Бакинские адреса Виктора Некрасова
Бакинские адреса Виктора Некрасова[править]
В сентябре-ноябре 1943 года в четвертом отделении Бакинского эвакогоспиталь № 5030 в Черном городе (дворец культуры им.Шаумяна - нынешнее название им. Ашуга Алескера) находился на лечении Виктор Некрасов после первого ранения (верхней трети левого бедра).
Лечащим врачом у него была Евгения Александровна Парсаданова, которая вспоминала: «Вика был очень общительным, помню, ходили вместе на концерт Клавдии Шульженко... Вообще дружили мы втроем: я, Вика, Саша Кондрашов...»
Находясь на лечении в госпитале, Виктор Некрасов пытался разыскать Галину Базий, актрису ростовского театра Красной Армии. В то время переписку между ними наладить не удалось. В дальнейшем, в конце 1950-х годов они возобновили свои отношения. В течение последующих лет регулярно переписывались, перезванивались, встречались (Галина Викторовна жила в Кривом Роге), а 4 января 1972 г. сочетались браком в Киеве.
.jpg)
В поселке Кирова жили родители Александра Кондрашова. С ним Виктор Некрасов познакомился и подружился, находясь в госпитале, и не раз вместе с ним бывал в гостях у его родителей.
В дальнейшем они переписывались до отъезда Виктора Некрасова в эмиграцию, в 1961 году встречались в Киеве.
Отрывок из книги Виктора Некрасова «Саперлипопет, или Если б да кабы, да во рту росли грибы…» <...>
- Мне повезло — я попал в руки Владимира Борисовича Александрова. Но до этого была цепь довольно забавных взаимопереплетающихся событий.
- — Как вам нравится, — жаловалась моя строгая тётка знакомым. — Керосин стоит бешеные деньги, а мой племянник завёл керосиновую лампу со стеклом, при коптилке, видите ли, ему неудобно, и целыми вечерами пишет своё гениальное произведение.
- Знакомые сочувствовали, а со временем, когда «гениальное» это произведение увидело свет, попробуй они хоть что-нибудь критическое по поводу него сказать — тётка горло перегрызла бы.
- Так или иначе, но оно было закончено, перепечатано, в Киеве отвергнуто всеми издательствами и отправлено в Москву Ясе Свету, пусть там покажет кому надо. Но в руки оно ему попало не сразу и не прямо.
- Откатимся года на два назад. Баку. Госпиталь. Приходит на моё имя открытка. Написана она некой незнакомой мне дамой по фамилии Соловейчик. Из Дербента. Там, на вокзале, некий раненый, услышав, что она едет в Баку, попросил зайти в эвакогоспиталь номер такой-то, в Чёрном городе, и передать привет от такого-то. «В Баку я не поехала, — заканчивает она свою открытку, — фамилию раненого забыла, но привет передаю. Желаю скорого выздоровления. Мира Соловейчик».
- Прошло два года.
- Как выяснилось, на бандероли с рукописью я по ошибке написал не ул. Веснина, 28, кв. 7, а кв. 17 (до войны я жил в 17-й квартире). И надо же, чтоб в том же самом доме, где жил Яся, в 17-й квартире жила та самая Мира Соловейчик, к тому же имеющая какое-то отношение к литературе. «А не лежал ли он когда-нибудь в Баку, ваш Некрасов?» — спросила она, занеся бандероль. «Лежал», — ответил Свет, и с этого момента не он, а она, дама энергичная, с литературными связями, взяла шефство над рукописью.
- Побегать пришлось ей много, безуспешно, везде отказы, пока злополучное произведение не попало в руки того самого, ныне, увы, покойного, Владимира Борисовича Александрова, критика, одного из образованнейших людей на свете, заядлого холостяка, народника и денди одновременно, знатока утончённых блюд, а заодно и напитков, что нас особенно и сблизило.
- Дальше всё пошло как по маслу. Твардовский, Вишневский, «Знамя», растерянность официальной критики, Сталинская премия, успех, издания и переиздания, деньги…<...>
Александр Кондрашов."Бакинские «пикирования». Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове"[править]
Вон какие цифры на календаре значатся! Какой большущий интервал во времени разделял нас с времен знакомства и разлуки по нынешний день!
Познакомились мы с Викой в самом начале сентября 1943 года в бакинском госпитале №5030, занимавшем благоустроенное здание дворца культуры им. Шаумяна, который функционирует в своем амплуа и по сей день. Правда, с 1 января нынешнего года дворец зовется именем Ашуга Алескера, в связи с некими метаморфозами в Баку.
Тринадцатилетняя разница в возрасте (Виктор — 1911-года, я - 1924 года рождения) не мешала нам чувствовать себя ровесниками в какой-то мере. Воевали до ранения где-то рядом: он на нижней Волге, а я на Северном Кавказе. Одинаково ненавидели фашизм и потому с нетерпением ожидали и горячо обсуждали ежедневно и порой ежечасно чаще радостные сводки Информбюро, которые Виктор умело, подробно комментировал, будто сам был участником событий. Это у него здорово получалось, используя незамысловатые, короткие, колоритные фразы и слова из фронтового солдатского лексикона, да и вообще он был привлекательным рассказчиком. Далее Ванюшка Фищенко — солдатский краснобай и заводила из нашей «команды» ходячих, без зависти, поощряя, хвалил рассказчика: вот дает!
Нашей привязанности друг к другу, мне кажется, способствовало то, что я был бакинец, а это помогало нашему довольно частому «пикированию» из госпиталя по определенной программе и маршрутам.
В Баку во многих местах мы оба были своими людьми. Не раз бывало, «спикировав» из госпиталя для знакомства с городом, не спеша идем по улице, поглядывая по сторонам. Вдруг он останавливается у понравившегося здания и, взяв за локоть, предлагает:
— А ну, студент, давай посмотрим в фас!
Перейдя улицу, он начинал восторгаться достоинствами строения, в множестве элементов и форм которых он знал толк. В Баку и по сей день немало осталось прекрасных зданий: театры, музеи, жилые дома, бывшая Городская дума — ныне так называемый Баксовет, которые оставлены в наследство бакинцам азербайджанскими нефтепромышленниками Тагиевыми, Монташевыми, Усанагиевыми и др.
Он умел доходчиво и просто объяснять мудреные понятия архитектуры. Я тогда, в 43-м году, кое-что усвоил из основ архитектуры и помню по сей день. Понятны стали: аркада, фронтон, пилон, проем, три классических стиля колонн — ионические, дорические, коринфские, их происхождение. Сейчас каждая попадающая в поле зрения колонна является, с тех времен, памятником, памятником Вике, тут же воскрешающим его образ. Более того, он тогда научил оценивать все колонны только в сравнении с названными классическими. Не соответствующее этим классическим трем стилям, все остальное, оказывается, относится к реконструктивизму, стилизации, модернизму.
«Пикирование» водило нас и в «бакинский кремль» — крепость «Ичери шехир», во дворец Ширван-шахов, к «Девичьей башне», которая всякий раз вызывала его восторги, связанные с непосредственным близким общением, знакомством с восточной архитектурой — диванханами, минаретами, банями, усыпальницами, при сопровождении добровольных комментаторов из местных аксакалов.
На экскурсии в крепости мы чувствовали себя не очень уютно, потому что внутри ее прямо у ворот находилась городская военная комендатура, а у нас были только офицерские удостоверения и никаких увольнительных. Правда, утешали себя тем, что у комендатуры никто не станет искать дезертиров, а, кроме того, узкие, как окоп, улочки в крепости могли помочь нам скрытно, без потерь завершить операцию «пикирования».
Помню, мы долго стояли на привокзальной площади у Сабунчинского вокзала, построенного одновременно с первой в СССР электрической железной дорогой Баку — Сабунчи в 1926 году. Здесь Вику увлекла оригинальность, простота советско-пролетарского, стиля архитектуры Востока. Выражая удовлетворение лаконичностью, законченностью форм, элементов здания самого вокзала, он, однако, заметил не очень лестно по поводу пустующих круглых глазниц угловой часовой башни вокзала, где часы не успели установить ни в 1926-м, ни в 43-м, ни в 90-м годах. Пустуют они и поныне, вновь и вновь ассоциируются с 43-м военным годом, с Виктором.
В одну из «пикировок» побывали даже на концерте Клавдии Шульженко втроем, с лечврачом госпиталя Женей Парсадановой. Тогда впервые популярный «Синий платочек» услыхали в оригинальном исполнении.
«Пикировали» не раз и к нам домой в поселок Кирова, где живу и по сей день. Из нашего поселка в госпитальной палате был еще один, раненный в обе ноги, неходячий — бронебойщик лейтенант Коваленко Аким Иванович. С оказией передавали домой его просьбы.
Первое посещение родительского дома мы с Викой совершили вскоре по прибытии моем в госпиталь. Письмо родители еще не получили, и вот под вечер два не очень изысканно одетых гражданских лица стучатся в дверь. Открывает лохматый парень, мой пятнадцатилетний брат, и как заорет:
— Мама, Шура приехал!
Родительница в слезы, но на ногах устояла, принялась нас обоих обнимать, целовать, причитать. Отец-шофер с работы приехал затемно, но уже кем-то извещенный о семейном событии. Он буквально вихрем влетел в комнату, прослезился, но в мажорном настроении тоже стал обоих обнимать, целовать, твердя: живы... живы... Тогда это было высшей оценкой счастья.
Из этой первой семейной встречи заполнились родительские вопросы Виктору:
— А вы тоже из Баку или из Еревана? — Он, темноволосый, им казался армянином.
— Нет, я из Киева, — отвечал он.
И в пролетарском застолье нашлось столько общих тем для бесед, что далеко за полночь оно еще не достигли эпогея. За столом были архитектор, бухгалтер, шофер, студент и школьник. Все чувствовали и радость, и долг, и ответственность, и хотели всем поделиться. Обоим родителям утром надо было на работу, а нам с Виктором — поскорее добраться до госпиталя и внедриться в палату. Незаметно. Эту сторону госпитального быта, уйти-прийти, мы быстро наладили. Оба мы были курящими, но родители не курили, а табак и папиросы высших сортов бытовали дома, что помогало нам тогда ладить, находить общий язык с вахтерами госпитальной проходной.
«Пикирование» участилось вскоре потому, что в госпитале был освоен один нелегальный маршрут. Его недостаток: «пикирование» возможно лишь затемно и в один конец — туда, с палатного балкона по водосточной трубе в углу. Трубу эту вижу и сейчас, проходя мимо дворца культуры. Она — очередное напоминание о Вике.
«Пикировки» домой в поселок: повторялись, но запомнилось особенно 7 ноября 1943 года. С утра он был особенно возбужден, вернее с предыдущего дня — 6 ноября, когда Информбюро объявило об освобождении от фашистов его родного Киева. Тогда, 7-го, мы с ним, как именинники, восседали, на самом почетном месте за столом среди всей родни, которая собралась на праздник у нас из трех, живущих здесь в Баку и поныне семей.
Все наперебой выражали внимание, добрые пожелания здоровья и долгих лет жизни и скорейшего окончания войны и возвращения домой в родные семьи. Всем в застолье хотелось персональной чарочкой с живым киевлянином отметить, поздравить его с освобождением Киева. Для каждого у него находились добрые незамысловатые слова и ответы. Вроде:
— Спасибо за добрые пожелания, обязательно дойдем до Берлина... Пустим Гитлера по миру...
В госпиталь мы вернулись тогда 8-го вечером.
Разъехавшись по фронтам после госпиталя, я на 4-й Украинский под Никополь, а Виктор под Харьков, мы всю войну переписывались, хотя ее конец встретили на разных полюсах: он дома, в Киеве, а я в Берлине у рейхстага. В високосный день войны 29 февраля, под Дутчино за Днепром, я подморозил ноги, но из полка своего 899-го СП 248-й СД в госпиталь не ушел, дошел с ними до Берлина. А Виктор в Польше летом 44-го был ранен и демобилизован.
...Если б я знал немецкий язык, то мог бы по телефону побеседовать с господином Геббельсом. Была такая возможность.
2 мая расписался на рейхстаге: «От Моздока до Берлина. Кондрашов А. Н.».
С Виктором переписывались, до последних дней его пребывания в Киеве. Закончив войну, он оказался на писательской стезе, а я вновь стал первокурсником Азгосуниверситета.
<...> Был оккупантом в Берлине, студентом и учителем географии в школе... С Виктором переписывались до эмиграции, а из Парижа он просто по своей деликатности не стал писать, дабы не наводить «подозрения»...
<...> Возвращаясь из турпоездки в Чехословакию в июле 61-го, был у него в Киеве. Он был здоров, бодр, загорелый, в мажорном настроении, с некрасовским, в меру, скепсисом и юмором. Были с его киевскими друзьями на пляже на Днепре.
Тогда же, в те дни, он подарил мне только что вышедший сборник рассказов «Вася Конаков» с автографом «Дорогому Саше Кондрашову на память о нашей 18-летней дружбе. В. Некрасов. 26/VII—61. Киев». Храню эту реликвию как зеницу ока.
