Костенская Нина Алексеевна

Костенская Нина Алексеевна

1888 – 1889 г.г. - Выпускницы 8-го (педагогического) класса: со званием домашних наставниц - Костенская Нина.

К сожалению, это все, что удалось найти о Нине Алексеевне, с которой и начался мой поиск, нам неизвестно очень мало, в основном это отрывочные воспоминания ее внучки – Лидии Лебединской. Эти воспоминания передают характер и масштаб личности. На ее долю выпали периоды абсолютного благополучия и трудные послереволюционные и военные годы, и она сумела сохранить человеческое достоинство и выжить.
И я решила просто дать выдержки из книги Лидии Борисовны:

Пожалуй, наиболее либерально мыслящим человеком в нашей семье была бабушка, мать моей матери. В молодости она преклонялась перед Чернышевским, подражая Рахметову, спала на досках и в 1888 году сочиняла такие стихи:
Если б я была мужчиной,
Я была б теперь студентом,
Изучала бы науки
И слыла бы декадентом.
Но, увы, я просто дама,
Полон дом у нас прислуги,
Между спальнею и детской
Я делю свои досуги…

Декадента из нее не получилось, а к так называемой декадентской поэзии она относилась более чем равнодушно.
Всю жизнь бабушка благоговела перед Некрасовым и, когда родителей моих не было дома, декламировала наизусть «Мороз, Красный нос» и «Железную дорогу». Я была ее единственным и благодарным слушателем. ____________________
Уже на следующее утро бабушка надела нарядную белую блузку, и, несмотря на робкие намеки мамы, что надо бы сначала разобрать вещи и заняться делами хозяйственными, произнесла свою любимую фразу о том, что без необходимого жить можно, а без лишнего жить нельзя, и категорически заявила, что раз уж мы приехали в Москву, где родился Пушкин, то прежде всего нужно показать девочке (это мне!) памятник поэту:

– Мы привезли ребенка в Россию, и жизнь ее здесь должна начинаться с Пушкина! Высокая, статная, с седыми, крупно вьющимися волосами, собранными на макушке в пучок, в пенсне (бабушка была близорука), как всегда, в длинной юбке и широкой блузе с черным галстухом, бабушка решительно взяла меня за руку, и мы медленно направились к Тверской, где на углу Газетного переулка тогда еще только строился Центральный телеграф. ___________________________
И тогда бабушка, надев пенсне и высокую, напоминавшую цилиндр, черную бархатную шляпу, ни слова не говоря, исчезла из комнаты. ____________________________
Скоро должны вернуться со службы родители, бабушка на коммунальной кухне готовит обед. _____________________________
Когда тебе четыре года, разобраться в хронологии довольно сложно, и, внимательно слушая бабушку, я порой спрашивала ее: «А ты это помнишь?» – «Что ты только говоришь! – со смехом восклицала бабушка. – Я все-таки немного помоложе, мне всего 56 лет, а не 560!» – «Но ты же жила до революции!» – настаивала я. Мне казалось, что все, кто жил до революции, были свидетелями всех исторических событий, начиная чуть ли не с татарского ига, тем более что бабушка, читавшая Карамзина и Ключевского, Соловьева и Костомарова, так красочно повествовала о временах минувших, что нетрудно было подумать, будто она и впрямь являлась если не участником их, то уж наверняка свидетелем… _____________________________
«Декабристы»! Это слово произносилось в нашем доме с благоговением. Как-то под вечер в палисаднике, что был возле нашего дома, бабушка прочитала вслух мне и ребятам с нашего двора поэму Некрасова «Русские женщины». Подвиг Марии Волконской и Екатерины Трубецкой, отправившихся в Сибирь, настолько поразил наше детское воображение, что на какое-то время мы позабыли привычные игры в классики, прятки и лапту, извлекли из сарая, когда-то служившего бывшим владельцам конюшней, поломанный экипаж без колес, но с драным кожаным верхом и, обложив себя узелками с любимыми игрушками, кульками с песком, камешками и сушеными травами, «ехали» в Сибирь, к декабристам. Мы мечтали их спасти или разделить с ними их гордую и горькую участь… _________________________

Держать домашнюю работницу нам было не по средствам, и бабушка взяла на себя ведение хозяйства. Высокая, статная, в белоснежной блузе с черным галстучком и старомодной, до полу, черной шерстяной юбке, она вечно была погружена в воспоминания о прочитанном, сетовала, что не удалось восстание декабристов, слегка грассируя, рассказывала мне содержание «Былого и дум» или «Войны и мира» и едва успевала приготовить обед. К приходу родителей мы с ней общими усилиями мыли посуду и подметали пол. А когда мама сетовала, что в комнате беспорядок, бабушка, величаво вскинув голову, мешая русские слова с французскими, невозмутимо отвечала: – Я не понимаю тебя, Таня, или ты забыла, какая в нашем доме была чистота, мужчины цилиндры на пол ставили!

Увы, всё это было, было, было… _________________________
Однажды, устав от моих бесконечных расспросов, бабушка решила преподать мне наглядный урок истории, и мы отправились с ней в бывший Английский клуб, а ныне Музей революции. Не могу сказать, что это посещение внесло большую ясность в мои представления о прошлом. Но что-то запомнилось навсегда. В одном из первых залов я увидела написанную маслом картину, где на первом плане была нарисована девочка лет четырех-пяти в длинном платьице – она держала за веревочку маленькую деревянную коляску, в которой сидела кукла. Волосы у девочки спадали до плеч, и в волосах – большой круглый гребешок. Она внимательно и печально смотрела на обнявшихся мужчину и женщину. Я вопросительно взглянула на бабушку.

– Картина называется «Арест декабриста Рылеева», – сказала она негромко. – Эта девочка – его дочь Настенька. Сейчас его уведут, посадят в тюрьму, потом казнят, и она никогда больше не увидит отца… – За что? – испуганно прошептала я.
– За то, что он хотел защитить солдат и крестьян.
– Разве это плохо?
– Это прекрасно, но как часто люди, которые хотят другим добра, страдают за это…
– Значит, не надо делать добро?
– Надо, обязательно надо! Только не нужно ждать за это благодарности… – понизив голос, добавила бабушка.

Мы с бабушкой не раз приходили в храм, где в нижней его части на стенах были золотом выбиты имена погибших и раненых на Бородинском поле, и бабушка с гордостью показывала мне имя маминого прадеда со стороны отца – Тихона Ефимова, калужского крестьянина, которому за храбрость, проявленную в боях с французами, было даровано потомственное дворянство. Мы ставили свечку за упокой его души. Для меня это был один из первых наглядных уроков русской истории. ___________________________
Бабушка никогда не оставляла меня одну, а если ей приходилось уйти, отводила меня к соседям. ___________________________
Семья у нас нельзя сказать чтобы была религиозная. Каждый верил во что-то свое. Папа – в переселение душ, бабушка – в Николая-угодника, мама – не знаю во что. Моими религиозными убеждениями никто не интересовался. Отец считал, что их нельзя навязывать извне. «Сама разберется во всем», – говорил он и с увлечением излагал мне учение йогов. Бабушка читала мне «Мою первую Священную историю» и рассматривала со мной Библию с иллюстрациями Доре, я воспринимала всё это, как занимательные сказки. Религиозность в те годы была наказуема и грозила крупными неприятностями для людей, находившихся на государственной службе. Достаточно было доноса соседей, что у вас в доме висят иконы, как человека могли подвергнуть административным гонениям, а то и вовсе уволить. Поэтому все наши семейные иконы были тщательно завернуты в суровое полотно и заперты в сундук. __________________________
В Третьяковку ехали на трамвае. Садились в вагон на Малой Дмитровке и катили по заснеженной Москве. Окна в трамваях замерзали, покрываясь затейливыми мохнатыми узорами, и бабушка вручала мне тяжелый медный пятак, который я долго согревала в теплой варежке, а потом прикладывала его к замерзшему стеклу, отчего на стекле получалось круглое отверстие, через которое можно было наблюдать за той жизнью, что проходила на улицах: за прохожими, ежившимися от холода, торопливо идущими по тротуарам, лошадьми, запряженными в легкие саночки, извозчиками в сборчатых суконных шубах, норовившими на остановках обогнать трамваи. Вот, наконец, со звоном и грохотом мы переезжали Большой Каменный мост, внизу белела замерзшая Москва-река с протоптанными в снегу тропками. Выходили из трамвая на Большой Полянке, напротив церкви Иоакима и Анны, казавшейся мне огромной. Именно эта церковь и дала близлежащей улице название – Якиманка.

Ехали долго, и каждый раз бабушка рассказывала мне семейное предание о том, как она впервые посетила Третьяковскую галерею, видно, хотела, чтобы я запомнила его. И я запомнила. А побывала она в Третьяковке впервые ни много ни мало в 1891 году! Случилось это во время ее свадебного путешествия. Жили они тогда на Кавказе, дед служил начальником Земельного управления, сначала в Баку, потом в Тифлисе, там они и венчались. И вот дед привез молодую жену – бабушке было тогда девятнадцать лет – в Первопрестольную. Он мечтал показать ей Кремль, Московский университет, где учились их общие кумиры – Лермонтов, Герцен, Огарев, Белинский, – храм Христа Спасителя и, конечно же, Третьяковскую галерею.

Середина лета. Университет пуст, студенты и профессора разъехались на летние вакации. Однако приветливый сторож охотно провел их по коридорам и аудиториям легендарного русского храма науки. Потом они долго стояли перед образом святой Татьяны, покровительницы университета, что находился в нише на углу Большой Никитской и Волхонки. Молодые супруги мечтали, чтобы первой у них родилась дочь, которую они назовут Татьяной, чтобы была она умной, талантливой и стремилась к учению. Желание их исполнилось, и вскоре у них появилась девочка, которой и суждено было стать моей матерью.

А вот с Третьяковской галереей оказалось сложнее. Она была закрыта. Но, взглянув на исполненное отчаяния лицо обожаемой жены, дед решительно направился к дому Павла Михайловича Третьякова, благо он примыкал к галерее, попросил швейцара доложить о нем и, когда Павел Михайлович вышел к нему, рассказал, что приехали они с далекого Кавказа и не могут покинуть Москву, не взглянув на его прославленную сокровищницу.

И Павел Михайлович сам повел их по галерее, показывая свои любимые картины и рассказывая истории приобретения некоторых из них. Третьяков даже предложил молодым отобедать вместе с ними, когда осмотр был закончен, но они, конечно же, отказались, не смея отнимать у него столько времени. И рассыпаясь в искренних и горячих благодарностях, расстались с гостеприимным хозяином, навсегда сохранив к нему благодарность. __________________________
Выходили мы с бабушкой из Третьяковки затемно, снег сверкал и поскрипывал под ногами, а если мимо проносился извозчик, то взлетал из-под конских копыт серебрящимися искрами, похожими на яркие серебряные звезды в темном зимнем небе. На Полянке мы долго ждали трамвая, вглядываясь в конец улицы, – не покажутся ли «наши» огоньки? В те годы на трамваях были разноцветные огни, у каждой цифры был свой цвет: единица – красная, двойка – ярко-зеленая, тройка – лиловая. Наш номер был 18, то есть красный и темно-желтый. Вот и засветился наш восемнадцатый! Я снова вынимаю из варежки нагретый пятак, и сквозь круглое отверстие плывет мимо меня неповторимая зимняя Москва с поблескивающими кремлевскими куполами, пушистым снегом и светящимися окнами домов – оранжевыми, зелеными, желтыми… ____________________________
Бабушка действительно свободно говорила по-французски и даже переводила Верлена. "Я им скажу, – воинственно говорила бабушка, – что я не только французский, но еще итальянский и немецкий знаю!" ____________________________
Конечно, мы с бабушкой не спали почти всю ночь, [перед приемом в пионеры]долго разговаривали в темноте, и она сетовала, что родилась не вовремя и не пришлось ей заниматься общественной деятельностью.

– [Ефимов Владимир Николаевич|Владимир Николаевич был очень ревнив], – вздыхая и ворочаясь в постели, говорила бабушка. – Он даже запретил мне ходить на занятия любителей струнной музыки, организованные в Тифлисе сестрами Тизенгайзен, родственницами декабриста. А сейчас, о, сейчас я обязательно была бы председателем чего-либо… _____________________________
[после ареста отца]Бабушка по-прежнему вела хозяйство. Теперь нужно было соблюдать строжайшую экономию, чтобы сводить концы с концами. Но бабушка не падала духом. В свободное время она читала историю Лависса и Рамбо, много и долго рассуждала о причинах поражения Французской революции, рассказывала мне о Робеспьере и Марате. [когда началась война]подумала я и вспомнила, что, когда бабушка что-нибудь рассказывала о прошлом, всегда говорила «в мирное время». Это было что-то очень-очень далекое, о чем мы знали только по учебникам.
«Кто войну переживет, тот всё переживет», – говорила бабушка и, как все люди на земле в этот вечер, с надеждой глядела на календарь. __________________________
Когда я говорю и думаю о молодежи, мне хочется посоветовать им только одно, так когда-то советовала мне моя бабушка: ты обязательно точно застегни верхнюю пуговицу, потому что иначе нижнюю пуговицу некуда будет деть, и ты останешься человеком с лишней пуговицей. __________________________
Тоска сжимала сердце. В конце марта мы похоронили бабушку. Всё произошло стремительно и неожиданно. Утром, когда я собиралась на донорский пункт сдавать в очередной раз кровь, бабушка вдруг сказала мне просто и буднично:
– Лиля, постарайся вернуться поскорее, я что-то неважно себя чувствую, может быть, сегодня умру Машенька испугается, если никого не будет дома. – Она говорила с трудом, язык не помещался у нее во рту. Я тогда не знала, что это называется инсульт.

А на другой день всё было кончено.

По молодости мне казалось, что это стыдно – так тяжело переносить смерть бабушки. Когда умирает мать или отец, это должно вызывать сочувствие. А тут бабушка… Только маленькие дети могут приходить в отчаяние, когда у них умирает бабушка или няня. А мне все твердили: взрослая, взрослая. Но и взрослым людям, оказывается, тяжело управляться с настоящим горем.
Я думала о том, что теперь, придя в наш воротниковский дворик, никогда не увижу грузную бабушкину фигуру, что она больше никогда не будет, хлопотливо подбирая длинную юбку, торопиться в дом, чтобы кормить меня и радоваться моему возвращению, словно отсутствовала я по меньшей мере год. Чтобы отвлечься от грустных мыслей, я заставляла себя до мельчайших подробностей вспоминать наш двор, сломанную лестницу на чердак, плоскую крышу сарая, где в детстве так весело было загорать на первом весеннем солнце, сточную канавку и даже рисунок трещин на стенах особняка…

Мне хотелось одного: зарыться лицом в бабушкину юбку, и чтобы она гладила меня по голове, а потом достала из шкафа мятный пряник, а я бы ела его, поливая слезами, и пряник становился бы соленым… Наверное, я всхлипнула, потому что какой-то прохожий оглянулся на меня с недоумением. Впрочем, недоумение тут же сменилось сочувствием – во время войны горе ни у кого не вызывало удивления. Так вот когда кончилось детство!

Бабушка говорила, что надо уметь делать всё, – ответила я. – «Человек должен быть независим в любых обстоятельствах», – повторяла она.

– Ваша бабушка умная женщина… ____________________________
Когда умер дед, бабушка велела вынести и разбить на куски кровать, на которой они проспали, не расставаясь ни на одну ночь, сорок три года. Я только теперь поняла, почему она так поступила.

Зеленая лампа Лидии Лебединской