ли они, чем обернется для них эта правда? Да, знали. Уже был убит Киров, с которым работали они рука об руку. Расстрелян Зиновьев, бывший вместе с Нариманом Наримановым, — сопредседателем Первого съезда народов Востока в Баку. В феврале покончил жизнь самоубийством Серго Орджоникидзе... Большевики знали, на что идут.
Сразу же после съезда было объявлено о том, что «раскрыта антисоветская, контрреволюционная, повстанческая шпионско-террористическая, диверсионно-вредительская, буржуазно-националистическая организация Шемахинского района во главе с Гамидом Султановым».
Я хотел бы обратить внимание читателя на два нестандартных определения, сфабрикованных Багировым. Первое: повстанческая. Значит, не группка, а массы. Ну, а на селе — читай «крестьяне». Второе: буржуазно-националистическая. Спустя месяц, одобренная Сталиным, находка Багирова будет тиражироваться в Узбекистане, Грузии, Армении, на Украине, в Таджикистане... И все же авторство принадлежит палачу Багирову.
Вовсе не для взвинчивания страстей написал я это слово — палач. Каким садистским истязаниям по его указанию должен был быть и был подвергнут Гамид Султанов, чтобы подписать самооговор: «Мы стали на путь грязной измены нашей Родине, на путь закабаления счастливого и свободного азербайджанского народа...»
Через неделю по постановлению «тройки» Г. Султанов, С. М. Эфендиев, Д. Буниатзаде, а также их товарищи были казнены.
А ранее, до начала процесса, были уведены за порог жизни 60 из семидесяти крестьян селения Текле, никогда не слышавшие, что такое повстанцы. Да их и не спрашивали. Ни Закарена Джебраилова, ни Ибада Атали оглы, ни братьев Ахмеда и Мамеда Ханкиши оглы, ни одного из стахановцев, призванных НКВД на несостоявшийся слет. И что они могли ответить, если в ведомости о трудоднях оставляли отпечатки большого пальца? Скудные протоколы допросов содержат нелепейшие признания... А вместо приговора — жесткое, как зубовный скрежет: ВМ. Что значит — высшая мера. И все...
В середине 70-х годов старейший бакинский журналист Александр Алексеевич Боркин, коммунист ленинского призыва, бережно хранивший собственную «похоронку», рассказывал, как в начале 1938 года вместе с партией крестьян повезли его расстреливать на остров Буллу. «Выводили десятками. Один, другой, двенадцатый... Потом тишина, Наверное, слишком уж большая, незапланированная, — так он и сказал, — была партия заключенных, если у карателей просто не хватило патронов на всех, кто проходил тогда по Шемахинскому делу».
Отправили морем в Красноводск. Там снова неожиданный сбой в обкатанной машине террора. «Словом, Колыма. Семнадцать лет... Я ведь с сельской кузницы начинал. Пригодилось ремесло». Спустя два десятилетия он снова побывал на острове гибели. «Черепа. Простреленные черепа моих товарищей...» Там-то и полегли шемахинские крестьяне, бесконечно далекие от политических страстей, но ставшие их жертвами. Полегли за несколько месяцев до того, как неправый приговор был утвержден «тройкой».
В тот год колхоз остался без хлеба.
По одним подсчетам по этапам ушло в лагеря около 70 тысяч, по другим — за сто. По одним выкладкам винтовочные залпы унесли свыше трех тысяч крестьянских жизней. По другим — за пять тысяч. Багирову нужна была «антисоветская, буржуазно-националистическая организация». Ее выдумали, а выдумав, прошлись по ней огненным смерчем. Только в одном из отчетов, отправленных Багировым в 1937 году в Москву, докладывали, что в Азербайджане арестованы 32 секретаря райкомов партии, 28 председателей райисполкомов, 18 наркомов и их заместителей, 88 командиров и политработников Красной Армии.
---
Свидетель обвинения, седобородый, крепко сбитый старик, бойко говорил по-русски, пересыпал речь характерными сибирскими «однако», «надо же». Спасибо величайшему теоретику языкознания: 17-летняя языковая практика азербайджанца-пастуха за ржавой лагерной проволокой пригодилась в 1956 году. В процессе над Багировым и его приспешниками, бывшими руководителями республиканского НКВД — Атакишиевым, Борщевым, Григоряном, Емельяновым, Маркаряном. Тогда, после XX съезда партии, осудившего культ Сталина, после писем ЦК КПСС к коммунистам страны, раскрывших далеко не все, как сейчас известно, преступления тирана вот уж действительно «всех времен и народов», Военной коллегии Верховного Суда СССР давал показания шемахинский крестьянин Габиб Джебраил оглы. Из села Текле, ставшего Ленинабадом.
Он выучился не только русскому языку. В одном из лагерей встретил Зинаиду Гавриловну Орджоникидзе, вдову Серго. Прямого обвинения в участии в Шемахинском деле ей не предъявляли. Однако столько знала она о бакинском периоде деятельности Сталина, об интригах и провокациях Берии, что не мог Багиров не завести и на нее досье. Чтобы было что доложить Кремлю. Она-то в 39-м и дала Габибу первый урок политграмоты — об обострении классовой «борьбы» в период социалистических побед. Так что уже сам вывел Габиб: на пороге самого светлого будущего просто должна была вспыхнуть братоубийственная война.
Через пятнадцать лет они встретились в Баку, свидетели обвинения. Помню, слышу горький стон зала, когда Зинаида Гавриловна сняла кофточку и показала суду исполосованную горячим железом спину... После нее давал показания Габиб:
— Мы сами все гадали: почему нас, однако, не расстреляли, товарищ прокурор? Стыдно перед мертвыми. Пытали поровну. По горло стояли в моче по двенадцать часов. Надо же, камера была сделана под гроб — высота метр двадцать, ни распрямиться, ни лечь, стой день-деньской полусогнутый. Ноги — как столбы. Двое скончались в том гробу... Пыток поровну. Расстреляли, однако, шестьдесят. Почему? А вы вроде не знаете? В тюрьме негде было яблоку упасть. Вот и спешили они, — взгляд в сторону скамьи подсудимых, — освободить нары. Однако уводили на расстрел десятками. Шесть наших увели, седьмая угодила с острова Буллы в Туруханский край. Где проходил ссылку сам товарищ Сталин!
Тогда, «в период оттепели», Бакинский горком партии рассылал пропуска на судебные заседания на заводы, в колхозы, в первичные парторганизации. Несколько раз довелось послушать свидетелей и мне, молодому корреспонденту комсомольской газеты. Многое ушло, стерлось в памяти. А это — «в Туруханском крае» — врезалось намертво. Почему? Да потому, что судили-то не Сталина, а Багирова, которого, сколько помню себя, называли хозяином. А в Сталина мы продолжали верить истово. Тогда мы думали: виноват, конечно, Иосиф Виссарионович, слишком уж доверял мерзавцам Ягоде, Ежову, Берии, Багирову... За то и вынесен из Мавзолея.
Мы так думали, это понятно. Но он?! На которого, вернувшегося с того света, пришла в семью «похоронка»? «Ваш муж Габиб Джебраил оглы посмертно реабилитирован». А он, вот он, — жив. И с нескрываемой гордостью рассказывает об избе, где проходил ссылку вождь, об избе под стеклянным саркофагом?! А я, если честно, завидовал бывшему зеку. Тот дважды видел! За семнадцать лет... Нет, обманывали товарища Сталина.
Сейчас приходит прозрение. Не Сталина — нас обманывал Сталин. Крестьянина, осужденного по 58-й статье «врага-вредителя, буржуазного националиста». Его сына фронтовика, упавшего в снег под Москвой, ЧСИРа — члена семьи изменника Родины. Сын имел в войну единственное право: лечь костьми в штрафной роте на минном поле. За изменника отца. За мать, младших сестер и братьев, кому жить. Их тоже обманывал.
Да, это правда, что на всех фронтах солдаты поднимались в атаку с яростным: «За Родину! За Сталина!». Но это не вся правда о войне. И если хлеб — хоть ломоть, хоть корка — все равно хлеб, то «не вся правда» — это всегда ложь.
Сегодня мы знаем: Сталин не только знал, он планировал репрессии, дирижировал террором, тридцать лет вел истребительную войну против своего народа. И в этом безбрежном море крови всех невинных есть кровь и участников шемахинской трагедии.
...Недавно в Ленинабаде, давно сдавшем имя Молотова в архив, в совхозе «Советская Украина», хозяйстве сильном и авторитетном, я повстречал правнука Закарена Джебраилова. Совхозный шофер, он годы держал за лобовым стеклом своего грузовика фотографию гения с прищуренным взглядом стрелка и тяжелыми усами тюремного надзирателя. Немало таких, а то и семейных портретов, то с сыном-алкоголиком, то дочерью-перебежчицей, колесит по сельским дорогам Закавказья. И только ли в наших краях-весях!
А в бывшем Текле их не стало. Последнюю сорвал со стекла правнук расстрелянного председателя. Хотел, говорит, порвать, но подумал да и положил рядом с такими разными семейными похоронками. На пахаря, на слегшего под Москвой штрафника, не давших угаснуть крестьянскому роду. Этого он не говорил. Он сказал совсем другое.
— Тоже похоронка, — парень угрюмо отодвинул в сторону фотокарточку. — Буду знать, кому обязан этими — на прадеда, деда. И мои внуки будут знать... А я вспомнил услышанное недавно: Сталин умер вчера...
Из сборника: Реабилитирован посмертно. Выпуск первый. Москва.: Юрид. лит., 1989.— 576 с. — (серия «Возвращение к правде»). - Александра Белоусенко.
