Добролюбов Александр Михайлович - поэт, философ, религиозный подвижник Версия от 15:52, 16 июля 2012; Sibor (обсуждение | вклад)(разн.) ← Предыдущая | Текущая версия (разн.) | Следующая → (разн.)

Добролюбов Александр Михайлович - поэт, философ, религиозный подвижник

1876 - 1945

Александр Михайлович Добролюбов - поэт-декадент, автор сборников "Natura naturans. Natura naturata" ("Природа порождающая. Природа порожденная", 1895), "Собрание стихов" (1900), "Из книги невидимой" (1905), основатель религиозной секты "добролюбцев" ("братков"), близкой к молоканам, - родился в Варшаве 27 августа 1876 года.

Его отец - Михаил Александрович Добролюбов - действительный статский советник, выслуживший дворянство. Служил в должности непременного члена Варшавского присутствия по крестьянским делам, а также состоял при Учредительном комитете в Царстве Польском. В одном из ходатайств, уже после смерти мужа, мать Добролюбова пишет, что именно Михаилу Александровичу принадлежала инициатива учреждения в России Крестьянского Поземельного банка.

О матери известно немного: Мария Генриховна Добролюбова (в девичестве Левестам; 1847—1916). В дневнике В. Брюсова мы находим свидетельство о разговоре с ней в 1900-м году, когда Мария Генриховна рассказала ему о своем происхождении: «Я не очень хорошо говорю по-русски. Отец мой был поляк, а мать датчанка…(А я думал, что она жидовка). Продолжали разговор, смешивая русский язык с французским».

Семья Добролюбовых переехала в Санкт-Петербург в 1891 году, а уже в 1892 году умирает отец. Это был большой психологический удар для Александра, который, по свидетельству знавших его людей, боготворил отца.

В семье было девять детей, но Михаил умер в детстве. Александр среди них был старшим.
Маша (1880—1906) во время русско-японской войны ушла сестрой милосердия на фронт, затем, в 1905 году, стала героиней революционного движения, а в 1906 умерла мученической смертью в тюрьме
Лена (1882? — 1969). После революции Елена Михайловна некоторое время жила в Варшаве, оттуда вскоре переехала во Францию, где преподавала французский язык, а оттуда (в 50-е годы) по приглашению брата Константина — в США, где и умерла в Иллинойсе.
Владимир - окончил Московский университет.
Лидия, родившаяся в 1888 году, после революции эмигрировала, умерла в 1970 (1971?) году в США, в доме для престарелых фонда Александры Толстой.
Константин – эмигрировал, продал принадлежавшее семье Добролюбовых имение в Варшаве, чего, конечно, без разрешения остальных членов семьи не имел права делать, и переехал в США. Там он весьма успешно занялся бизнесом и во многом загладил свою вину, приложив все усилия для переезда в Америку своих сестер Елены и Лидии.

Брат Георгий (1878—1955) окончил Морской кадетский корпус в Санкт-Петербурге, служил офицером русского флота. Проходил службу в Севастополе, дослужившись до чина капитана I ранга. В 1920 году, получив разрешение командования, он оформляет загранпаспорт для следования в Сербию и Чехословакию, а оттуда попадает в Париж, где и живет до самой смерти.

Александр учился в 6-й Петербургской гимназии, где его ближайшим другом стал Вл. В. Гиппиус, в будущем — известный поэт-символист и филолог. Их дружеские отношения начались в 6-м классе гимназии, когда Добролюбов стал издавать на гектографе гимназический журнал «Листки» и предложил Гиппиусу сотрудничество. «Когда я в первый раз увидал А. М. Добролюбова, — пишет Гиппиус, — он меня поразил так, как никто до этих пор. <...> Меня поразили его глаза: необыкновенно глубокие, темные, прозрачные и покойные».

Один из друзей его детства рассказывает: «Мы вместе с ним росли и учились в Варшаве. По матери он был полуполяк, полуфранцуз. В детстве был помешан на играх в индейцев, был необыкновенно жив, страстен. Юношей страшно изменился: стал какой-то мертвый, худой. Злоупотреблял наркотиками – курил опиум, жевал гашиш, прыскался каким-то острым индийским бальзамом. Основал «кружок декадентов», издал книгу своих стихов «Из книги Невидимой, или Натура Натуранс» с совершенно нечеловеческими строками какого-то четвертого измерения...»

Затем Александр учился на классическом отделении филологического факультета Петербургского университета ушел с 3-го курса. Прекрасно зная французский язык и чуть хуже — немецкий, вскоре выучил и английский, так что европейская поэзия так же была для него открыта.

Известный русский литератор и мыслитель С.Н.Дурылин, друг Б.Пастернака, написавший в 1926 году большую работу о Добролюбове, судьбой и творчеством которого он был глубоко захвачен, писал так: «Петербургский гимназист перечел и изучил всю новейшую европейскую поэзию на трех языках — от Теофиля Готье, Э. По и Бодлера до Россетти, Суинберна, Вьеле-Гриффена, — тогда, да и теперь почти неведомых в России». Сюда стоит добавить также имена Ибсена и Оскара Уайльда.

Особое влияние на него оказали Бодлер, Метерлинк и Гюисманс. Именно под влиянием этих авторов и сложился в душе Добролюбова-гимназиста образ декадента-эстета, которому он стал подражать как в стихах, так и в жизни. Обладая чрезвычайно цельной натурой, Добролюбов постарался поставить знак равенства между творчеством и жизнью. Одним из первых он начал разрушать всю сложившуюся на тот момент классическую традицию русской поэзии и одновременно продолжил эту авангардно-декадентскую атаку на уровне бытовом и поведенческом. Эстетизм он понимал как полную и ничем не ограниченную свободу личности в познании и самовыражении. Разумеется, прежде всего, отвергались мораль, традиционная религия, принятые нормы поведения в обществе.

О том, как жил Добролюбов в середине последнего десятилетия XIX века, — начиная с последних лет своего пребывания в гимназии, которую он окончил в 1895 году, довольно подробно рассказывает тот же Вл.Гиппиус. По его словам, Добролюбов «одевался в необычный костюм (вроде гусарского, но черный, с шелковым белым кашне вместо воротника и галстука); говорил намеренную чепуху, садился посреди комнаты на пол». То, что в то время Добролюбов стремился «о непонятном говорить непонятно», отмечал, например, и Осип Дымов.

Ярко-декадентское стремление к выходу за пределы доступного человеку детерминированного, бытового сознания привело Добролюбова к попыткам искусственного расшатывания механизмов сознания с помощью наркотических веществ. «Его смуглое, вовсе не худощавое лицо стало вытянутым и желтым, от него всегда пахло удушливым, землистым запахом опия, как из могилы. Его комната была так продушена этим запахом, что я, просидев в ней полчаса, засыпал на диване. Он был пьян этим ядом каждый день, целый год и еще один, следующий; гашиш он принимал реже. Опий он и ел, и курил, — и не скрывал этого».

Во время первой встречи в июне 1894 года Добролюбов поразил Брюсова не только своими стихами, но и оригинальной теорией литературной эволюции. «В субботу, — записывает Брюсов в дневнике, — явился ко мне маленький гимназист, оказавшийся петербургским символистом Александром Добролюбовым. Он поразил меня гениальной теорией литературных школ, переменяющей все взгляды на эволюцию всемирной литературы, и выгрузил целую тетрадь странных стихов... С ним была и тетрадь прекрасных стихов его товарища — Вл. Гиппиуса. Просидел у меня Добролюбов в субботу до позднего вечера, обедал etc. Я был пленен, <...> Добролюбов был у меня еще раз, выделывал всякие странности, пил опиум, вообще был архисимволистом. Мои стихи он подверг талантливой критике и открыл мне много нового в поэзии».

В 1895 году Добролюбов издает свою первую книгу стихов — «Natura naturans, natura naturata». Она принесла ему настоящую славу, хотя и скандальную — в подавляющем большинстве отзывы были отрицательными; в некоторых книга откровенно высмеивалась. Между тем, сборник был по-настоящему новаторским. Сегодня можно с уверенностью сказать, что структура, композиция, поэтика «Natura naturans, natura naturata» предвосхитили чуть ли не все авангардные приемы, которыми представители различных литературных направлений будут пользоваться не одно десятилетие после выхода этой книжки. «Первый сборник Александра Добролюбова, — писал П. П. Перцов, — <...> можно сказать, ошеломил критику и публику, как свалившийся на голову кирпич. Все в нем пугало, начиная с непонятного заглавия...»

Добролюбов стал новатором и в области стихосложения. Один из ведущих российских стиховедов Ю. Орлицкий пишет:

«...Важнейшее средство создания целого, используемое поэтом, — принципиальная полиметричность книг, включающих, наряду со стихами традиционного типа, и новаторские типы стиха (в первую очередь — тонику и верлибр), и прозу, и вакуумные тексты. При этом верлибра у Добролюбова оказывается существенно больше, чем у его французских предшественников, а сам его свободный стих выглядит значительно более раскованным, чем французский аналог.»

В июле 1898 года, Брюсов встретился с Добролюбовым и узнал, что произошло с ним за это время. А изменения эти были коренные.

Самоубийство одного из завсегдатаев собраний привело Александра Добролюбова к решению оставить литературу и начать странствовать по Руси — сначала по северным губерниям, затем по Поволжью, Сибири, Средней Азии и Кавказу. В крестьянской одежде, с посохом в руках он бродил по деревням, записывая народные песни, заклинания, плачи и сказания.

Из идущего во всем до конца крайнего декадента Добролюбов превратился в своего рода религиозного подвижника, странствующего по России в поисках самой последней, самой святой истины. Уход Добролюбова в народ – вовсе не желание «быть мужиком». В народ он ушел учителем, лидером. Уход этот вряд ли был продиктован какой-то внутренней нравственной необходимостью, христианской потребностью братства, а скорее являлся следствием его философических, умозрительных размышлений, отметанием «всех философов» – и Толстого в том числе.

В 1900 году вышло его «Собрание стихов», которую подготовил к печати Брюсов, а предисловие написал Иван Коневской. В 1905 году в издательстве «Скорпион» при помощи того же Брюсова вышел третий, и последний, сборник религиозных гимнов и духовных поучений Александра Добролюбова «Из книги невидимой».

На короткое время Добролюбов становится послушником одного из монастырей на Соловках, он готовился к монашескому постригу, ненадолго стал толстовцем, но образ мыслей его, слишком мирской и эклектичный, не позволил ему полностью отречься от земного.

В 1901 Добролюбов был осужден за подстрекательство к уклонению от воинской службы, а в 1902, когда он находился в Петербурге, его обвиняли в оскорблении святынь и ему грозила каторга. А вот декабрьская запись Брюсова рассказа сидящего в сумасшедшем доме Добролюбова о своей жизни, об уходе в народ: «Ушел он с намерением проповедовать диавола и свободу».

Вот уж чего, конечно, никогда не мог принять Бунин с его чистой верой в Бога и добро. И дальше: «В Соловецком монастыре Добролюбова совсем увлекли. Он сжег все свои книги и уверовал во все обряды». Вот здесь уже начиналось сектантство. «Многому научили его молокане... Когда его арестовали, он на суде не был осужден. Его только обязали подпиской не выезжать. Он долго жил в Оренбурге, наконец, понял, что больше нельзя. Пошел и заявил, что уходит. Ушел. Но через два дня его арестовали и отправили в Петербург. Теперь Добролюбов пришел опять к уверенности своих первых лет, что Бога нет, а есть лишь личность, что религия не нужна, что хорошо все, что дает силу, что прекрасны и наука, и искусство».

Запись 1903 года свидетельствует об изменении во взглядах поэта-сектанта, он начинает проповедовать любовь и мир – и Брюсов иронически замечает: «Стоило ли уходить в Соловецкий монастырь и на Урал, чтобы через пять лет прийти к старому». Однако осенние петербургские дни Добролюбов воспринимает как искушение, он говорит о духовных братьях и сестрицах, два дня проводит в беседах с Львом Толстым, «повторяет учение духоборов».

Родные спасли его от отбывания наказания, добившись признания его временно умалишенным. После этого Добролюбов растворился в просторах России, зарабатывая себе на хлеб батрачеством. Он учился и учил, странствуя в поисках истинного знания. Проповеднический дар его оказался сильнее поэтического, и через несколько лет, в 1903 году, Добролюбов основал в Поволжье секту «добролюбовцев», основанную на отрицании собственности, исповедующую «нищее житие» и простой ручной труд.

К 1906 году на границе Самарской и Оренбургской губерний образовалась секта добролюбовцев, и Александр Михайлович ее возглавлял до 1915 года. Писал тексты для духовных песнопений. Потом перебрался со своими последователями в Сибирь, жил в Средней Азии и на Кавказе. Его арестовывали за бродяжничество, за иконоборчество. Сажали в тюрьмы и психиатрические клиники – и до революции, и после. После – в основном за «беспачпортность».

Но он проявлял характер. Как раньше городовым, он старался объяснить советским милиционерам, что не за горами то долгожданное будущее, когда отменят все в мире паспорта, потому что границ не будет.

Сведения о жизни Добролюбова в дальнейшем чрезвычайно скудны. Он периодически навещал Петербург и Москву, где иногда встречался с различными поэтами и писателями. Известно также, что он жил в Поволжье и Сибири, затем, в 1925-1927 годах, странствовал по Средней Азии.

Видимо, из-за своей доверчивости он неоднократно становился жертвой воров, а иногда просто терял документы. Это грозило ему серьезными последствиями.

Так, в июне 1930 года он был арестован в Баку, где работал в артели каменщиков, и должен был быть выслан на Север. Известие об этом Ирина Святловская получила 22 июня, и уже на следующий день она направляет письмо в его защиту во ВЦИК, в котором убеждает членов ВЦИКа, что «к делу его и личности нельзя подходить с общей меркой» (ОР РГБ. Ф.369 (В. Д. Бонч-Бруевич). Карт.265. Ед. хр.44. Л.1).

География жизни Добролюбова второй половины 1930-х годов устанавливается достаточно точно. Это разнообразные районы и населенные пункты тогдашней Азербайджан¬ской ССР, чаще всего весьма глухие: Мильская степь, Евлах, Тертер, Кубатлы, Белоканы, Кельбаджары (Кельбаджар), Мардакерт, Агджабеды, Даш-Бурун, Закаталы, Уджары. Иногда ему удается выезжать в Баку, где он живет у знакомых.

4 апреля 1937 г. Добролюбов сообщает сестре в Ленинград: «...в конце апреля выезжаю в Тертер, в мае — в Россию». 5—6 мая 1937 года он пишет: «На днях уезжаю, если вздумаешь, пиши: Азербайджан, Тертер (район) Судакину с передачей мне».

29 мая 1937 г. он отправляет Н. Брюсовой открытку (штемпель отправления — 4 июня) из Кубатлы о том, что «дорога приблизилась» и просит писать ему уже в Баку. Однако после Баку он отправляется не в Москву или Ленинград, а в Закаталы (в архиве Святловского сохранился пустой конверт из-под несохранившегося письма, надписанный Добролюбовым и отправленный сестре Ирине по штемпелю из Белоканы 17 июня 1937 г., при этом обратный адрес указывается — Закаталы).

А письмо Добролюбова «сестре Наде» от 23 декабря 1937 года, где он пишет: «Несмотря на всё желанье видеть тебя, — пишет он, — к весне, может быть, будет дорога и увижу проездом», — написано все там же — в Закаталы. Из всей этой переписки становится понятно, что в 1937 году Добролюбов из Азербайджана не выезжал, это ему удалось сделать только в 1938 году.

Когда он выехал и каков был его маршрут? 17 февраля 1938 года он пишет Вересаеву о том, что подал на расчет и 20 марта ожидает получения денег. А в другом письме, написанном весной 1938 г. тому же адресату указывает: «...в мае буду в Баку (ул. Лермонтова, 2/7, Спраговскому Михаилу с передачей мне) — до 1 июня буду в Баку».

Дальше документальных свидетельств нет, но зато известно, что уже по прибытии в Ленинград 19 октября 1938 года Добролюбов обращается с письмом к В. Д. Бонч-Бруевичу, посылая ему свои произведения. Ответа он не получил.

По возвращении в Азербайджан о причинах этого молчания ему сообщил муж сестры Евгений Святловский — Бонч-Бруевич прислал ему сообщение, что не мог ответить из-за болезни. И Добролюбов 29 июля 1939 года из Баку пишет Бонч-Бруевичу новое письмо. В этом письме, на наш взгляд, хронология событий выстроена вполне точно:

«...Уже один раз я обратился к тебе (письмо и 2 вещи — "Яблони в саду" и "На улицах Ленинграда"), — пишет Добролюбов, по своей старой привычке обращаясь на «ты», — ответа не последовало, я был в Москве, хотел зайти — гордость не дала...».

Ясно, что Добролюбов оказался в Москве позже написания первого письма Бонч-Бруевичу. Именно обида на отсутствие ответа и сделала невозможным визит к последнему («гордость не дала»). А это означает только одно: в середине декабря 1938 года Добролюбов из Ленинграда отправляется в Москву, где, по свидетельству И. М. Брюсовой, переданному через Д. Е. Максимова К. М. Азадовским, он пробыл несколько недель.

Первое из дошедших до нас его писем после возвращения написано в Баку — это почтовая открытка со штемпелем отправления 4 января 1939 г. Если учитывать, что Добролюбов выехал из Ленинграда в середине декабря 1938 г., то как раз и получаются примерно 3 недели пребывания в Москве. Верный своим принципам приоритета «ручного труда», Добролюбов работает каменщиком, маляром, плотником, печником у крестьян, в колхозах, на строительстве школ и медпунктов.

О том, как живется в советском Азербайджане, он пишет Вересаеву 26 января 1940 года: «...условия очень трудные: ноябрь, декабрь, да и октябрь» . В письме к сестре в начале 1941 года: «...сидим нередко без огня, продукты от случая к случаю — район небазарный, покупают все на дорогах» .

Этим отчасти объясняется то, что письма Добролюбова уже после написания зачастую лежат неделями в ожидании отправки. Тяжелый физический труд с утра до вечера (а в 1936 году Добролюбову исполнилось 60 лет), оплачивавшийся копейками, тяжелейшие условия жизни, когда не всегда была возможность переночевать под крышей, приводили к тому, что процесс написания письма растягивался, к нему прибавлялись приписки и дополнения.

Кроме того, бывали периоды, когда у Добролюбова попросту не было денег даже на покупку марок (конверты зачастую просто склеивались им из бумаги), в этих случаях письмо отправлялось в категории так называемых «доплатных» — когда оплатить пересылку должен был адресат. Отсутствие самых необходимых вещей (вплоть до бумаги для письма) заставляло Добролюбова часто обращаться к родственникам и Н. Брюсовой с просьбой о присылке то одного, то другого.

Впрочем, как мы знаем из его писем к В. Брюсову, он всегда легко относился к собственности и считал обязанностью человека имущего помогать бедным, ему ничего не стоило, например, обратиться к Брюсову с просьбой выслать книги для его братьев по общине или деньги на покупку семян для казака, семье которого грозил голод.

Из письма Ирине Святловской

«Сестре моей по плоти Ирине.

Привет. Отвечаю вкратце по наружности — денег и посылку не получил, потому что в конце августа я вышел из тюрьмы, адреса же в тюрьме не оставил. На почте мне сказали — она пошла обратно.

Пока работаю в своей бывшей строительной конторе. Тюрьма меня очень наказала — с квартиры украли почти все белье, одеяло и еще кое-что, оставили только самые рабочие рубашки.

Здесь сейчас простая новая рубашка в сельпо (?) 20 рублей, номерки же на белье очень трудно надеяться получить — слишком работается по-стадному — каждый вечер ходить за ними и стоять даже не в очереди, а в давке толпы, невыносимая волокита. Здесь так.

Уполномоченный ГПУ предложил мне, в общем, выехать из Баку, но все это как-то неформально — при высылке запрещают 6 городов (и Петроград), мне же уполномоченный говорил: езжайте хоть в Петроград. Времени мне не указать.

В общем, выехать я желаю сам в направлении на Самару, главным же образом, в Семиречье, но когда — не знаю. Последний мой арест в ГПУ (хотя непродолжительный) был мне очень полезен, хотя нередко некоторыми другими сторонами слишком тяжел, об этом объясню когда-нибудь.

Требую известий о сестре Лене.
Привет всем знающим нас.
Жму твою руку.

Подпись руки: Александр Добролюбов.

Пр[иписка]. Ответьте о Брюсовых — ввиду того, что я писал — поручить им напечатать несколько страниц.

Если б ты прислала мне хоть 2—3 рубашки, меня ужасно устроило бы. Здесь почти невозможное положение.
Мне пишите: Баку, Торговая, 37, квартира Гайдули, мне.

Пока не выезжаю, думаю, наверное, пробыть весь октябрь. В деньгах не нуждаюсь.»

Архив Г. Е. Святловского. Письмо датируется началом сентября 1930 года, сразу после выхода Добролюбова из тюрьмы после ареста.

Другое письмо:

«...я в Баку хотя живу даже второй месяц, но живу непрописанный, не мог, не сумел прописаться (что очень плохо в отношеньи закона страны). Не только что у меня нет квартиры — я даже ночую часто на работах, иногда у разных знакомых, иногда на вокзалах.»

Архив Г. Е. Святловского.Письмо приблизительно можно датировать июнем-июлем 1939 года.

Из домашнего архива сына Ирины Святловской — Глеба Евгеньевича Святловского.

«Своего дядю — поэта Александра Михайловича Добролюбова я впервые увидел 27 августа 1938 года. Я тогда был 15-летним подростком, школьником, занимавшимся в кружке юных натуралистов под руководством писателя Виталия Бианки.

Тем летом мы жили на даче в деревне Сурики (сейчас это Новгородская область), в двух километрах от станции Мстинский Мост Октябрьской железной дороги. Наши три маленькие дачные комнатки на втором этаже старого дома, которые мы снимали у крестьянина Ивана Михайлова, выходили окнами на берег реки Мсты, где я пропадал целыми днями с удочками и переметами.

В тот вечер я тоже возвращался домой с речки. Около дома меня встретила мама, Ирина Михайловна Святловская (урожденная Добролюбова), и сообщила новость: к ней приехал ее старший брат (и мой дядя) Александр, с которым она не виделась около сорока лет.

О нем она рассказывала мне и раньше, но дядю я никогда до тех пор не видел.

Поднявшись по лесенке, я увидел пожилого, очень приятной наружности человека. Это и был Александр Добролюбов, которого мама представила мне как брата Сашу.
Одет он был довольно бедно. Лицо украшала небольшая бородка. Мы поздоровались.

Не помню его рукопожатия, но что-то родное и близкое сверкнуло для меня в этом пожилом, но еще не старом (ему было 62 года) человеке в кожаной тужурке.

Он был молчалив — как мне тогда показалось, — от усталости. Вспыхнувший во мне интерес к нему сразу погасили насущные проблемы подготовки к ужину, отдыху и ночлегу.

Прежде всего, надо было обеспечить дядю Сашу местом, и я предложил пойти к хозяйке, чтобы попросить у нее матрас или мешок с сеном или соломой.

Все удалось как нельзя лучше.

Но разговора между нами тогда так и не состоялось: я был так утомлен после рыбалки, что, наскоро выпив чаю, лег спать, а на другой день мама вместе с ним уехала в Ленинград.

В моем архиве хранится почтовая карточка, которую мама написала в 3 часа дня 27 августа 1938 года своему мужу и моему отцу Евгению Евгеньевичу Святловскому — профессору, основоположнику центрографического метода в экономике, автору книги «Занимательная статистика» (Л., 1933), — в тот самый день, когда приехал дядя:

«Женя, сегодня в половине второго, когда я собиралась уходить на станцию, неожиданно приехал Саша…
Поверишь ли, мы едва узнали друг друга. А Саша говорит, что и меня едва узнает, главное, будто бы не узнает моего голоса…

В общем, — ничто не случайно. И, как видишь, мне надо было быть здесь, в Суриках, — чтобы встретить и принять Сашу…

Голос его не изменился совсем, и по нему я сразу узнала, что это он, но наружностью и постарел, и похудел как будто сильно…

Сейчас он остался дома, а я пошла на почту и за сахаром… Жду ваших писем.

Глеба еще нет дома, где-то он на реке и с Сашей еще не встретился.

Сейчас иду сделать остановку на Сашином билете, он у него годен по 30-е включительно, значит, верно, приедем вместе.

Ну, прощай. Целую всех вас и жду весточки.

Вероятно, приедем 30-го с дешевочкой: встретьте нас в 3 часа. Тв. Ира».

Потом я узнал, что сначала Добролюбов, не зная, что мы на даче, приехал на нашу городскую квартиру — Геслеровский пр. (ныне Чкаловский), д. 7, кв. 1. Это был деревянный двух­этажный дом. Поскольку он приехал на рассвете (а может быть, даже в середине ночи), он не захотел позвонить, чтобы не разбудить никого, — и устроился калачиком прямо на крыльце.

Утром его разбудил наш дворник Степан Крутиков, выходивший подметать улицу и двор спозаранку.
Узнав, что он брат хозяйки кв.1, он очень удивился, что дядя Саша не позвонил. Он рассказал ему, что мы на даче, и дядя Саша выехал в то же утро к нам, на станцию Мстинский Мост.

Сейчас мне ясно, что целью приезда дяди Саши была не только встреча с сестрой, но и попытка получения прописки и паспорта, а также устройство на работу.

Трудности жизни в его скитаниях по Азербайджану возросли, а отсутствие паспорта ему грозило серьезными неприятностями — вплоть до ареста и принудительной высылки на Север.

Я остался на даче, поскольку оставалось еще несколько дней до начала занятий в школе.
Каждый день я расставлял переметы, и мне везло — я возвращался домой с уловом, снабжая свежей рыбой домашних.

По приезде в Ленинград я узнал, что в нашей четырехкомнатной профессорской квартире дядя Саша выбрал для себя самое что ни на есть укромное место: чулан за кухней, примерно 8 м², который пустовал из-за отсутствия ванны.

В этом выборе, который даже меня удивлял, был весь его особенный уклад, вся скромность привычного самоограничения и всё его отрицание удобств «образованного» мира, людей умственного труда.
Этот чуланчик давал ему свободу и независимость от нашего мира, от людей, живущих разговорами, забывающих о великом озарении молчаливых.

Кроме того, жизнь города и горожан в конце 1930-х годов была насквозь пронизана доносами, арестами и т. п.

В каморке дяди Саши по вечерам всегда горел свет.
Его постоянным добрым и умным другом стал мой старший брат Михаил, студент химического факультета университета, эрудированный юноша двадцати лет, любящий поэзию.

Именно он, как и мой отец, внес в пребывание дяди у нас ту подлинную струю жизни, в которой он всегда нуждался.

За короткие три месяца дядя Саша устроился на временную работу, получил паспорт и временную прописку.
Кроме того, он просмотрел свой изданный 33 года назад сборник «Из книги невидимой» и отметил лучшие, по его мнению, произведения.

Дядя Саша отказался не только от удобств наших четырех меблированных комнат, но и от участия в наших скромных обеденных трапезах.
Он стремился никому не мешать, быть максимально незаметным в нашей квартире, где дружно жила вся наша семья (6 человек).

Мы обедали всегда, по возможности, вместе, конечно, приглашали и дядю Сашу, но он всегда отказывался. Как и чем он питался, — мы не видели.

У него был свой собственный бюджет, и он, видимо, не хотел, чтобы сестра Ирина что-либо тратила на него.

Правда, жили мы довольно скудно, если не сказать бедно. Отец, хотя и имел звание профессора, не имел постоянного заработка в одном месте.

Будучи первоклассным референтом, он, главным образом, переводил научные рефераты с английского и немецкого языков и был вынужден работать день и ночь, чтобы одеть и накормить нас четверых. Мама изредка работала и занималась хозяйством по дому. В начале 1930-х годов у нас жила еще и няня — Екатерина Ивановна, бывали и домработницы.

Судя по всему, у дяди Саши возникло намерение переиздать книги, напечатанные до революции.

Ему стал помогать мой брат Михаил. Конечно, намерение это действительно было очень наивным: для прославления советской власти книги эти были совершенно непригодны, а для читающей публики — малоинтересны.

Но фактически на пишущей машинке была перепечатана книга А.Добролюбова «Избранные стихотворения» (М.,1900, под ред. В.Брюсова и с биографическим очерком Ивана Коневского), а также газетные отклики на гибель его сестры Марии Добролюбовой. Кроме того, в оригинал «Из книги невидимой» (М.,1905) им была [внесена] авторская правка.

Добролюбов уехал от нас в декабре 1938 года — в Москву. Там он навещал Иоанну Матвеевну и Надежду Яковлевну (вдову и сестру Валерия Брюсова), а также В.В.Вересаева, с которым у него была переписка еще в Азербайджане.

После Москвы он вернулся в Азербайджан. Мне кажется, что дядя Саша, чувствуя, что близится старость, а возможностей найти работу становится все меньше, предполагал остаться в Ленинграде, а также через Вл. Бонч-Бруевича получить более легкую работу в одном из издательств (об этом имеется его письмо Бонч-Бруевичу). Но предложений помочь в трудоустройстве так и не поступило, а желающих пригласить его жить в своей квартире тоже не нашлось. Больше мне так и не пришлось увидеть дядю Сашу.

По­следнее письмо от него (точнее, открытка) датировано им 2 декабря 1943 года. По рассеянности он забыл указать в адресе название улицы, но открытка дошла, так как кто-то прочел это название на обороте, в тексте письма: «Очень прошу дворника дома Геслеровский, 7 сообщить, что ему известно о пребывании Ирины Михайловны Святловской (рожденной Добролюбовой, Геслеровский, 7, кв. 1), может быть, вам известно, если она выехала, — в каком направлении, — убедительно прошу. Брат Ирины — А. Добролюбов. 02.12.1943. Уджары».

Долгое время, находясь на фронтах войны, я ничего не знал о судьбе дяди. После Победы, в марте 1947 года, мы с мамой получили письмо от Ильи Петровича Яркова — замечательного человека, долгое время занимавшегося собиранием материалов о Добролюбове. В письме сообщалось, что, по слухам, Александр Михайлович выехал из Уджар и умер где-то в дороге.

Но мне всегда очень хотелось выяснить на месте обстоятельства последних лет его жизни, поговорить с людьми, его знавшими, узнать, как и когда он умер и, по возможности, где похоронен. Заветная мысль, несмотря ни на что, осуществить поиски следов Александра Добролюбова, была реализована мной в 1979 году.

Из домашнего архива сына Ирины Святловской — Глеба Евгеньевича Святловского. Уджары

В конце лета я выехал в Баку, а оттуда отправился на станцию Уджары Закавказской ж.д.

Я ходил по домам жителей станции, показывал его фотографию 1938 года (которую дядя Саша сделал в Ленинграде на паспорт), расспрашивал, не помнит ли кто-нибудь этого человека. Мне удалось не только пройти по местам пристанищ и последних недель и дней рабoты и жизни Александра Михайловича, но и познакомиться с людьми, которые хоть и с трудом, но вспомнили этого незаурядного человека... Я записал их адреса и потом, уже вернувшись домой, в Ленинград, продолжал письменно уточнять полученные от них сведения.

Завуч Казыкумлакской школы Магеррам Ширалиев, бывший во время войны учителем физики, вспомнил, что Добролюбов в июле-августе 1944 года работал в его школе, ремонтируя ее. Он рассказал, что Добролюбова все считали очень грамотным человеком, даже районный прокурор с ним дружил. Еще его называли «агир» — то есть «сильный». Во время работы в школе он раз в неделю ездил в баню, в Уджары. До Ширалиева позже дошел слух, что Добролюбов в Уджарах и умер.

О смерти Добролюбова Ширалиев рассказывал совершенно фантастические вещи, будто бы «в телогрейке у него было много денег, а в сумке — хороший документ». Любопытно, что другой свидетель рассказывал похожую историю: будто бы Добролюбов, предчувствуя приближение смерти, попросил разрезать его ватник, откуда якобы извлекли зашитый в него документ, в котором содержалось царское распоряжение (с царской же собственноручной подписью), в котором ему гарантировалась свобода от преследований и тюрем.

Факт дружбы с прокурором Кельбаджарского района подтвердил и Мисир Мисиров, бывший во время войны секретарем райкома ВКП(б). Прокурор иногда даже помогал Добролюбову, давая ему буханку хлеба. По словам Мисирова, Добролюбов, несмотря на возраст, был очень крепкий, сильный человек, никогда не жаловался на нужду — никто не слышал от него ни единой жалобы. И еще Мисиров запомнил, как дядя Саша «учил не убивать комаров, а мазать лицо тем, что их отпугивает». Конечно, после этих слов невозможно было сомневаться в том, что рассказ велся именно об Александре Добролюбове.

Еще один знавший Добролюбова человек (я не записал его имени), которому в 1944 году было 16 лет, рассказал, что во время войны электрического света не было, и Добролюбов читал книги при керосиновой лампе, — это были русские книги, азербайджанского языка он не знал. Он рассказывал, как шутил с дядей: «Ты декабрист, Добролюбов? Скажи прокурору!» Тот смеялся в ответ: «Ты не знаешь, кто я…» Можно предположить, что, будучи школьником, он намекал на Н.А.Добролюбова, которого по ошибке считал декабристом.

Мне рассказали, что Добролюбов во время войны работал на заводе «Азбиян». Я решил обратиться в архив в Уджарах. И тут меня ждала удача. Мне показали и разрешили скопировать «листок прибытия», который заполнили на Добролюбова в конце 1942 года.

Привожу его целиком:
ЛИСТОК ПРИБЫТИЯ
Добролюбов Александр Михайлович.
Родился 1879??? , г. Ленинград, Приморский р-н.
Пол — мужской.
Национальность — русский.
Проживает по адресу: З-д «Азбиян». Уджарск.
Ул. — дом. — № — Уджарск. Аз.ССР, Евлахск.
Прибыл.
Отношение к воен. сл.: невоеннобязанный.
Работает в Азбияне в качестве рабочего.
Прописывается по паспорту СССР № 126.
Выдано: Уджарск РО НКВД.
Печать.
Завод Азбиян
Ст. Уджары Азерб. ССР.
Листок составлен 18/XII 1942г.
Подпись: А. Добролюбов»

Одним из важнейших стало мое знакомство с Марией Носовой, которая жила в здании № 5 железнодорожной станции. В этом здании она жила всю войну — и в нем же она проживала в момент моего приезда в Уджары (этот факт позже подтвердила мне и учительница школы № 4 г.Уджары В.И. Розова). Когда я показал ей фотографию дяди Саши, она сразу узнала его, причем в разговоре она описала его внешне еще до того, как я показал ей эту фотографию.

Носова рассказала мне, что А.М. Добролюбов проживал в этом доме в квартире С.Н. Ружецкой, которая работала телефонист­кой на железнодорожном телеграфе. По словам Носовой, Добролюбов уехал из Уджар либо в конце 1945 года, либо в начале 1946-го, но в любом случае — после Победы. Уточнить это она посоветовала у самой Ружецкой или ее дочери. Со Станиславой Николаевной Ружецкой мне встретиться не удалось — она к тому времени переехала в городок Тимaшевск Краснодарского края.

Мне удалось пообщаться с ее дочерью — Лилией Константиновной Подобулкиной, которая жила в Уджарах и рассказала мне, что действительно Добролюбов жил у них некоторое время в 1945 году. ::«Он был старый-старый, — рассказывала она, — еще более худой, чем на этой фотографии. Еле ноги передвигались. Во сне, помню, храпел сильно… Он печником работал — очень хороший был печник. Очень много читал. Не любил ни шутить, ни говорить, такой — нелюдимый был. А вообще, хороший очень. Очень деликатный, умный, всегда умные слова говорил. Писал очень красиво. Одевался чисто, но из верхней одежды у него одна фуфайка была. Читал газеты и говорил: “Немцы проиграют войну”. Он много чертил печки — в своем углу. Писал что-то. Все время читал. Хорошо знал математику, и детям помогал уроки готовить. Помогал и маме — хлеб приносил нам. Всего жил у нас месяца три, может, полгода».

Дальше Лилия Константиновна рассказала, как Добролюбов их покинул: «Однажды я вернулась домой, спрашиваю: “Где старик-то?” — “Ушел”, — отвечают». Так и ушел — в одной фуфайке, а дело зимой было».

Добролюбов ушел от них к Евдокии Дрыга — 90-летней женщине, жившей на Железнодорожной улице, в доме № 1. Она же, по словам Подобулкиной, его потом и похоронила — на старом кладбище Уджар. Вещей у него, кроме упомянутой фуфайки, не было совсем. Не осталось и никаких записей Добролюбова — он забрал их с собой, к Дрыга, а через некоторое время после его смерти умерла и она.

Подобулкина дала мне адрес Ружецкой, своей матери, — в городе Тимашевске.

Я ей написал, мы обменялись несколькими письмами, из которых, наверное, самым информативным было написанное 19 марта 1984 г.:

Письмо Ружевской и встреча с ней

«Привет из г. Тимашевска!

Здравствуйте, Глеб Евгеньевич!.. Я Вашего дядю взяла к себе, т. к. мне было его жаль, что он скитался. Он был очень жалок, плохо одет. Когда я взяла его к себе, он был очень скрытным, и я его ни о чем не расспрашивала.

Он не хотел разговаривать с людьми, избегая их. Работал он печником, зарабатывая на кусок хлеба… Он меня понял и стал уважать меня и моих детей, даже помогал в учении…

Он был очень грамотным и знал нашу Россию, каждый ее уголок. Читал он без очков. Следил за газетой и за сводкой, что передавали о войне. Сам никуда не выезжал.

Я его знала с 1945 года. Ему было лет 70, если не больше.

[Александр Михайлович] верил мне, доверял мне и моим детям. Они его [тоже] уважали. Но он был очень дряхлым.

Когда ко мне поставили портного военного, Добролюбов ушел от меня к другой женщине. Там он умер, и мы все собрались и похоронили его на кладбище в Уджарах.

Не могу Вам сказать, в каком месяце и какого числа, но в 1945 году. Он мне признался, что в царское время он был генералом???. От него у меня ничего не осталось… Если что осталось от А. М. Добролюбова, то только у этой женщины. Но она давно умерла.

А там, где было кладбище, построили дом, так что ничего не найти».

В этом же письме С. Н. Ружецкая пригласила меня к себе, в Тимашевск.
Я не замедлил воспользоваться ее приглашением и летом того же 1984 года выехал туда. Встреча состоялась 5 августа 1984.

Вот что рассказала крaткo С. Н. Ружецкая о себе.

«Мне некуда спешить, я с 1904 года. Мамочка рано умерла, мне было лет 5. Мы из крестьян. Вдова с 1939 г., трое детей. Я окончила 2 класса деревенской школы, а потом, чтобы стать гpaмoтной, училась самоучкой. После смерти мужа и сестры, которая жила в Уджарах, я с двумя детьми попала сюда. Меня при­няли на работу телефонисткой железнодорожной связи. И дали квар­тиру с печным отоплением».

История ее знакомства с Добролюбовым была такова. Дело было летом, ей понадобился печник, чтобы починить печь, которая немного коптила. На железнодорожной пекарне она повстречала старика, который чинил печи.

«Я его спрашиваю: — Вы работаете, дедушка? — Работаю, — отвечает. Он согласился помочь мне. А потом уже, когда он пришел ко мне, я узнала, что у него нет жилья, даже нет постоянного места для ночлега. — Где же вы ночуете? Он говорит: — Да где придется… Иногда и под забором…»

Ружецкая пожалела Добролюбова и пригласила его пожить у себя — как постояльца. На мой вопрос, брала ли она с него какую-то плату, она с негодованием ответила: "Да что вы! Старый человек, что с него брать? Конечно, никакой платы не было… Выглядел ваш дядя плохо, — продолжала она. — Старенький совсем, очень сутулый. Но ходил без палки и читал без очков. Свежие газеты читал. Сводками интересовался — утром и вечером. Говорил: “Проиграет немец! Он неправильно пошел…” А когда стали приходить известия об их отступлении, он сказал: “Вот тебе и победа!” Действительно, вскоре советские войска вошли в Берлин, и все узнали об окончании войны.

Очень скромный был. Спал на полу — было у него такое ватное серое пальто, так он на нем спал. Я ему матрас предлагала — наотрез отказался. Предлагала постирать — тоже ни в какую — ходил на речку и там сам стирал. С нами дома не ел ничего — видимо, старался никак не обременить нас. Утром, бывало, уйдет, а вечером вернется — и все.

Я его обычно по отчеству называла: “Михайлыч”, а он меня — “Николаевна”. Но был он скрытным, мало чего о себе рассказывал, а я и не расспрашивала особенно. Но однажды признался мне, что он был генералом царской армии. Тогда я и поняла, что он скрывается — чтобы его не нашли и не арестовали. А вещей у него почти ничего не было. Вот только это пальто, да еще мешочек старенький — и всё».

Добролюбов, по воспоминаниям Ружецкой, проявил себя как добрый и внимательный человек, старался чем мог отблагодарить приютивших его людей. Покупал и приносил хлеб и продукты, помогал детям готовить уроки, особенно по математике, которую хорошо знал.

Вообще, о его знаниях она отзывалась весьма высоко, хотя и не очень ясно: «Он знал всё, каждый уголочек!» Уточнить, что она имела в виду под «каждым уголочком», мне не удалось…

А однажды, по словам Станиславы Николаевны, он купил и принес в подарок ее детям игрушечные лодочки. «Зачем же вы потратили деньги?" — спрашиваю. А он: "Ничего, пусть будут!»

"Эти лодочки у нас долго потом еще стояли… К детям он очень хорошо относился. Правда, сначала боялся, что они к нему залезут, но я сказала: не бойтесь, мои дети ничего не возьмут, — и он успокоился».

Сколько времени Добролюбов прожил у Ружецкой, точно установить не удалось. 80-летняя женщина помнила плохо и называла разные сроки — от одного месяца до трех. Расставание было связано с тем, что к Ружецкой в квартиру подселили военного портного. Добролюбов не стал жить с ним в одном доме и перешел к Евдокии Дрыга — той самой, о которой говорила и Подобулкина.

Ружецкая иногда встречала Добролюбова и после его ухода к Дрыга: «Он часто голодный ходил, особенно незадолго до смерти. Однажды я увидела его из окна (мы на втором этаже жили) и через окно позвала его. И покормила. Нам хлеба выдавали по 300—400 граммов в день, но я все равно его покормила — очень уж жалко его было. А военный портной в это время делал китель. И взял — на Михайлыча надел. И пошутил: мол, померю на вас, а если подойдет, то вам и отдам. Михайлыч надел китель — и так сразу повеселел, прямо как заново народился.

А через неделю я узнала, что он умер. Собрались мы, женщины, попросили, чтобы на кладбище выкопали могилку, одели его в чистое белье — так и похоронили. Конечно, ни креста не поставили, ни памятника никакого… А потом купили пол-литра, как полагается, помянули. Всё, что у него было, — мешочек, документы (если были) — всё осталось у старухи, у которой он жил».

Ружецкая подтвердила то, что сказала нам ее дочь, — кладбище, на котором был похоронен Добролюбов, после войны вскоре было снесено, а на его месте выстроен дом. Я попытался выяснить, как документально тогда оформлялась смерть — были ли нужны какие-то справки от врача, из милиции, чтобы похоронить умершего. Судя по ее словам, во время войны эта процедура была максимально упрощена, и его похороны обошлись вообще без всяких формальностей…

Там и окончился путь великого скитальца…»

Источники: 1. Александр Кобринский «Жил на свете рыцарь бедный» (Александр Добролюбов: слово и молчание) 2. Александр Кобринский. Разговор через мертвое пространство (Александр Добролюбов в конце 1930-х — начале 1940-х годов) 3. Библиотека поэзии
Сергей Константинович Маковский. Александр Добролюбов (Глава из книги "Портреты современников") 4. Солнцева Наталья. Николай // Солнцева Н. Китежский павлин: филологическая проза. Документы. Факты. Версии. – М., 1992. – С. 5-78.

Благодаряю Sibor за помощь в поиске материалов.

При полном или частичном использовании статьи ссылка на наш сайт обязательна.