1896 – 1986
Ученик В.И.Иванова в Бакинском университете.
Сам о себе
Я родился в местечке Улле, Витебской губернии, в Литве (по прежнему административному наименованию, теперь — в Минской области в Белоруссии) в июне 1896 года. Мать мою звали Лия, отца Семеном.
Примерно в 1906 году наша семья из Уллы переехала в Баку, к находившемуся там моему отцу. В Баку меня начали подготовлять к поступлению в гимназию. Я хотя русский язык знал, но очень плохо и своеобразно: вместо слова «очень» я говорил «дюже», вместо «кладбище» — «могильница». А когда, уже будучи (в первом классе) в гимназии, я сказал, что в прочитанном мной рассказе написано, что капитан Бонн умер, а ведь капитан не был евреем, так надо было написать «издох», а не «умер», то отец опасливо меня предостерег, чтобы я с такими поправками в гимназии не выступал.
Неладно обстояло у меня и с арифметикой. Устно я решал задачи, но письменно мне задачи не давались. Когда репетировавший меня учитель принес мне задачник, я был поражен обилием в нем крестов (в хедере «кресты», то есть знаки счисления, «плюсы», были под запретом); я изумленно спросил: «Зачем мне книга с обилием могил?», устно же я задачи «на сложение» решал без всяких затруднений, так же как и задачи на умножение и деление. Но мне всё объяснили, и я хорошо подготовился по всем предметам на приемные экзамены в гимназию, куда я через полгода и был принят.
В гимназии я учился хорошо, хотя и тут со мной бывали некоторые недоразумения. Когда однажды учитель не без иронии раз сказал, что кто будет шуметь в классе, останется еще после уроков, я понял это как поощрение, чтобы еще учиться; я встал и сказал, что я хочу остаться, на что учитель сказал мне: «Садись, болван!»
Учителя в гимназии были своеобразные. Учитель чистописания, например, когда он на доске писал образцы чистописания, а за его спиной в классе ученики шумели, выкликал, не оборачиваясь: «Мошенники, карманники, что вы шумите?» А учитель латинского языка плохо переводящему великовозрастному ученику-татарину говаривал: «Хозяин кирпичного завода, на что тебе латынь?» Латынь действительно была ему ни к чему.
Учительницу немецкого языка звали Берта Юльевна, но так как я «отчеств» не понимал и полагал, что «Берта» на свете только одна, то я дома уверял, что у нас преподает Берта Зутнер (эту я из каких-то книг вычитал), и так как я учился не в параллельном, а в основном классе, и на нем была написана буква «А» (на параллельном была буква «Б», чего я не заметил), то уверял, что «А»сновной пишется через А, а не через О.
Еще своеобразнее были ученики. Многие из них были местного происхождения, татары и армяне. Некоторые татары приходили в гимназию даже с пистолетами. «Отвечали» они на вопросы учителей и классного наставника, не стесняясь. Так, на вопрос наставника к ученику, отчего его несколько дней не было, он ответил: «Мало-мало женился». «Мало-мало», то есть один раз: у татар было принято многоженство. А другой ученик в заданной письменной работе запрашивал [у учительницы], где и когда он может с ней «видеться»...
А был (и как раз тогда, когда я в гимназии учился) такой исключител[ьный случай]. Ученик во время уроков вынул пистолет, собираясь убить учителя. Учитель выбежал из класса, а ученик с пистолетом за ним и застрелил его в коридоре. Говорили, что он убил его за то, что тот вымогал у него деньги за отметку. На перемене ученики «разбойнически» свирепо играли в «городки» и «пояса». Я на это только глядел и в этих «играх» участия не принимал. Но однажды я увидел, как ученики в опустевшем классе поджаривали на огне рыбу. Я об этом донес наблюдателю за учениками. За донос этот я, между прочим, получил от одного из учеников (при «наблюдателе» же) заслуженно увесистую пощечину.
Но был среди учителей один, которого следует выделить: учитель русского языка Владимир Константинович Долгов. Я по русскому языку и литературе преуспевал и уже в 4-м классе в «сочинении» о «Медном всаднике» написал вступление под названием «Что такое личность?». Вступление, видимо, было хорошее, ибо я заметил, что Владимир Константинович его демонстрировал учителям в канцелярии. С тех пор он меня отметил, а я его: под всеми моими последующими работами он подписывал: «Прекрасно!».
Учился я вообще хорошо и кончил гимназию с серебряной медалью: только по одной латыни у меня была четверка, по всем остальным предметам — пятерки.
Теперь предстояло поступить в университет. По тогдашнему распределению, выпускники гимназии в Баку могли поступать в Киевский университет, и я туда и подал заявление, и меня приняли на естественный факультет, хотя я добивался факультета медицинского. Было уже время войны, и все факультеты Киевского университета, кроме медицинского, были переведены в Саратов. Туда я и поехал. Но, оказалось, напрасно. Маме, сумевшей доказать, что у нее сын на фронте, удалось добиться моего перевода на медицинский факультет. Но мне об этом из университета не сообщили, а когда я об этом (примерно через месяц) узнал, то спешно поехал в Киев. Мать же после разных приключений вернулась из Киева обратно в Баку.
На одном из таких собраний я услышал от главы отряда ЧК, с которым я приехал в волость, что меня, пожалуй, не [надо] тут расстрелять, а [надо] повезти в Чернигов, чтобы я там выдал сообщников.
— А что ты скажешь, когда будешь в Чернигове? — спросил меня Люта. — Я скажу, — ответил я, — что вы человек безукоризненный и что я был введен в заблуждение, заподозрив вас. А тот человек, который мне показался сочувствующим, отправился спешно в Чернигов и рассказал о всех моих злоключениях. Ему якобы не поверили и задержали, но на самом деле поверили и спешно направили мне на помощь другой чекистский отряд. Но и его по пути местное население распропагандировало, и мы этот отряд уже встретили на нашем обратном пути в Чернигов. Я снова забеспокоился, но глава первого отряда ко мне подошел и незаметно пошептал мне, что все будет хорошо, что я благополучно доберусь до Чернигова.
Так оно и было, и когда меня в ЧК спросили о всем случившемся со мной, я ответил, что «власть на местах» при нашей темноте — дело весьма рискованное и что вообще трудно еврею переносить русскую революцию. Впоследствии я узнал, что эта «власть на местах» возомнила себя царем и богом, рядила, судила, венчала, разводила, награждала и карала по произволу и что одна крестьянка убила Люту ударом прачника по голове. А что стало с евреями в Пакульской волости, я больше не интересовался.
Так шатко-валко я прожил в Чернигове месяцев десять, а затем снова поехал в Киев: ведь как-никак я все же студент Киевского университета. Я уже числился на 4-м курсе и мог бы в качестве, «заурядврача» поехать на фронт, но я это не захотел и решил поехать в Баку.
Ехать было сложно: надо было миновать зоны власти Деникина и власти Петлюры. А в самом Баку была власть Азербайджанская, меньшевистского характера. Прибыв в Баку, я очень скоро напечатал большую статью о жизни в Киеве. Напечатал также и сборник стародавних своих стихов «Хрустальный кладезь». Скоро и несколько неожиданно в Баку пришла армия большевиков. Это было в субботу, и я написал, уже в большевистской газете, статью «Помни день субботний». В Баку у меня произошли интересные знакомства: с поэтами Сергеем Городецким (он был в Баку председателем Союза поэтов), Крученых и при посредстве его с Велемиром Хлебниковым.
Вскоре в Персию (Иран) поехал и я, командированный от РОСТа в качестве редактора газеты. И я в Энзели стал издавать газету, даже две: «Красный Иран» и (на персидском языке) с помощью переводчика — «Иран Сорх» («Красный Иран»). Выходила «моя» газета с вещательными, мной же сочиняемыми аншлагами вроде: «Шах и мат дадим мы шаху. С каждый днем он ближе к краху». Помещал я в газете кроме статей еще и свои стишки, например:
О Персия, сестра,
О брат Азербайджан:
Обоим вам пора
Пришла прогнать с двора
Надменных англичан.
Во тьме томились вы,
Британский был туман,
Но луч с брегов Невы
И красный свет с Москвы
Рассеял весь обман.
И вот восточных стран
Советов новый ток.
Да здравствует Иран
И с ним Азербайджан
И красный весь восток.
А Россия тогда воевала с Германией, Польшей и другими странами, и когда мы временно отступили из Карпат, я об этом писал:
Хоть и горько нам при мысли,
Что с паденьем Перемышля
Пал и старый, наш уж, Львов,
Снова будем, львы, во Львове,
Перемышль перейдем.
А когда советские войска «взяли» город Мозырь, я писал:
Опять полна победы чаша,
И вслед за тем, как взят был Мозырь,
Панов побит последний козырь,
И ширится победа наша.
О братья красные, вы славы
Пожали урожай со славой:
Взойдет звезда над вольной Вильной,
И стяг наш будет у Варшавы. И т. п.
Стихи были на уровне популярной газеты и моего тогдашнего поэтического «дара». Персияне (я это узнал позже), как, вероятно, и все восточные люди, отличались крайней (но только на словах) вежливостью. Так, когда мы впервые прибыли в Энзели, все стоявшие на улицах персы постукивали себя руками по груди и бормотали: «Болшевик, болшевик», — т. е. указывали, что они все приверженцы большевиков и рады их приходу.
А у нас в издательстве было радио, и я однажды похвастался перед туземцем, что мы по радио узнаём, что происходит, например, во Франции или Германии. Туземец недоверчиво покачал головой: «Как вы можете это знать, когда вы даже не знаете, что в 20 километрах от вас готовится против большевиков восстание». Тут изумился даже я. А меж тем это было так. А дня три спустя английские самолеты сбросили к нам листки с ультиматумом, чтоб мы покинули через четыре часа Решт, не то...
Четыре часа, оказывается, при крайней необходимости срок большой, мы уже через два часа, уложив все свои пожитки в сумки, готовы были уйти. Когда из Решта уходили, на улицах не было ни одного извозчика и пришлось идти пешком. А из некоторых окон в нас при этом стреляли. Стреляли, вероятно, те самые люди, которые при нашем вступлении в Решт били себя в грудь, утверждая, что они тоже «болшевики». Минуя выстрелы, мы, однако, хотя и очень утомленные, дошли до рештского вокзала, чтобы оттуда отправиться в приморское Энзели, а оттуда кораблем доплыть до уже безопасного Баку.
Нас по пути изумляло, что глава редакции шел налегке, без всяких вещей, говоря, что предпочитает не иметь вещей, чем их таскать на себе. Мы высоко оценили такое его поведение. Но когда мы прибыли в Энзели, мы увидели, что все вещи Шевырева уже там, и в полном порядке. Оказывается, он уже за несколько дней до этого знал о предстоящем нам из Решта уходе и заблаговременно свои вещи переслал в Энзели, но никому об этом в редакции не сказал. Мы, естественно, вознегодовали, но ничего поделать не могли. Теперь мы у берега морского ждали прибытия корабля. Дня через два он прибыл, и мы отправились в Баку.
Итак, я снова в Баку. И теперь уж надолго. А в Баку в это время подготовлялся Съезд народов Востока. Когда мы на этот съезд приглашали татар, они, видимо, не понимая цели и смысла съезда, решили, что это, должно быть, какой-то восточный базар-рынок, и спрашивали нас, какие предметы и продукты им следует на этот базар взять. Рынка, конечно, не было, но съезд был. Что на этом съезде решали и решили, я уже не помню...
А поступил я снова в университет, но переведясь с медицинского факультета на филологический, куда меня искони влекло. А университет в Баку был тогда замечательным. Из-за гражданской войны и сумятицы в России в Баку приехало множество ученых, среди них и некоторые выдающиеся. Ректором университета был Давиденков, знаменитый хирург, лечивший, между прочим, самого Ленина.
Профессорами были: В.В.Сиповский (по русской литературе), Маковельский, автор «Досократиков» (по философии), Томашевский, позже заместитель министра народного просвещения в Азербайджане, а еще позже ректор университета в Петербурге-Ленинграде (по языкознанию), Гуляев (по философии), Лопатинский (по латыни), и целый ряд выдающихся ассистентов.
Скоро в Баку приехал и поэт-ученый Вячеслав Иванов. Я увидел его впервые в театре 7 ноября 1920 года, когда в театре шла какая-то пьеса Льва Толстого. А приехал Иванов в Баку со своей дочерью Лидией и малолетним сыном Димой. Ему предоставили в коридоре университета небольшую комнатенку, где они жили втроем.
Я был аспирантом при Сиповском, но его подход к литературе мне был не по вкусу, и я часто с ним спорил. А однажды, на семинаре, где были студенты, я Сиповскому возражал так резко, что студенты все покинули аудиторию. Но я этим не смутился и сказал: «Ну, а теперь, Василий Васильевич, я буду говорить еще откровеннее...»
А когда в Баку прибыл Вяч. Иванов, я решил от Сиповского перейти в аспирантуру к Иванову, с которым я познакомился следующим образом. Я к нему подошел в университетском коридоре и сказал: «Я хочу с вами познакомиться, Вяч. Иванов."
А вскоре приехал в Баку мной из Киева выписанный профессор Зуммер. Мне Лидия рассказала, что когда Зуммер впервые появился в их комнате, он перед Вячеславом стал на колени. Был он религиозным, даже ханжой. Мои стихи, например, он, прежде чем читать, крестил. Вскоре он по искусствоведению защитил диссертацию. На банкет, который он в связи с этим устроил, он меня не пригласил, хотя я его из Киева выписал и, приехав в Баку, [он] у меня некоторое время жил и питался. Я затаил обиду и скоро на пасхальную вечерю, пригласив Вячеслава, его не пригласил. Хотя он на это крепко надеялся и, чтобы я его пригласил, просил меня сам Вячеслав. Но я не пригласил.
ИЗ ДНЕВНИКОВ 1919—1924 гг.
Комментарии:
В Римском архиве Иванова храняться – 3 папки: Автографы. 1925, марта 15 – 1932, ноября 27. Чернила. Письмо от 27.11.1932 – на почтовой открытке «Воздушная почта». На франц. и рус. языках. – 6 лл.
Приложения:
1) Сонеты и акростихи (3), посвященные Иванову Вячеславу Ивановичу. – Беловые автографы, чернила. Баку, 1921, августа 22 – 1924, февр. 29. (ЛЛ. 7-9). – 3 лл.
2) Сопроводительное письмо к Л. В. и Д .В. Ивановым от 28.8.1973 с припиской-обращением к Ольге Александровне Шор (1894–1978), ЛЛ. 10–11. – 2 лл. (1 чист.).
3) Сонеты и акростихи (6), посвященные Иванову Вячеславу Ивановичу – авторизов. машинопись; 1921, янв. 23 – 1924, февр. 29. – 17 лл. (1 чист.). КАРТОН 1 Папка 2
