Войскунский Евгений Львович
Войскунский Евгений Львович[править]
прозаик, писатель-фантаст, участник Великой Отечественной войны
1922 – 2020
Евгений Львович родился в Баку 9 апреля 1922 года в семье фармацевта Льва Соломоновича Войскунского и Веры Соломоновны Розенгауз. Окончив школу, уехал учиться в Ленинград, поступил в Академию художеств на искусствоведческий факультет и одновременно на подготовительные курсы архитектурного факультета.
В 1940 году призван в РККА. Начал службу в Кронштадте, продолжил на полуострове Ханко, в 1941 году переведён в Военно-морской флот. Великую Отечественную войну провёл на Балтийском флоте корреспондентом газеты «Огневой щит», капитан-лейтенант. Член ВКП(б) с 1945 года. В 1952 году окончил заочно Литературный институт им. А. М. Горького.
В начале 1970-х годов переехал из Баку в Москву.
Ушёл из жизни 3 июля 2020 года, 5 июля похоронен на Востряковском кладбище возле могилы жены.
Награды
• орден Отечественной войны II степени (11.03.1985)
• орден Красной Звезды (25.02.1946; 30.12.1956)
• орден «Знак Почёта» (16.11.1984)
• медаль «За боевые заслуги» (29.04.1944; 15.11.1950)
Нам кажется, что лучше о себе самом может рассказать сам Евгений Львович
Несколько отрывков из книги Е.Войскунского "Полвека любви"[править]
Мой отец Лев Соломонович Войскунский был родом из Виленской губернии, из городка Свенцяны (теперь Швенчонис). Огород, примыкавший к маленькому деревянному дому, не мог прокормить большую семью. Подраставшие братья уходили учиться ремеслам. Мой будущий отец со своим младшим братом Яковом уехали в город Вольск на Волге, – там жил не то дальний родственник, не то просто выходец из Свенцян, владелец аптеки, с ним списались, и он согласился принять братьев учениками. Толковые юноши быстро вникли в тонкости фармацевтического дела, но осенью 1913 года их призвали в армию. Полк Его императорского высочества великого князя Георгия Михайловича формировался в Эривани и был направлен пешим порядком через Джульфу на Араксе в Урмию – город на севере Персии. В составе 8-й роты этого полка шагали и неразлучные братья Войскунские. Переходы были длинные, по 20 – 25 верст в день. Пот струился из-под солдатских папах, хотя в горах, на перевале, прихватывал мороз. А лето в Урмии было жаркое. В августе грянула германская война. Боевые действия против Турции – союзницы Германии – начались в октябре. Полк выдвинулся в район Каракилиса, турки контратаковали, но маневренная война вскоре сменилась позиционной. В конце 15-го года русские войска в кровопролитных боях под Сарыкамышем нанесли туркам поражение, а в начале 16-го началась осада Эрзерума. По обледенелым скалам тащили гаубицы. Под неумолчный гром артиллерии турки оставили Эрзерум. Весной русские полки продвинулись в прекрасную долину Муш, за Евфрат, – и тут фронт замер надолго. А в восемнадцатом, после революции, после Брест-Литовского бесславного выхода из войны, русско-турецкий фронт развалился. Целыми частями покидали осточертевшие позиции и устремлялись домой, в Россию. Так бывшие солдаты братья Войскунские очутились в Баку – ибо эшелоны с турецкого фронта шли через этот город. И застряли, а затем и осели в Баку. Время было смутное. В конце июля пала Бакинская коммуна, к власти пришло правительство “Диктатуры Центрокаспия”. Из персидского порта Энзели прибыл английский отряд в тысячу штыков. А с запада надвигалась на Баку турецкая армия Нури-паши. Но и в смутные времена нужны люди, разбирающиеся в лекарствах, умеющие их приготовлять. Братья Войскунские недолго искали работу: Льва приняли фармацевтом в аптеку на Базарной улице, а Якова – в аптеку в поселке Сабунчи, старейшем нефтепромысловом районе Апшерона. Лев, мой будущий отец, снимал комнату в квартире Розенгаузов на Красноводской угол Сураханской. Семья, в начале века переселившаяся в Баку из Минска, была своеобразная. Ее глава Соломон Розенгауз владел небольшой галантерейной лавкой в сотне метров от дома. А его старшие сыновья – Зелик и Яков – ушли в революцию. Зелик насиделся в тюрьмах, из сибирской ссылки его освободил Февраль семнадцатого. Он воевал за советскую власть на Северном Кавказе, был комиссаром полка. При отступлении Одиннадцатой армии Зелик погиб – умер от сыпняка в селении Яндыки. Яков Розенгауз обладал журналистским даром – писал острые статьи и фельетоны, печатавшиеся в социал-демократической прессе. В 1919 году он ушел в море – стал участником ОМЭ – Особой морской экспедиции, занимавшейся нелегальным вывозом бензина из мусаватского Баку в советскую Астрахань. Парусные лодки и баркасы, приобретенные этой экспедицией, груженные бидонами с бензином и машинным маслом, совершили десятки опаснейших рейсов по Каспию. Нередко их трепали штормы. А бывало – обстреливали деникинские патрульные корабли. В августе 19-го парусник, на котором шел Яков, был захвачен белыми и потоплен, а его экипаж из трех человек доставлен в Петровск и расстрелян. Моя добрейшая богомольная бабушка, выплакавшая свое горе, какое-то время получала пенсию от Общества политкаторжан – за двух погибших за революцию сыновей. В конце тридцатых годов это Общество закрыли и пенсию перестали выплачивать. Младшая из дочерей Соломона Розенгауза – Вера – была восторженной девушкой, боготворила братьев. Она работала в библиотеке профсоюза горнорабочих, увлекалась стихами Блока, Надсона, Северянина. Между нею и квартирантом Львом Войскунским возникла любовь, они поженились – и в апреле 22-го года появился я. Мое детство прошло в этом густонаселенном трехэтажном доме № 29 на Красноводской (переименованной впоследствии в Красноармейскую, а после войны – в улицу Самеда Вургуна). У нас на втором этаже были две смежные комнаты, одна с окнами на улицу, вторая, темная, выходила на застекленную длинную галерею. В двух других комнатах жила семья маминой сестры. Еще в комнатах, выходивших в галерею, жила тихая семья швейника Соколова и скандальная семья Егиша Акопова, тоже портного. Он часто дрался и ругался со своей женой, а та орала на весь двор. Моя бабушка увещевала ее: “Ася, ну зачем вы так кричите?”. Та, выпучив глаза, резала в ответ: “У меня такая голос!” Одно из самых ранних детских воспоминаний – верблюды, медленно идущие по Красноводской. Их надменные морды проплывали чуть не вровень с балконом, а на балконе мы с двоюродным братом Долей (сыном Якова Войскунского) предпринимали атаку каравана: швыряли в верблюдов сухими луковицами, выхватывая их из корзины, стоявшей у балконной двери. Нам хотелось, чтобы хоть один верблюд плюнул в нас, – мы слышали, что верблюды здорово плюются, если их дразнят. Но плевка так и не дождались. Изредка по улице проезжали автомобили, и каждый раз на звук мотора из двора нашего дома выбегали дети – поглазеть, покричать вслед уходящей машине. Наш двор жил шумной деятельной жизнью. Ранним утром заявлялся старичок в потертой папахе и кричал тонким голосом: “Мацон-мацон-мацони!” Потом приходил многослойно одетый тощий человек, возглашавший: “Сухой хли-е-еб пак-пайм!” Его сменял старьевщик, а того – темнолицый, разбойничьего вида мужчина: “Бу-ту-улки соб-райм!” Входил во двор мрачный шарманщик, он крутил ручку шарманки, извлекая жалобные мотивы, затем собирал мелочь, которую кидали женщины из окон, и, погрузив свой одноногий ящик на горб, уходил в следующий двор. С утра до вечера галдела во дворе ребятня, играя в прятки и ловитки, смешивая русские, азербайджанские и армянские слова. Из окон плыли разнообразные запахи готовки. Над двором всегда, как разноцветные флаги над крепостью, висело на веревках, растянутых на роликах, стираное белье. Прошло, отшумело бакинское детство. Я покинул родной дом на долгие годы. 1970 год.
Дядя Яша – Яков Соломонович Войскунский[править]
Дядя Яша, брат моего отца, недавно демобилизовался в звании майора медицинской службы. В 44-м он со своим армейским госпиталем оказался в Литве, недалеко от родного городка Свенцяны. Можно себе представить, как он был взволнован, как жаждал увидеть хоть кого-нибудь из большой семьи Войскунских, ведь столько лет они жили за границей – в Польше, в Литве. На госпитальной машине он съездил, примчался в Свенцяны. Сохранилось письмо, написанное дядей Яшей моим родителям 31 июля 44 года, по горячим следам той поездки. Вот насколько фрагментов из него. “…Въехал я, Лева, в город по Горутишской улице. Я гнал машину, в надежде что-нибудь или кого-нибудь застать. Первое, что бросилось в глаза, это сожженные и разрушенные дома, окаймлявшие базар. По развалинам 2-этажных домов и аптеки О. Коварского я узнал свою улицу и повернул машину туда. Начиная от аптеки и до конца улицы – сплошные развалины – клетки среди разрушенных стен и разрушенной печи. Я выхожу из машины, оглядываюсь и нахожу стены нашего дорогого домишки… Кто это копошится у развалин нашего дома? На мой вопрос, где хозяева домика, она, старая полька, отвечает: “Я”. “Ну, а где же семья Войскунских?” “Да их давно увезли”. “Куда и когда?” “Еще в 41 году, в Ново-Свенцяны”. “Ну и что с ними?” “Да кто знает, говорят разно”. “А есть ли кто-нибудь, кто знает их или помнит?” “Стариков нет, да вообще из еврейского населения никого в городе нет. Но на днях вернулась из партизанских лесов одна девушка, дочь бывшего соседа вашего”. “Ведите меня к ней!” И вот мне представляется внучка Берел дер Дубелирер… Завидев меня, эта девушка, найдя сходство мое с отцом, расплакалась и затем рассказала жуткую историю гибели нашего семейства и всего еврейского населения, около 3 т. человек. В конце июня 14 г. были арестованы все мужчины (она говорит о нашей улице), в том числе Гриша и муж Леи. Их повели на полигон в Ново-Свенцяны в гетто… Она узнала, что всех расстреляли. Через 2 – 2½ м-ца буквально все еврейское население было изгнано из домов своих, и с маленькими узелками всех повели в это же гетто. Там их морили голодом и мучили 10 дней, а затем всех убили, расстреляли – и стариков, и старух, и детей. Подробности, которые эта девушка передает, были ей сообщены очевидцами, и писать жутко. Словом, управляли расправой немцы, а практически осуществляли, бросая в яму и недострелянных, а просто раненых женщин и вместе с ними живых детей, – местные профашистски настроенные литовцы… Она их всех (Войскунских – Е. В.) великолепно знала, и особенно знает счастливо избежавшего гибели нашего племянника, гостившего у вас Гришу… …Погибло все еврейское население, и осталось 20 – 25 человек, работавших в партизанских отрядах. Это было, Лева, в 1941 г. Нет у нас больше в Свенцянах и вообще на Западе никого. …С какими глубоко любящими чувствами рассказывают эти спасенные о нашей семье. “Это такие добрые – и отец, и старуха мать, и как они всю жизнь мучились и частенько голодали: не бывало часто и хлеба. Мама… всегда и везде говорила о двух сыновьях в России. А какой прекрасный был Гриша, работавший в “друкарне”, он активно участвовал в драмкружках, в струнном оркестре… он был любимцем. А каким славным был муж Лек. Они жили бедно, но мило, хорошо, никогда не было жалоб на нужду… Да боже мой, как вы похожи на своего отца!”
Дед Войскунский умер еще до войны. Бабушку и ее дочь Лею с мужем, трех сыновей (в том числе младшего, общего любимца Гришу) с женами и детьми – одиннадцать человек – расстреляли в лесу под Ново-Свенцянами в 41 году.
Гриша Войскунский[править]
И только одному из большой семьи Войскунских удалось спастись. Это был сын одного из братьев – Гриша, тезка своего погибшего дедушки. Ему здорово повезло. Тут надо упомянуть о драматической истории Виленщины. В октябре 1920 года Польша отхватила от Литвы Вильно и прилегавшую к нему губернию, в том числе и Свенцяны. И лишь в 1939 году, когда Красная Армия – по пакту Молотов-Риббентроп – Виленщина была возвращена Литве, которая год спустя, летом 40-го, перестала существовать как независимое государство, вошла в состав СССР. Грише в том году стукнуло 16 лет. Толковый, сообразительный юноша, говоривший на идише и знавший польский, быстро выучился русскому языку. Что ж, он принял наступившие времена как данность и не собирался увиливать от них. Вступил в комсомол, учился в техникуме. Но грянула война, и на третий, кажется, ее день немецкие моторизованные части ворвались в Поставы, городок близ Свенцян, где Гриша жил с родителями. Кое-кто из жителей городка успел уехать. Уехали на подводе соседи, Карлины. Гришин отец упросил их взять с собой Гришу. Так парень ускользнул от гитлеровцев. От неминуемой гибели. Через всю страну Гриша пустился на юг, в Таганрог, где жил родственник по бабушке. На попутных машинах, на товарняках – голодный и оборванный – добрался до Таганрога и разыскал двоюродного дядю. Но война настигла Гришу и на берегу Азовского моря: в октябре 41-го немцы вступили в Таганрог. Снова – за пять минут до падения города – бежал Гриша дальше на юг. Он знал, что в Баку живут два родных брата его отца. Тут, в квартире моих родителей на Красноармейской, закончилась наконец страшная гонка. Беглец перевел дыхание. Мой отец пытался определить Гришу на учебу. Но прежде всего требовалась прописка. Без прописки – ни учебы, ни работы, ни продкарточек. Ни-че-го. Отец написал заявление, в котором брал на себя обязательство воспитать племянника советским патриотом, защитником Родины. Высокий слог заявления не возымел действия. Инстанции Аксенова-Грибкова не разрешили прописку «западника» (так называли жителей новых областей и республик) и предписали ему, как вы, верно, догадались, уехать в Закаспий. В Ташкенте Гриша поступил на завод, работал сварщиком. Тут он и встретил семью, эвакуировавшуюся из Таганрога, - он знал эту семью и был тайно влюблен в юную Лену, студентку юридического факультета. Тайное стало явным – они поженились. Грише и здесь повезло – отличная получилась семья. Они вернулись в Таганрог, Гриша поступил учиться в Ростове на торгово-экономический факультет. Весной 46-го он приехал погостить в Баку, и я, прилетев в отпуск, познакомился со своим новым двоюродным братом. Он мне понравился. В нем чувствовалась основательность, надежность. Рассказывая о своих злоключениях, Гриша вдруг умолкал, глаза его округлялись и как бы застывали. Наверное, перед его мысленным взглядом снова проносились картины пережитых бедствий. Может, он представлял себе, как его родителей и брата ведут на расстрел…
Свенцяны. 1969 год[править]
Вот что я узнал. Немцы сходу прошли через Свенцяны, оставив небольшую комендатуру. Фактическая же власть в городке принадлежала шаугуме – литовской охранке, здесь ее возглавлял некто Синис. Вскоре отобрали триста мужчин из еврейской молодежи, им велели запастись едой на несколько дней, сказали, что поведут куда-то на работу. Никто из них не вернулся. Некоторое время было относительно тихо. А в начале октября всем свенцянским евреям было приказано собраться на школьном дворе за базарной площадью. Там отобрали несколько десятков ремесленников – портных, сапожников, ювелиров; их оставили в огороженном гетто. А остальных шаулисы погнали пешей колонной в Новые Свенцяны, за 15 километров. Там, миновав железнодорожную станцию, перешли мост через речку, еще километра два шли лесом. На лесной поляне колонну остановили, велели рыть ров – и расстреляли всех до одного из пулеметов. Было это 8 октября 1941 года. А вот и школьный двор, отсюда в 41-м началось трагическое шествие. Теперь тут стоят новые дома. Старый костел вознес в голубое небо две своих башни. Течет среди огородов ручеек, оставшийся от речки Куна. В 1812 году, по местному преданию, в ней чуть не утонул Наполеон, отступая из России. Теперь в Куне не утонет и курица. Кстати: «кунас» – это куница по-литовски. Когда-то ими кишели окрестные леса. Не это ли «кунас» лежит в корне фамилии Войскунских? Вернее – в названии близлежащего местечка Войшкуны, от которого, наверное, и произошла фамилия...
Автобус увез меня на станцию Швенчёнеляй. До поезда на Вильнюс оставалось часа три, и я решил разыскать могилу в лесу. Долго шел вдоль путей, по улочкам поселка – и вышел к прозрачной чистой речке. Перешел деревянный мост – тот самый, по которому их вели. За мостом стоял тихий, словно сказочный лес. Прекрасна литовская природа (и недаром, подумалось, тосковал мой отец в жарком Баку по здешнему зеленому краю). Я шел по лесной дороге, на повороте увидел фанерный указатель: «К памятнику жертвам фашизма». Песчаная тропинка вывела на лесную поляну, и я увидел невысокий вытянутый метров на двадцать холм, огороженный штакетником. На холме стоял темносерый обелиск с надписью на доске: «Здесь в октябре 1941 г. фашисты уничтожили ок. 8000 граждан Швенчонисского уезда». Конечно, ни слова о том, что все эти граждане были евреями. В Советском Союзе не полагалось упоминать о «еврейском вопросе» – даже о том, как его «решали» Гитлер с Гиммлером. Я сфотографировал обелиск. Постоял на холме, под которым спали вечным сном убитые свенцянские евреи, в их числе и одиннадцать носивших фамилию Войскунских.
Фотоальбом[править]
Благодарим Александра Евгеньевича Войскунского за присланный материал и доверие к нашему сайту
